Ночью, оказавшись один, я наконец-то испытал облегчение, позволив себе поверить, будто худшее уже позади. Пожалуй, всё оказалось не так страшно, как я ожидал. Последующие дни, однако, были отнюдь не счастливыми. Иногда я утешал себя тем, что, вероятно, сам выдумал ту странную перемену, которая произошла с моею кузиною. Переменись она в самом деле, её родители, её плоть и кровь, безусловно, заметили бы это первыми. Они же продолжали трудиться, по-прежнему спокойные и довольные. Более того, они казались мне даже бодрее обыкновенного, ибо "начатки плодов земли", как выражался мистер Хольман, выдались на удивление богатыми и каждый работник получил причитавшуюся ему долю от этого изобилия.
За грозою последовали два ясных дня, в продолжение которых всё сено было вывезено с полей. После зарядили мягкие дожди: напитанная ими земля дала тучные колосья, скошенный луг покрылся свежею травой. Пользуясь сырой погодою, мистер Хольман позволял себе посвящать несколько лишних часов тихим домашним радостям. Суровые дни, когда почву сковывал мороз, были его зимней вакацией, а дождливая пора, следующая за уборкою сена, – летней.
Мы сидели в столовой при открытых окнах, вдыхая свежий аромат тёплого дождя, который тихо барабанил по листьям. Этот несмолкаемый звук, подобно нежному журчанию ручья или монотонному поскрипыванию мельничных колёс, приятно убаюкивает счастливых людей. Но двое из нас были несчастливы. О себе, по крайней мере, я мог сказать это с уверенностью. Я мучительно тревожился о Филлис. Со дня той грозы мне слышался в голосе моей кузины какой-то новый резкий призвук: словно, когда она говорила, не в тон её речи звенел колоколец. Взгляд утратил былую безмятежность, бледность и краска смущения сменяли друг друга без понятной мне причины. В тот день мистер Хольман, пребывая в счастливом неведении по части того, что столь прямо до него касалось, сидел над своими учёными книгами и томами латинских классиков. Читая вслух и делая наблюдения, он обращался не то ко мне, не то к Филлис. Инстинктом понимая, что она не в силах слушать мирных рассуждений, столь не созвучных её мятущемуся сердцу, я взял её всегдашнюю роль на себя и старался по мере возможности вникать в то, о чём вёл речь добрый пастырь.
– Подумать только! – воскликнул он, кладя руку на том, переплетённый пергаментом. – В первой книге "Георгик" Вергилий повествует о разравнивании почвы и об ирригации, ниже пишет о том, как следует отбирать семена, и советует своевременно осушать канавы. Ни один нынешний шотландский фермер ни изобретёт ничего лучшего, нежели косить пересохший луг ночью, при росе. Всё, о чём здесь поётся, осталось истиной и в наш век.
И священник стал декламировать латинские стихи, в такт гекзаметру похлопывая себя по колену линейкой. Очевидно, монотонное чтение раздражило Филлис, ибо она, порывисто дёрнув рукой, запутала нить, которою шила, и тут же с треском её оборвала. Всякий раз, когда я слышу этот звук, он кажется мне следствием боли, внезапно поразившей сердце работницы. Миссис Хольман, однако, истолковала его иначе. Продолжая безмятежно вязать, она промолвила:
– Должно быть, нитка плоха.
Слова эти, произнесённые тоном ласкового участия, переполнили чашу терпения Филлис:
– Нитка плоха! Всё плохо! Я так от всего устала!
Отложив рукоделие, моя кузина торопливо вышла. Сомневаюсь, чтобы ещё хоть раз за всю свою жизнь она позволила себе проявить темперамент столь энергически. В иной семье такой жест вполне бы мог остаться незамеченным, однако в пасторском доме, где всегда царили мир и добросердечье, эта внезапная резкость была как гром среди ясного неба. Мистер Хольман, отложив линейку и книгу, поднял на лоб очки. Супруга его поначалу заметно встревожилась, однако секунду спустя придала лицу спокойное выражение и рассудительно проговорила:
– Полагаю, это погода. Её каждый человек переносит по-своему. У меня, к примеру, всегда начинает болеть голова.
Она поднялась, чтобы последовать за дочерью, но, не дойдя до двери, передумала и снова села. Добрейшая мать! Ей мнилось, будто лучшее средство при внезапном нервическом всплеске – притвориться, что никто его не заметил.
– Продолжайте, мистер Хольман! – сказала она. – Эти стихи очень интересны. И хоть я их не вполне понимаю, мне приятно слышать ваш голос.
И пастор продолжил читать – сбивчиво и вяло, уже не отбивая линейкою такта. Когда сгустились сумерки (в тот июльский день рано свечерело, так как небо затянуто было облаками), Филлис неслышно возвратилась в столовую, как если бы ничего не случилось. Она снова взяла своё шитьё, однако из-за недостатка света скоро его оставила. Я увидел, как рука её украдкой протянулась к руке матери и как та ответила ей беззвучным поглаживанием. Мистер Хольман, тоже наблюдавший за этою нежною пантомимой, приободрился. Тон его стал веселее, однако предметы, о которых он прежде говорил с таким увлечением, теперь были ему, полагаю, столь же малоинтересны, как и мне. При всей любви его к сельскому труду, то, что творилось сейчас перед ним, заслонило собою повествование о земледельческих обычаях древних.
Запомнился мне и другой случай. Однажды, войдя в дом через кухню, я подвергся атаке служанки Бетти. Увидев, что она сбивает масло, я попросил у неё напиться пахты.
– Вот что я скажу вам, кузен Пол. – По примеру своих хозяев она привыкла звать меня так в глаза и за глаза. – С нашей Филлис что-то неладное, и, сдаётся мне, вы знаете, где собака зарыта. Сами-то вы ей не жених, – это наблюдение едва ли могло мне польстить, но Бетти не любила церемоний даже с теми, кого глубоко почитала, – а вот Холдсворт… Много бы я отдала за то, чтоб здесь не ступала его нога. Так-то вот я думаю.
Признаться, откровение это меня не обрадовало. Я не знал, что ответить проницательной служанке, вполне, судя по всему, разгадавшей тайну своей молодой госпожи. Желая сбить собеседницу с толку, я притворился, будто её слова очень меня удивили:
– Вы находите, что Филлис нездорова? Но отчего вы так решили? Полагаю, любой бы позавидовал её цветущему виду.
– Ах, кузен Пол! Да вы, стало быть, совсем ещё дитя, раз никогда не слыхали, что и больные бывают румяны. Только всё-то вы, голубчик, понимаете, и не пытайтесь даже меня обмануть. Я-то ведь сплю с нею по соседству и распрекрасно слышу, как она час за часом расхаживает ночью по комнате, вместо того чтоб лежать в постели! А с чего, по-вашему, она частенько входит в дом, запыхавшись, и падает вон в то кресло? – Бетти кивком указала на стул, стоявший у двери. – С чего просит воды? Прежде наша Филлис возвращалась с полей такая же бодрая и свежая, какой бывала с утра. Ежели тот ваш друг дурно с ней обошёлся, то пускай он за это ответит. Она ведь не девушка, а диво! Сладкая и крепенькая, точно орешек! Отец любит её пуще жизни, да и мать тоже, разве только муж для хозяйки главнее. Так, вы, стало быть, уж приглядите за своим приятелем, а то ведь я не потерплю, если он обидит нашу Филлис!
Что мне оставалось делать? Что говорить? Я хотел одним разом оправдать Холдсворта, уберечь тайну моей кузины и успокоить добрую служанку, но избрал для этого, увы, не лучший путь:
– Не думаю, чтобы Холдсворт сказал ей хоть слово о… о любви. Нет, я уверен: он ничего такого не говорил.
– Ах! Ах! Не говорил! Так разве человеку кроме языка не дадены ещё глаза и руки? По целой паре того и другого на брата!
– Но Филлис очень молода. Неужели, будь с нею что-то не так, её родители не заметили бы этого?
– Ежели хотите знать моё мнение, то я вам прямо скажу: "Нет!" Как, скажите на милость, они её промежду собой называют? "Дитя" – не иначе! Точно она первый ребёнок на белом свете! У них на глазах она выросла девушкой, а они всё смотрят на неё так, словно она младенец в пелёнках. Ну и могут ли они заподозрить, чтоб мужчина влюбился в младенца?
– Нет! – сказал я, усмехнувшись, но Бетти была серьёзна, как судья.
– То-то и оно! Вы вот от одной мысли об этом смеётесь, и мистер Хольман, хоть он не хохотун, тоже бы потешился, если б кто ему сказал, что можно влюбиться в малютку! Куда ваш Холдсворт уехал?
– В Канаду, – коротко ответил я.
– Канада то, Канада сё! – проговорила Бетти сердито. – Почём мне знать, где это? Скажите лучше, сколько туда ехать! День? Три дня? Неделю?
– Три недели, самое меньшее! – вскричал я в отчаянии. – И он либо уже женат, либо вот-вот женится. Теперь вам ясно?
В ответ я ждал новой вспышки гнева, но нет: дело было слишком серьёзно. Бетти опустилась на стул и минуту или две молча сидела с видом столь несчастным и подавленным, что я, силясь её утешить, принял более доверительный тон:
– Я сказал вам правду, Бетти. Уверен: он ни слова ей не говорил. Полагаю, она понравилась ему, но теперь всё это в прошлом. Лучшее, самое милосердное, что мы можем сделать для моей кузины… Я знаю, как вы её любите…
– Я нянчила Филлис вот этими руками! Из этих рук её братик в последний раз вкусил земной пищи! – Бетти промокнула глаза уголком передника.
– Тогда давайте не будем показывать ей, что мы горюем. Так она легче справится со своим горем. Её отец и мать даже не догадываются об нём, и мы тоже должны делать вид, будто ничего не подозреваем. Больше ей уж ничем не поможешь.
– Будьте покойны! Ведь было время, когда я и сама любила. И как ни крути, всё равно я жалею, что этот Холдсворт переступил наш порог. Уж лучше б он никогда здесь не появлялся со своими "Пожалуйста, Бетти!" и не лакал бы, как кот, наше молоко! Терпеть не могу всех этих любезностей! – Я счёл разумным не мешать сварливой служанке изливать злобу на отсутствующего Холдсворта. И если это было с моей стороны трусливо и вероломно, то я понёс заслуженную кару. – Джентльменам следовало бы думать, прежде чем любезничать с девушками! Иные мужчины воркуют, точно голуби, и притом, видно, думают, что они так же невинны! Вы, кузен Пол, не должны таким становиться. Хотя вам-то, по правде сказать, оно и не дадено: с лица вы не бог весть что, фигурой не вышли, да и в словах ваших никакого вреда. Прельстите разве глухого аспида.
Ни один молодой человек девятнадцати– двадцати лет не обрадовался бы, услышав о себе столь неблагосклонный отзыв, пусть даже от старейшей и безобразнейшей представительницы противоположного пола. Спеша переменить предмет, я вновь обратился к Бетти с призывом хранить секрет Филлис. В завершение нашей беседы почтенная служанка разразилась такою речью:
– Вы хоть и родня нашему пастору, а дурень, каких свет не видывал! И посылает же Бог умным людям таких кузенов! Неужто вы думаете, что коли на мне нету очков, как на вас, так я совсем ничего не смыслю? Да пусть мне отрежут язык и прибьют его на дверь сарая всем сорокам в назиданье, если я хоть одно лишнее слово скажу бедной девочке или кому другому! Ежели теперь ваша душенька наконец довольна, то ступайте и не мешайтесь здесь, на моей кухне!
Все эти дни, с пятого июля по семнадцатое, я, должно быть, не помнил о карточках, обещанных Холдсвортом. Вернее, позабыть о них совсем я, конечно, не мог, однако, сообщив Филлис о готовящейся свадьбе, перестал бояться, что они наделают переполох. Доставили их тогда, когда я уже и не ждал.
Почтовая реформа, прозванная в народе однопенсовой, была в ту пору уже введена, однако последствия её пока не давали о себе знать: тот нескончаемый поток корреспонденции, который теперь захватил едва ли не каждый английский дом, ещё не успел набрать силу, по крайней мере в том глухом краю. В Хорнби по-прежнему работала одна-единственная почтовая контора. Её служащий, старик Зекил, разносил письма по округе, набив ими карманы. Мне часто доводилось встречаться с ним на просёлочных дорогах близ Хитбриджа. Иногда я заставал его отдыхающим у живой изгороди, и он просил меня прочесть адрес, которого сам не мог разобрать даже через очки. Не будучи излишне щепетилен, почтальон охотно отдавал свою ношу в любые руки, лишь бы поскорее от неё избавиться и повернуть восвояси, потому, когда я спрашивал его, нет ли чего-нибудь для меня или Холдсворта, он неизменно ответствовал: "Кажись, что-то было". С этими словами Зекил принимался шарить по нагрудным карманам, жилетным карманам, задним карманам и, наконец, если до сих пор ничего не обнаруживал, по карманам на фалдах мундира, после чего с разочарованным видом сообщал: "Покамест красотка молчит, но завтра как пить дать напишет". Порою пастор сам приносил домой письмо из лавчонки, именовавшейся почтовой конторой Хитбриджа, или же прямо из Хорнби. Раз или два конверты, адресованные "мистеру" вверялись возчику Джосайе, если письмоносец встречал его на пути.
Должно быть, с того вечера, когда я сообщил Филлис опечалившее нас обоих известие, прошло уже около десяти дней, как вдруг, за обедом, священник произнёс:
– Кстати сказать, у меня в кармане послание. Филлис, передай-ка мне мой сюртук. – Было душно, и ради удобства пастор сидел за столом в рубашке и жилете. – Я ходил в лавку сказать о том, что бумага, которую мне прислали, портит перья, и заодно заглянул на почту. Там нашлось для меня письмо: его не доверили старому Зекилу, поскольку пересылка не была оплачена. Ах, вот и оно! Это от нашего друга Холдсворта. Я нарочно не распечатывал конверта, пока мы все не будем вместе.
Моё сердце словно бы прекратило биться. Я уставил взгляд в свою тарелку и не смел поднять головы. "Что теперь будет? – думал я. – Каково сейчас Филлис? Как она это перенесёт?" После нескольких секунд напряжённого молчания мистер Хольман воскликнул:
– О! Так здесь, я вижу, не письмо, а только две визитные карточки. Но имя мистера Холдсворта стоит лишь на одной из них. А что же тогда на другой? Миссис Холдсворт! Выходит, молодой человек уехал за океан и там отыскал себе жену!
Тут я поднял взгляд, чтобы хоть мельком увидеть Филлис. Мне показалось, будто всё это время она пристально на меня смотрела. Лицо её пылало, сухие глаза блестели. Губы были стиснуты так, словно она сколола их булавкою из боязни проронить слово или звук. Что же до миссис Хольман, то её черты не выражали ничего, кроме удивления и любопытства.
– Скажите, какой сюрприз! – вскричала она.
– Кто бы мог подумать! И до чего быстро всё сладилось! Ах, конечно, я желаю мистеру Холдсворту счастья! Постойте-ка: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль… – она считала, разгибая пальцы, – июль уж почти прошёл, ведь сегодня двадцать восьмое… Минуло десять месяцев, однако следует отнять месяц дороги да…
– Вы знали об этом раньше? – спросил пастор, круто повернувшись ко мне.
Полагаю, в тот момент он ни о чём ещё не подозревал и лишь удивлён был моим молчанием.
– Я знал… Я слыхал… кое-что. Молодая леди происходит из семьи французских канадцев, – проговорил я, через силу выцеживая из себя слова, – фамилия её отца Вантадур.
– Люсиль Вантадур! – сказала вдруг Филлис.
Голос её прозвучал резко, как неотлаженный инструмент.
– Так ты тоже знала?! – воскликнул пастор.
Мы заговорили одновременно. Я пробормотал:
– Холдсворт писал мне, что, вероятно, женится, и я передал кузине…
Филлис сказала:
– Он женился на Люсиль Вантадур, француженке. Она из многочисленной семьи, проживающей близ Сент-Мориса. Верно? – Я кивнул. – Об этом мне сообщил Пол. Больше нам ничего не известно, ведь так? Отец, вы не видали в Хитбридже Хаусонов?
До конца обеда моя кузина была разговорчивее, нежели во все предыдущие дни. Делая бесчисленные вопросы, она силилась не задевать рану, одно прикосновение к которой причиняло ей нестерпимую боль. Уступая Филлис в самообладании, я старался следовать её примеру. Застольная беседа не слишком меня занимала, однако я не мог не заметить, что пастор чем-то озадачен и встревожен. Содействуя дочери, он всячески уводил миссис Хольман от известия, настолько её потрясшего, что она не прекращала издавать изумлённые возгласы. Каждый из нас, казалось, так или иначе был выведен из душевного равновесия. С каждым днём, с каждым часом я всё горше сожалел об ошибке, которую совершил, позволив себе вмешаться в чужие сердечные дела. Зачем в те несколько минут я не придержал глупого своего языка? Зачем был так безрассуден и нетерпелив в стремлении облегчить боль кузины Филлис? В раскаянии мне хотелось размозжить себе голову о стену. Всё, что я мог теперь сделать, – это по мере моих сил поддерживать мужественную девушку в стремлении скрыть постигшее её разочарование, оберегая тайну целомудренного сердца.
Тот обед тянулся так долго, что я стал думать, будто он никогда не кончится. Мучения Филлис я ощущал ещё острее, чем свои собственные. Все слова, какие мне до сих пор доводилось слышать в счастливом пасторском доме, были просты и правдивы. Если один из нас хотел что-либо сказать, он говорил это прямо, а если предпочитал молчать, молчал. Тишина ни в ком не вызывала неловкости, и никогда прежде мы не изнуряли себя попытками поддерживать беседу лишь ради самой беседы или для того, чтоб отогнать назойливые мысли и сомнения.
Наконец мы поднялись из-за стола, готовые вернуться к прерванным хлопотам, однако трое из нас утратили прежнюю жажду деятельности. Священник долго стоял, глядя в окно, а принудив себя покинуть столовую и пойти в поле, где трудились его работники, вздохнул. Направляясь к двери, он отворотил от нас встревоженное лицо. Когда мистер Хольман вышел, я исподволь взглянул на кузину: решив, что теперь никто за нею не наблюдает, она на миг позволила себе скинуть маску невозмутимости, отчего черты её сделались печальными и усталыми. Но едва миссис Хольман о чём-то заговорила, Филлис снова приняла бодрый вид и вскоре удалилась, спеша выполнить данное ей матерью поручение.
Оставшись со мною вдвоём, добрая пасторша опять заговорила о свадьбе. Она была из тех людей, что любят обсуждать новости с предельною обстоятельностью, а за обедом ей не позволили выговориться всласть.
– Подумать только! Мистер Холдсворт женат! Не могу поверить! Однако, пожалуй, этого следовало ожидать, ведь он такой замечательный молодой джентльмен! Только вот имя невесты мне не нравится. Оно звучит по-иностранному. Как её зовут? Скажите ещё раз, мой дорогой. Надеюсь, она сумеет заботиться о нём так, как подобает жене англичанина. Мистер Холдсворт слаб здоровьем, и, если не высушивать хорошенько его одежды, лихорадка может к нему возвратиться.
– Он всегда мне говорил, что после болезни стал сильнее прежнего.
– И всё же я об нём беспокоюсь. Он приятнейший молодой человек, но в лечении бывал нетерпелив. Твердил, будто ему тяжело, оттого что с ним нянчатся. Надеюсь, они скоро приедут в Англию и он возьмёт за правило себя беречь. А говорит ли его жена по-английски? Даже если не говорит, то уж он-то наверно знает французский. Мистер Хольман как-то сказал мне, что он превосходно владеет иностранными языками.