Так продолжалось до тех пор, пока, расслабленная духотою, пасторша не задремала над своим вязаньем. Тогда я потихоньку выбрался из дому. Мне нужно было побыть одному, чтобы многое обдумать и, увы, принять жестокие удары совести.
Придя в лес, я принялся лениво бродить среди деревьев. По гальке резво бежал шумный ручей. Встречая на пути большой камень или корень дерева, он огибал преграду, образуя крошечный пруд. С полчаса или даже дольше я бросал в воду голыши да кусочки коры, мысленно ища способа исправить положение дел. Раздумья мои, как и следовало ожидать, оказались бесплодны.
Далёкий звук рожка, созывавший работников с полей, возвестил мне о том, что пробило шесть и пора возвращаться. Порыв ветра донёс до меня отзвук громкого вечернего псалмопения. Пересекая пятиакровое поле, я увидал мистера Хольмана, беседовавшего с каким-то человеком. Из-за разделявшего нас расстояния я не смог разобрать слов, однако видел, как пастор нетерпеливо или протестующе взмахнул рукой (более точно определить природу этого жеста я бы не взялся), после чего быстро зашагал прочь. По всей видимости, он был поглощён размышлениями, поскольку даже не взглянул в мою сторону, хотя тропы, по которым мы шли к дому, сходились и, когда он меня обгонял, нас разделяли каких-нибудь двадцать ярдов.
Вечер выдался ещё более тягостным, чем обед. Священник молчал, чем-то, очевидно, подавленный и раздражённый. Бедная миссис Хольман совершенно растерялась, увидев мужа в столь несвойственном ему расположении духа. Она и сама говорила меньше обыкновенного, так как из-за жары и духоты ей нездоровилось. Моя кузина, всегда столь нежная, мягкая и почтительная к родителям, сейчас как будто бы не замечала ни мрачной серьёзности отца, ни жалобных взглядов обеспокоенной матери. Разговаривая со мной или с кем бы то ни было, Филлис придерживалась безразличных ей предметов и казалась невозмутимой, но видимость эта рассеялась, стоило мне взглянуть на её спрятанные под столом руки, которые она непрерывно сплетала и переплетала с такой конвульсивной страстностью, что от сильного сжатия пальцы делались совершенно белыми. Чем я мог помочь ей? Я говорил с нею так, как она, очевидно, того хотела. Вокруг её серых глаз, источавших странный тёмный свет, залегли глубокие тени, щёки пылали, но губы были бледны. Я удивлялся тому, что родители Филлис словно бы не видят всего этого, но, вероятно, они видели больше, чем могло показаться. По крайней мере пастор, как я убедился позднее, вовсе не был так уж слеп. Что до бедной миссис Хольман, то она боготворила мужа, и признаки его беспокойства были понятнее её простому сердцу, нежели проявления тайных страданий дочери. Когда же молчание супруга стало для пасторши невыносимым, она поднялась и, мягко положив руку на его могучую спину, которая теперь была сгорблена, спросила:
– Что с вами стряслось, мистер Хольман? Чем вы огорчены?
Священник словно бы очнулся ото сна. Филлис опустила голову и затаила дыхание, в страхе ожидая его ответа. Но он, бегло оглядев комнату, обратил своё широкое мудрое лицо к встревоженной жене и, принуждённо улыбнувшись, успокоительно погладил её руку.
– Меня мучит совесть, дорогая. Сегодня я позволил гневу овладеть мною и, едва понимая, что делаю, отказал Тимоти Куперу от места. Он загубил рибстонскую яблоню, что росла у нас в углу сада: взял и насыпал ей на ствол негашёной извести, из которой мы собирались приготовить раствор для строительства новой конюшни. Глупая голова! Дерево погибло, а ведь на нём было столько яблок!
– Ах! И сорт этот теперь очень редок! – с сочувствием проговорила миссис Хольман.
– Но Тимоти слабоумен и притом обременён семейством. Я и раньше часто злился на него за дурную работу, но каялся в этом грехе перед Господом и стремился обуздывать свой нрав. Однако больше так продолжаться не может. Сегодня моё терпение иссякло и я сказал Тимоти, чтобы искал себе новое место. Не будем больше говорить об этом, жена.
Нежно сняв лежавшую на его плече руку и прикоснувшись к ней губами, мистер Хольман погрузился в молчание, столь же глубокое, как и прежде, хотя, вероятно, чуть менее угрюмое. После этого короткого объяснения, произошедшего между её родителями, Филлис по неведомой мне причине напрочь лишилась своей деланной бодрости. Перестав разговаривать, она устремила взгляд в открытое окно на большую спокойную луну, медленно плывшую по сумеречному небу. В какой-то момент мне показалось, что глаза кузины наполнены слезами, но она не позволила им пролиться.
Сразу же после молитвы миссис Хольман предложила всем пойти спать. Филлис, уставшая и удручённая, с готовностью согласилась, однако пастор продолжал сидеть за столом перед огромной Библией. Каждый из нас пожелал ему доброй ночи. Он приветливо отвечал, не отрывая взгляда от раскрытой книги. Когда я, последний из всех, уже готов был покинуть комнату, священник сказал, всё так же не поднимая глаз:
– Пол, не соблаговолите ли вы задержаться на несколько минут? Я хотел бы с вами поговорить.
Тотчас поняв, о чём пойдёт речь, я осторожно затворил дверь, погасил свою свечу и, покорный судьбе, опустился в кресло. Мистер Хольман, по видимости, не мог решить, как начать разговор. Не услышь я от него самого, что он желает со мною беседовать, я подумал бы сейчас, будто он сосредоточенно читает. Наконец пастор поднял голову и сказал:
– Дело касается до вашего друга Холдсворта. Ответьте мне, Пол, нет ли у вас оснований предполагать, что он сыграл с Филлис злую шутку?
От одной мысли об этом в глазах мистера Хольмана вспыхнула испепеляющая ярость. Утратив присутствие духа, я смог лишь пробормотать:
– Злую шутку…
– Да! Надеюсь, вы понимаете, о чём я толкую. Быть может, он делал ей знаки внимания, ухаживал за ней, отчего она решила, будто он её любит, а потом уехал и позабыл её. Называйте это, как хотите, только не повторяйте моих слов, а ответьте. Ответьте правду, Пол.
Сказав так, мистер Хольман задрожал. Ни секунды больше не колеблясь, я произнёс:
– Не думаю, чтобы Эдвард Холдсворт мог дурно обойтись с моею кузиной. Он не ухаживал за Филлис, и, насколько мне известно, не совершал ничего такого, отчего она бы подумала, будто он влюблён в неё.
Я остановился, сбираясь с духом перед признанием. Мне хотелось по мере возможности сохранить любовь Филлис к Холдсворту в тайне, ведь тайну эту она оберегала, как святыню. Прежде чем отвечать, мне следовало поразмыслить, но не успел я подобрать верных слов, как священник нарушил молчание.
– Она моё единственное дитя, – промолвил он, словно говоря сам с собою, – моя маленькая дочь. Давно ли она стала взрослой? Я надеялся, что ещё не один год она будет под моим крылом. Мы с моею женою не пожалели бы собственных жизней, чтоб защитить её от всех бед и невзгод. – Затем он взглянул на меня и, возвысив голос, продолжил: – Что-то стряслось с моею девочкой. Известие о женитьбе вашего друга как будто встревожило её. Трудно поверить, Пол, чтобы тайные мечты и печали моей Филлис были известны вам лучше, чем мне… Но всё возможно, Пол, всё возможно. Если только это не грех, то, прошу вас, скажите, как ей помочь. Скажите, как снова сделать её счастливой.
– Боюсь, уже ничего не исправишь, – ответил я. – Единственное, что я могу, – это признать совершённую мною ошибку. Не то чтоб я согрешил… Скорее я заблуждался. Перед тем как уехать, Холдсворт сказал мне о своей любви к Филлис, а я передал ей его слова.
Итак, я во всём признался – во всём, в чём была моя вина. Сжав губы, я ждал, что ответит мистер Хольман. Пастор смотрел на стену прямо перед собою, и лица его я не видел. Собравшись было заговорить, он осёкся и стал перелистывать книгу. Каким тягостно безмолвным казалось всё вокруг: и эта комната, и сад за окном! Ни шороха листьев, ни пения птиц – ни единого звука, ни малейшего движения. Не зная, придёт ли этому конец, я слушал тиканье часов на лестнице да тяжёлое дыхание священника. Наконец терпенье моё иссякло, и я заговорил вновь:
– Я думал сделать лучше…
Тут пастор поднялся, захлопнув книгу, и только теперь я увидел, как он разгневан.
– Лучше, говорите вы?! Так, стало быть, по-вашему, это хорошо – говорить юной девушке то, о чём вы ни словом не обмолвились её родителям, которые верили вам, как собственному сыну?! – Он принялся мерить шагами душную комнату. Горькое негодование против меня сбивалось в нём, как масло. – Внушить ребёнку такие мысли! Нарушить покой девичьего сердца речами о любви! Причём о какой любви! – сейчас в его голосе звучало презрение. – О той, которую мужчина с готовностью предложит всякой молодой женщине! И каково мне было видеть то страдание – страдание, Пол! – что искажало лицо моей маленькой Филлис нынче за обедом! А я-то думал, вам можно доверять! Вы, сын столь достойного отца, могли вложить в детскую головку такие мысли! Вы пошли к девушке и наедине разговаривали с нею о другом мужчине, якобы желавшем взять её в жёны!
Невольно вспомнив детский передник, который моя кузина лишь недавно перестала повязывать поверх платья, я спросил себя о том, известно ли пастору и его супруге, что дочь их – уже не та девочка, какою была когда-то прежде. Священник говорил и думал о ней как о сущем ребёнке, чью невинную безмятежность я потревожил своими пустыми и глупыми речами. Зная, как он неправ, я даже не помышлял о том, чтоб возразить. Мои слова без того принесли пасторскому семейству немало скорби, и я ни на йоту не желал её умножать. Между тем священник всё говорил. То и дело он прерывал себя резкими, нетерпеливыми и ненужными движениями: передвигал стулья, перекладывал предметы на столе, – после чего снова восклицал:
– Она так юна, так чиста, так далека от мирской суеты! Как вы могли внушить ей, ребёнку, такие надежды, пробудить в ней такие чувства! Всё теперь закончилось, и за это я благодарен Господу, хоть мне и тяжко было видеть боль на несчастном её личике. Я не в силах простить вас, Пол. Вы не просто ошиблись, вы зло поступили, повторив моей дочери слова того человека.
Слыша лишь собственный голос, тихий, но притом исполненный гнева, мистер Хольман не заметил, как скрипнула дверь. Будучи обращён к ней спиною, он также не видел Филлис, появившуюся на пороге. Наконец обернувшись, он замер. Моя кузина, по-видимому, поднялась с постели. На ней была тёмная зимняя накидка, ниспадавшая крупными складками до белых нагих бесшумных ступней. На странно бледном лице чернели круги глазниц. Очень медленно подойдя к столу и опершись об него рукой, Филлис скорбно произнесла:
– Отец, вы не должны винить Пола. Я нечаянно услышала многое из того, о чём вы говорили. Он и впрямь сказал мне… И, возможно, дорогой Пол, мудрее было бы промолчать… Но Боже мой, Боже! Я сквозь землю готова провалиться со стыда! Он передал мне те слова, потому что у него доброе сердце и он видел… какой я стала несчастной, когда уехал его друг.
Филлис опустила голову и, казалось, упала бы, если б не опиралась о стол.
– Но почему? Не понимаю, – молвил её отец, хотя в действительности успел понять не так мало.
Она не отвечала, пока он не повторил своего вопроса. В эту минуту мне хотелось его ударить – так жесток он был в моих глазах, – и всё же, если б не эта жестокость, я не узнал бы наверно того, о чём до сих пор лишь догадывался.
– Я любила его, отец! – проговорила кузина Филлис, помолчав, и подняла взор на лицо пастора.
– Признавался ли он тебе в любви? Пол говорит, что нет!
– Никогда!
Она снова опустила глаза, поникнув хуже прежнего. Я испугался даже, что с нею сделается обморок.
– Мне трудно в это поверить, – голос священника был твёрд, однако после этих слов последовал вздох. Затем на секунду воцарилось мёртвое безмолвие. – Пол, я был к вам несправедлив. Вы заслуживаете порицания, но я обвинил вас и в том, в чём вашей вины нет.
Снова молчание. В какой-то миг мне показалось, что Филлис шевельнула побелевшими губами, но, вероятно, меня обмануло дрожащее пламя свечи. Над огнём порхал мотылёк, влетевший в комнату через открытое окно. Я мог бы его спасти, но не двинулся с места. Мой ум занимали иные мысли, и слишком тяжело было на сердце. После нескольких нескончаемо долгих минут тишины пастор проговорил:
– Филлис! Неужели ты не была счастлива с нами? Неужели мы мало тебя любили? – Казалось, она не поняла сделанного ей вопроса. Её прекрасные глаза болезненно расширились. Священник заговорил снова, будто ничего не замечая. Да он, я уверен, и вправду не видел лица своей дочери. – Ты готова была оставить нас, оставить родной дом, оставить отца и мать, чтобы следовать за этим чужим человеком, которого носит по миру?
Упрекая Филлис, пастор страдал и сам. В голосе его отчётливо слышалась боль. Возможно, в тот момент мистер Хольман и его дочь были как никогда далеки друг от друга, как никогда мало друг друга понимали. И всё же именно к нему она обратилась за помощью, когда к ней с новою силой подступил неведомый страх, бросивший тень на её черты. Филлис нетвёрдой поступью шагнула к отцу, но не устояла на ногах и, роняя руки ему на колени, простонала:
– Голова! Моя голова!
После этих слов она выскользнула из объятий, мгновенно раскрывшихся, чтобы её принять, и упала на пол, к ногам пастора. Пока жив, не забуду той муки, какою внезапно наполнился его взгляд. Век буду помнить то ужасное мгновение. Мы подняли Филлис. Лицо её странно потемнело, она не двигалась и не отвечала нам. Я бросился через дверь кухни во двор, к водяному насосу, а когда возвратился с наполненным стаканом, то увидел, что мистер Хольман держит дочь на коленях, прижимая к груди её голову, как если бы она была спящим ребёнком. Он попытался встать, не спуская с рук своей драгоценной ноши, но страх мгновенно отнял у него, могучего мужа, всю его силу. Несчастный пастырь упал в кресло, издав не то вздох, не то рыдание.
– Она ведь жива, Пол? Жива? – хрипло прошептал он, лишь только я приблизился.
Я и сам не мог говорить, а потому лишь указал на слабое подёргивание губ кузины. В эту минуту в столовую сошла миссис Хольман, привлечённая шумом в неурочный час. До сих пор я не забыл, как меня поразило её присутствие духа. Она была бледна и вся дрожала от испуга и дурноты, однако лучше своего мужа знала, что следует делать. Полагаю, пастор не обессилел бы так, если б не воспоминание о давешней беседе между ним и дочерью. Он утратил самообладание при мысли о том, что приступ болезни, какова она ни есть, вызван его словами.
Мы снесли Филлис наверх, и, покуда женщины укладывали её, всё ещё бесчувственную и скованную лёгкой судорогой, я выбежал из комнат, оседлал одного из коней и со всею прытью, на какую только способно было тяжеловесное животное, поскакал в Хорнби, чтобы разыскать доктора и привезти его на ферму. Доктора не оказалось дома, и никто не знал, вернётся ли он до утра. Помню, как я яростно дёрнул ночной колокольчик и, не сходя с лошади, приблизился к окну, из которого выглянул докторов ученик.
– Бог нам всем в помощь! – произнёс я.
Ответив на моё приветствие, добродушный парень молвил:
– Когда доктор будет, точно не скажешь, но мне думается, что скоро. Может, уже через полчаса. Как только он приедет, я скажу ему, чтоб отправлялся на Хоуп-Фарм. Заболела та красивая девушка, дочка Хольмана?
– Да.
– Очень жаль будет, если она уйдёт. Она ведь почти ещё ребёнок. Я сойду вниз и выкурю трубку в приёмной. А то могу уснуть до приезда доктора, ежели снова лягу.
– Спасибо вам, вы славный малый.
И я ускакал так же поспешно, как прискакал. Приехавший на рассвете эскулап заключил, что у Филлис мозговая горячка. Мы и сами это поняли в те ночные часы, что провели подле больной. От предсказания исхода осторожный доктор предпочёл воздержаться, не посулив ни выздоровления, ни скорого конца. Оставив указания, он обещал при первой возможности заехать снова, что уже само по себе свидетельствовало о серьёзности случая.
Благодаря Божьей милости Филлис поправилась, но недуг её оказался долог и изнурителен. Согласно прежнему моему плану, родители ждали меня домой в начале августа, однако с всеобщего немого одобрения я отказался от прежних намерений. В ту пору обитатели Хоуп-Фарм, особенно мистер Хольман, нуждались во мне, а что до отца, то он был бы не он, если б при подобных обстоятельствах потребовал моего возвращения.
Дом, где я ощущал себя столь необходимым, погрузился во тьму печали, словно туча заслонила от него солнце. Каждая живая душа горевала о Филлис. Даже бессловесные твари, казалось, знали и любили её. Работники трудились по-прежнему: не поддаваясь искушению безнадзорностью, каждый из них старался оправдать оказанное ему доверие. На следующее утро после того, как с Филлис сделался припадок, мистер Хольман, собрав людей в пустом амбаре, обратился к ним с просьбою молиться об его единственном чаде, после чего признался, что не может думать ни о чём на свете, кроме своей девочки, лежащей при смерти, и потому призывает их исправно работать без руководства. Вняв слову хозяина, честные слуги трудились, как я прежде уже говорил, не покладая рук. На каждом лице лежала печать тревоги и грусти. Утрами, когда скорбящий дом ещё стоял окутанный серою дымкою, работники по одному наведывались к Бетти. Она излагала последние известия, всегда немного преломлённые сквозь призму её ума. Крестьяне уныло слушали, в безмолвном сочувствии качая головами.
Как ни добры были эти простые бедные люди, на них не следовало полагаться в том, что касалось до быстрой и точной передачи поручений. Обязанности посыльного с готовностью принимал на себя я. Однажды Филлис потребовался холодный компресс на голову, и я помчался к сэру Уильяму Бентинку просить льда из его погребов. В другой раз мне поручили отправиться в Элтем (верхом ли, на поезде ли – как угодно, лишь бы скорее) и привезти на консилиум тамошнего доктора: возникли новые симптомы, и мистер Браун, врач из Хорнби, счёл их весьма тревожными.
Долгими часами я сиживал в остеклённом фонаре на площадке лестницы, близ старых часов, и прислушивался к звукам, что доносились из спальни больной, изредка нарушая душную тишину неподвижного дома. С мистером Хольманом мы часто встречались, но редко разговаривали. Он очень состарился. За дочерью супруги ходили сообща: казалось, в тот печальный день Господь поровну отмерил им необходимых сил. Забота о Филлис была для них священна, и ничьей помощи они не хотели. Даже Бетти допускалась к своей госпоже лишь в случае крайней необходимости.
Однажды я увидал Филлис сквозь приоткрытую дверь. Прелестные золотистые волосы давно остригли, на лбу лежали намоченные тряпицы. Больная с усталой монотонностью мотала головой, закрыв глаза и вполголоса напевая гимн вперемежку со стонами боли. Миссис Хольман сидела рядом. Не плача, она терпеливо и нежно меняла дочери компрессы. Пастора я сперва не заметил и лишь спустя несколько секунд различил в тёмном углу его коленопреклонённую фигуру с молитвенно сложенными руками. Дверь закрыли, и более я ничего не увидел.
Как-то раз к мистеру Хольману явились посетители. Брат Робинсон и другой священник пришли повидать его, прослышав о выпавшем ему "испытании". Встретясь с ним на площадке лестницы, я вполголоса доложил о визитёрах. Он странно встревожился:
– Они станут просить, чтоб я раскрыл перед ними душу. Я не смогу, Пол. Останьтесь подле меня. Эти люди желают мне добра, но духовная помощь в такое время… Бог, один лишь Бог может её дать.