Столовая, или зала, как её ни назови, казалась мне куда веселей и удобней: на плите у огромного камина грели пищу, над огнём поблёскивал подвешенный на крюке чайник. Всё, чему надлежало быть чёрным и сверкать, было черно и сверкало, меж тем как занавески на окнах были кипенно белы, а на полу, не покрытом ничем кроме простого коврика грубой вязки, не отыскалось бы ни единого пятнышка. Во всю длину комнаты тянулась слегка наклонная дубовая доска для игры в полпенсовики. Кругом были расставлены корзинки с рукоделием, а на одной из стен висела небольшая полочка с книгами – их читали, а не подпирали ими вазы. Впервые оказавшись здесь один, я снял несколько томиков, чтобы поближе рассмотреть. Вергилий, Цезарь, греческая грамматика… Боже правый! И везде стояли подписи Филлис Хольман! Я вернул книги на полки и поспешил отойти, решив, что и от самой кузины Филлис мне следует держаться подальше, хотя в тот вечер она тихо сидела над своею работой и волосы её казались золотистее, ресницы длиннее, а стройная шея белее обычного.
Мы перешли сюда, в столовую, после чая, чтобы мистер Хольман мог выкурить трубку, не боясь загрязнить шёлковых занавесей с потускневшим узором. Пастырь привёл себя "в надлежащий вид", повязав один из тех больших муслиновых шейных платков, которые миссис Хольман гладила во время первого моего визита на Хоуп-Фарм, а также сделав несколько других мелких изменений в своём костюме. Теперь хозяин дома сидел, неподвижно глядя в мою сторону, но видел ли он меня или же нет, я не возьмусь сказать наверняка. Как бы то ни было, в ту минуту я воображал именно себя мишенью его оценивающего взгляда. Время от времени мистер Хольман вынимал изо рта трубку, вытрясал пепел и предлагал мне новый вопрос. Чаще всего он спрашивал о прочитанных мною книгах, отчего я сконфуженно мялся, не зная, что ответить. Постепенно мы перешли к предмету более практическому – строительству железных дорог, – и я наконец вздохнул свободнее.
Моя работа в самом деле была мне интересна. Мистер Холдсворт не стал бы держать меня у себя на службе, если б я не отдавал нашему делу всего своего времени и всех своих умственных сил. В ту пору я ломал голову над множеством трудностей, с которыми мы столкнулись, ища среди хитбриджских болот надёжной почвы для прокладывания путей. С увлеченьем рассказывая о работе железнодорожных инженеров, я не мог не удивиться тому, сколь уместными были вопросы, которые делал мне мистер Хольман. Кое-каких деталей он, как следовало ожидать, не знал, однако суть оказалась вполне доступна его уму, привыкшему к логическим упражнениям. Филлис, так похожая на отца и телом, и мышлением, то и дело отрывалась от работы и глядела на меня, стараясь до конца вникнуть в мой рассказ. Чувствуя это и желая ей помочь, я с особым тщанием выбирал простые и точные слова. "Пускай видит, что и кузен Пол кое в чём смыслит, хоть это и не мёртвые языки", – думал я.
– Понимаю, – сказал наконец мистер Хольман. – Вы всё превосходно растолковали. Кто же, юноша, развил в вас столь ясный и крепкий ум?
– Мой отец, – с гордостью ответил я. – Вы не слыхали о новом способе маневрирования поездов, который он изобрёл? Его метод был запатентован и описан в "Газетт". Полагаю, все слышали о лебёдке Мэннинга.
– Помилуйте! Мы не знаем даже имени того, кто изобрёл алфавит, – сказал мистер Хольман с полуулыбкой и поднёс ко рту трубку.
– Верно, сэр, – немного обиженно проговорил я, – ведь алфавит был изобретён много веков назад.
Пастор выпустил несколько клубов табачного дыма:
– Во всяком случае, ваш отец, должно быть, недюжинный человек. Однажды я и впрямь о нём слышал. Среди людей, живущих в пятидесяти милях отсюда, не много найдётся таких, чья слава достигла Хитбриджа.
– Он в самом деле человек незаурядный. Так говорю не только я, но и мистер Холдсворт, и все…
– Кузен Пол прав, что хвалит своего отца, – вмешалась Филлис, словно бы оправдывая меня.
От её слов я почувствовал досаду: похвалы отцу не требовались. Его дела говорили за него сами.
– Конечно, прав, – спокойно произнёс мистер Хольман. – Потому что говорит от чистого сердца и притом, я убеждён, нисколько не противоречит истине. Уверен, твой кузен не из тех юнцов, что кричат, как петухи, о богатстве и славе родителей лишь затем, чтобы распушить собственный хвост. Я надеюсь однажды познакомиться с вашим отцом.
Сказав так, пастор посмотрел на меня открыто и сердечно, но я в ту минуту сердился и едва ли это разглядел. Вскоре хозяин дома докурил трубку, поднялся и покинул комнату. Филлис отложила работу и вышла за ним следом. Через минуту или две она возвратилась и снова села. Прежде чем ко мне успело вернуться доброе расположенье духа, дверь отворилась, и мистер Хольман пригласил меня к себе. Пройдя по узкому выложенному камнем коридору, я очутился в странной комнате не более десяти футов площадью и с множеством углов – не то приёмной, не то кабинете. Окна выходили на задний двор. Обстановка состояла из письменного стола, конторки, плевательницы, нескольких полок со старинными богословскими книгами и одной – с книгами о кузнечном ремесле, содержании скота, унавоживании земли и тому подобных предметах. Маленькие листки с заметками были припечатаны к белёным стенам сургучом либо пришпилены гвоздями или булавками – словом, тем, что попадалось хозяину под руку. На полу я увидел ящик с плотницкими инструментами, а на столе – какую-то стенографическую рукопись.
Мистер Хольман обернулся ко мне и, полусмеясь, сказал:
– Моя глупенькая дочь думает, будто я вас обидел, – при этих словах он опустил мне на плечо свою мощную длань. – "Ну что ты! – говорю я ей.
– Добросердечно сказанное добросердечно принято". Разве не так было дело?
– Не вполне, сэр, – ответил я, подкупленный его тоном. – Но впредь будет так.
– Вот и славно. Мы с вами подружимся. Кстати сказать, в эту комнату я привожу немногих. Но нынче утром я читал одну книгу и кое-чего в ней не понял. Подписывался я не на неё, а на проповеди брата Робинсона, но рад был, когда по ошибке прислали этот том. Проповеди, знаете ли… Ну да не берите в голову. Я приобрёл обе книги, хоть и пришлось для этого немного повременить с пошивом нового сюртука. Что ни попадается в сеть, всё рыба. У меня больше книг, чем досуга, однако аппетит к чтению я имею отменный. Вот он, этот том.
Мистер Хольман протянул мне серьёзный труд по механике, в котором много было технических выражений и сложных математических формул. Математика, к моему удивлению, не затруднила пастора. Он попросил меня лишь разъяснить ему термины, что я с лёгкостью исполнил.
Пока хозяин отыскивал в книге непонятные ему места, мой блуждающий взгляд упал на одну из прикреплённых к стене записок. Не справившись с искушением, я прочёл её и по сей день помню прочитанное. Сперва я подумал, что хозяин дома указал в листке житейские дела, которые положил переделать за неделю, но это оказался план, где каждый день отводился для особой молитвы: в понедельник пастор молился о ближних, во вторник – о врагах, в среду – обо всех общинах конгрегационалистов, в четверг – о прочих церквях, в субботу – о страждущих, в воскресенье – о возвращении заблудших и грешных на путь истинный.
К ужину нас вновь пригласили в столовую. Дверь в кухню отворили, и все, кто был в двух комнатах, поднялись со своих мест. Мистер Хольман, высокий и могучий, стал у накрытого стола и, положив на него одну руку, а другую подняв, произнёс:
– Едим ли мы, пьём ли или иное что делаем, всё делаем во славу Божию.
Голос пастора был так глубок и сочен, что ему не пришлось его возвышать. Не услышал я и гнусливости, которую иные люди отождествляют с набожностью.
Ужин состоял из огромного мясного пирога. Вначале его подали нам, сидевшим в столовой, затем хозяин один раз ударил по столу роговой рукояткой разделочного ножа и сказал: "Теперь или никогда". Это было предложение прибавка, от которого мы все отказались, словами или молчанием, после чего мистер Хольман стукнул ножом дважды, и Бетти, вошедшая в открытую дверь, унесла блюдо в кухню, где его дожидались двое работников, старый и молодой, да девушка-служанка. Когда пастор попросил затворить и просьба его была исполнена, хозяйка, обратившись ко мне, с видимым удовольствием пояснила:
– Это в честь вашего прихода. Если у нас нет гостей, мистер Хольман оставляет дверь открытой и беседует с людьми, как со мною и Филлис.
– Так мы объединяемся, чтобы почувствовать себя одной семьёй, перед тем как собраться на семейную молитву, – промолвил пастор. – Но о чём мы с вами говорили? Ах, да, не посоветуете ли вы какую-нибудь нетрудную книгу по динамике, которую я мог бы носить с собою в кармане и почитывать на досуге?
– На досуге? – произнесла Филлис с самым близким подобием улыбки, какое мне до сих пор случалось видеть на её губах.
– Да, дочь моя, на досуге. Ожидая других людей, мы теряем множество минут. Между тем до нас добралась железная дорога, и нам пора кое-что о ней узнать.
Я вспомнил, как сам пастор сказал о своём "отменном аппетите" к чтению. Его аппетит к пище материальной тоже показался мне недурным, однако, очевидно, в употреблении кушаний и напитков он ограничивал себя неким правилом.
Когда с ужином было покончено, все обитатели дома собрались для продолжительной импровизированной молитвы. Многое показалось бы мне в ней неясным, если бы я не знал хотя бы частью, как молящиеся провели истекший день. То, что я увидел в поле и на ферме, помогло мне понять смысл разрозненных фраз, которые произносил священник. Он стоял на коленях посреди круга, закрыв глаза и подняв сложенные ладонями руки, до тех пор пока молитва не завершилась благословением присутствовавших. Временами пастор надолго замолкал, а затем вспоминал ещё о чём-то, что желал, по собственному его выражению, "изъявить Господу". К моему удивлению, он молился не только о человеческих существах, но и о животных. Мысли мои стали рассеиваться, и лишь называние знакомых мне имен заставляло меня вновь сосредоточиваться.
Особо следует упомянуть слова, произнесённые мистером Хольманом перед окончанием молитвы, незадолго до того как Бетти проснулась (она сладко спала, опустив усталую голову на сильные предплечья) и все мы поднялись на ноги. Священник, продолжая стоять на коленях, но открыв глаза и уронив руки, обратился к престарелому работнику, который, тоже не вставая, повернулся к нему и слушал:
– Джон, позаботься о том, чтобы Дейзи дали сегодня тёплого пойла, ибо, прося о достижении цели, мы позабыли о средствах… Две кварты жидкой овсяной каши, ложку имбиря, четверть пинты пива – бедной скотине это нужно, а я тебе не сказал. Не гоже просить благополучия у Господа, когда сам не сделал того, что в человеческих силах, – заключил пастор, понижая голос.
Перед отходом ко сну мистер Хольман сказал мне, что до конца моего пребывания на Хоуп-Фарм, то есть до вечера воскресенья, он едва ли меня увидит, ибо всегда посвящает субботу и воскресный день своему пастырскому служению. Я тотчас вспомнил слова, сказанные мне хозяином постоялого двора, когда по поручению матушки я спросил у него о наших родственниках. Услышанное от мистера Хольмана не огорчило меня: я обрадовался возможности поближе узнать пасторшу и её дочь, хоть и опасался, что последняя станет экзаменовать меня в древних языках.
Улегшись в постель, я приснился себе высоким, как кузина Филлис. На лице моём чудесным образом появились бакенбарды, а ум внезапно обогатился знанием латинского и греческого. Увы! Проснувшись, я обнаружил, что остался прежним безусым низкорослым юнцом, который из всей той скудной латыни, какую ему вдолбили в детстве, помнит лишь "tempus fugit". Пока я одевался, меня посетила блестящая мысль: "Вместо того чтобы отвечать на вопросы Филлис, я могу расспрашивать её сам и сам избирать предметы для разговора".
Час был ещё ранний, однако все уже покончили с завтраком. Мой поднос с хлебом и молоком ожидал моего пробуждения на плите. Все обитатели дома разошлись по делам. В тот день первой меня приветствовала Филлис, вошедшая в столовую с корзинкой яиц. Верный принятому решению, я спросил:
– Что это у вас?
С секунду она на меня смотрела, затем серьёзно ответила:
– Картофель.
– Да нет же! – возмутился я. – Это яйца! Зачем вы говорите, будто это картофель?
– А зачем вы спрашиваете, что это такое, когда и сами прекрасно видите? – парировала Филлис.
Мы оба начинали немного злиться друг на друга.
– Право, не знаю. Хотел сам начать разговор, пока вы, как вчера, не повели речь о книгах. Вы и ваш отец так начитанны, а я, видите ли, читал мало.
– Я не начитанна. А кроме того, вы наш гость, и мама говорит, чтобы я всё делала, как вам приятно. Говорить о книгах мы не будем. Тогда о чём же?
– Даже и не знаю. Сколько, к примеру, вам лет?
– В мае минуло семнадцать. А вам?
– Девятнадцать. Я старше вас почти на два года, – при этих словах я приосанился.
– Никогда бы не подумала, что вам более шестнадцати, – ответила моя кузина так спокойно, будто слова её не были самой большой обидой, какую она могла мне нанести.
Мы помолчали. Затем я спросил:
– Чем вы станете заниматься?
– Я собиралась стереть пыль в спальных комнатах, но мама велела развлекать вас, – молвила Филлис жалобно, словно беседа со мною была для неё куда утомительней стиранья пыли.
– Тогда не покажете ли вы мне ваш скотный двор? Я люблю животных, хотя и знаю о них мало.
– О, неужели? Буду очень рада! Я боялась, что вы и животных не любите, как книги.
Мне трудно было понять, отчего она так решила. Вероятно, наши вкусы казались во всём несхожими. Так или иначе, теперь мы обошли с ней всю ферму. Сперва Филлис, набрав полный фартук зерна и опустившись на колени, стала подзывать к себе пугливых цыплят в белом пуху, чем немало обеспокоила их мать, суетливую рябую курицу. Потом пришла очередь голубей, которые в мгновение ока слетелись на звук знакомого им голоса. Покормив птиц, мы осмотрели могучих лоснящихся ломовых лошадей, выразили друг другу объединявшую нас нелюбовь к свиньям, дали овса телятам, приласкали больную Дейзи и с восхищеньем поглядели на других коров, щипавших траву на пастбище. В дом мы вернулись к обеду – утомлённые, голодные и перепачканные. Теперь, казалось, мы напрочь забыли о мёртвых языках и стали совершеннейшими друзьями.
Часть II
Миссис Хольман вручила мне еженедельник графства ***, с тем чтобы я читал его вслух, пока она штопает чулки, а Филлис ей помогает. Бельё, требующее починки, занимало целую корзину, и потому чтение затянулось. Произнося напечатанные в газете слова, я думал вовсе не о том, что они значили, а о том, как ярко горят волосы моей кузины, когда луч заходящего солнца касается её склонённой головы, о тишине, позволявшей мне слышать тиканье старинных часов, которые стояли на площадке лестницы. Миссис Хольман сопровождала моё чтение неясными возгласами, каковых в её арсенале было множество: они выражали то одобрение, то удивление, то ужас. Монотонность нашего времяпровождения вселила в меня такое чувство, словно я всегда жил в этом доме и проживу здесь ещё целую вечность, наслаждаясь теплом освещённой солнцем комнаты и сонно читая вслух двум молчаливым слушательницам да кошке, свернувшейся клубком на коврике у очага, а часы на лестнице никогда не перестанут отсчитывать секунды.
Мои раздумья были прерваны появлением служанки Бетти. Показавшись на пороге кухонной двери, она подала Филлис знак. Та, не сказав ни слова, отложила недочиненный чулок и вышла на её зов. Спустя минуту или две я взглянул на миссис Хольман: пасторша крепко спала, уронив голову на грудь. Готовый последовать её примеру, я отложил газету, когда неясно из чего возникшее дуновение приоткрыло дверь кухни, которую Филлис не заперла. Я увидел свою кузину сидящей у буфета. Проворно счищая кожуру с яблок, она то и дело поворачивала голову и заглядывала в книгу, лежавшую рядом. Я неслышно встал, неслышно вошёл в кухню и заглянул Филлис через плечо. Прежде чем она меня заметила, я понял, что книга написана на иностранном языке. Вверху страницы мне удалось разобрать: "L’Inferno". Едва я успел связать это слово со словом "инфернальный", Филлис обернулась и, как будто вслух продолжая прерванные мною размышления, вздохнула:
– Ох! До чего же это трудно! Вы не могли бы мне помочь? – она указала пальцем на одну из строк.
– Я? Да я не знаю даже, какой это язык!
– Это Данте! Ну неужели вы не видите? – проговорила Филлис почти сердито – до того ей не терпелось получить разъяснения.
– Стало быть, итальянский? – с сомнением спросил я.
– Да. И я так хочу разобрать эту книгу! Отец иногда помогает мне немного, поскольку знает латынь, но у него слишком мало времени.
– У вас, я думаю, также, иначе вы не брались бы за два дела разом, как теперь.
– О, это пустяки! Недавно отец дёшево купил целую стопку книг. Я и раньше немного знала о Данте и очень любила Вергилия. Чистить яблоки совсем легко, но вот если б я понимала старый итальянский… Жаль, что вы не знаете этого языка!
– Жаль и мне, – сказал я, тронутый пылкостью, с какою Филлис произнесла последние слова. – Вот если бы здесь был мистер Холдсворт… Он превосходно говорит по-итальянски – уж это наверно.
– Кто такой мистер Холдсворт? – спросила моя кузина, поднимая глаза.
– Наш главный инженер, первоклассный малый! Чего он только не умеет!
Эти слова были продиктованы мне чистосердечной гордостью за моего патрона, перед которым я преклонялся. Кроме того, сам не будучи образованным и начитанным, я рад был хотя бы заявить, что служу под началом у того, кто блистает обширными познаниями.
– Где же он выучился итальянскому?
– Строил железную дорогу в Пьемонте, а это ведь, кажется, в Италии. Со всеми рабочими ему приходилось говорить на их языке. И я слышал от него, что он без малого два года провёл в чужих краях, где были только итальянские книги.
– Ах! – воскликнула Филлис. – Как бы было славно…
Сказав эти слова, она осеклась. Я не знал, следует ли говорить то, что пришло мне на ум, и всё же произнёс:
– Если вы желаете, я попрошу его разрешить ваши затруднения.
С минуту помолчав, Филлис ответила:
– Нет, не нужно, пожалуй. Но я вам очень признательна. Быть может, со временем я сама всё разберу, хотя бы вообще. К тому же я лучше затвержу слова, если никто не будет мне подсказывать. Теперь же я должна отложить книгу, а вы ступайте в столовую. Ещё не готово тесто для пирогов, а по субботам у нас всегда бывает холодный обед.
– Нельзя ли мне вам помочь?
– О, пожалуйста. Вернее, помогать не нужно, но я буду рада, если вы останетесь для компании.