Слова Филлис были мне одновременно и лестны, и огорчительны. Я не без удовольствия отметил, что нравлюсь кузине. У меня доставало глупости примеривать на себя роль любовника, но притом доставало и ума осознать, что, ежели бы у неё родились такие помыслы, она, конечно, не выразила бы своей симпатии ко мне столь откровенно. В утешенье я сказал себе, что Филлис мне не чета: эта девушка в детском переднике переросла меня на полголовы, читает книги, о каких я даже не слыхивал, и рассуждает о них так, будто для неё они намного интересней любых житейских дел. С тех пор я никогда больше не думал о моей дорогой кузине Филлис как о женщине, которую однажды мог бы назвать своею спутницей и владычицей своего сердца. Однако, навсегда прогнав эту мысль, я лишь упрочил нашу дружбу.
Поздним вечером пастор вернулся из Хорнби, где обходил дома своих прихожан. Очевидно, лишь немногое из того, о чём он тревожился, было высказано им вслух, но и из этого стало ясно, что дневной труд не принёс ему удовлетворения:
– Я совсем не вижу людей. Все они заняты своими делами: хлопочут кто в лавке, кто на складе. Им это необходимо, и упрекать их нельзя. Только если пасторское слово чего-то стоит, то мужчины нуждаются в нём не меньше, чем женщины.
– Быть может, вы могли бы посещать их там, где они трудятся, и напоминать им о христианском долге? – сказала миссис Хольман, убеждённая, по всей вероятности, в том, что речи её супруга всюду будут уместны.
– Нет, – он покачал головой. – Я сужу о своих прихожанах по себе. Когда тучи на небе предвещают ночной дождь, а у меня ещё не убрано сено, едва ли я буду рад брату Робинсону, приди он на поле потолковать со мною о вечном.
– Но вы, отец, по крайней мере делаете добро женщинам, а они могут передать ваши слова мужьям и детям.
– Мне только и остаётся, что надеяться на это, так как я лишён возможности говорить с мужчинами прямо. Ну а жёны их, прежде чем выйти ко мне, принимаются украшать себя лентами и прочими безделушками, как будто наставление моё скорее дойдёт до их сердца, если они облачатся в лучшие свои наряды. К примеру, миссис Добсон сегодня… Я так счастлив, Филлис, что вся эта мишура тебя не заботит!
Немного покраснев, моя кузина смиренно возразила:
– Боюсь, отец, она заботит и меня. Я часто думаю о том, что тоже хотела бы носить на шее красивые яркие ленты, как у дочерей сквайра.
– Но, мистер Хольман, это ведь естественно! Я и сама не так возвышенна, чтобы хлопковые платья нравились мне больше шёлковых!
– Любовь к нарядам – силки для добродетели, – произнёс священник мрачно. – Кроткий нрав – вот истинное украшение. К слову сказать, жена, – прибавил он, внезапно осенённый какою-то мыслью, – я тоже грешен. Не могли бы мы с вами перейти из нашей спальни в серую комнату?
– В серую комнату? Перебираться теперь? В такой поздний час? – недоумённо произнесла миссис Хольман.
– Да, – подтвердил пастор. – Это уберегло бы меня от искушения. Взгляните на мой подбородок! – продолжал он. – Я порезал его нынче утром и утром третьего дня, когда брился. Нельзя и сосчитать, сколько раз я ранился в последнее время, а виной всему моя нетерпеливость. Я злюсь, видя, как Тимоти Купер работает на дворе.
– Он просто-напросто лентяй, – сказала миссис Хольман, – и не заслуживает жалованья, которое вы ему платите. Этот бездельник мало к чему годен, но и то, что он мог бы делать, он делает дурно.
– Вы правы, – согласился священник, – однако он слаб умом и притом имеет жену и детей.
– Тем хуже для него.
– Но этого уже не изменишь, и, если я откажу ему от места, его никуда больше не примут. Я не могу спокойно смотреть, когда утром он бесцельно бродит по двору. Его нерадивость вводит меня во грех, и я опасаюсь, что однажды от этого пострадает не только мой подбородок: я сойду вниз и прогоню Тима, после чего его жене и детям придётся голодать. Потому я и прошу вас перебраться в серую комнату.
Тот мой визит на Хоуп-Фарм почти ничем больше не запомнился мне. В воскресенье мы отправились в Хитбриджскую часовню, медленно и чинно вышагивая по узким деревенским улицам между живых изгородей, уже тронутых желтизной и багрянцем наступающей осени. Пастор шёл немного впереди, заложив руки за спину и опустив голову: миссис Хольман пояснила, что он обдумывает проповедь, с которой ему предстоит обратиться к пастве. Мы переговаривались между собою полушёпотом, чтобы не мешать его раздумьям. Нельзя было не заметить того почтения, с каким приветствовали пастыря все, кто попадался нам на пути, – и бедные, и богатые. Ни слова не произнося, он отвечал им дружеским взмахом руки.
По мере нашего приближения к городку мы всё чаще встречали молодых мужчин, которые провожали пасторскую дочку восхищёнными взглядами. Следуя их примеру, я посмотрел на Филлис внимательнее: по тогдашнему обыкновению она накинула поверх белого платья чёрную пелерину. Соломенный чепец украшала одна лишь коричневая лента. Но если наряду моей кузины недоставало красок, то милое её лицо, слегка зарумянившееся от ходьбы, было живо и свежо, как роза. Даже белые уголки её глаз чуть отсвечивали голубизной, а зрачки казались особенно синими под сенью тёмных ресниц. Свои золотистые волосы Филлис причесала настолько гладко, насколько позволяла их природная склонность кудрявиться. Если сама моя кузина и не замечала восхищения в обращённых на неё взглядах, то маменька наверняка была наблюдательней дочери: ревниво оберегая своё сокровище, пасторша не могла не радоваться, что и чужие глаза видят его блеск. Она и сердилась, и гордилась, выражая эти чувства с тем красноречием, на какое только было способно её доброе лицо.
После обеда мне надлежало вернуться в Элтем, чтобы приготовиться к следующей неделе. Как я узнал впоследствии, мистер и миссис Хольман были обеспокоены тем, что мне приходится путешествовать в воскресный день, и сомневались, следует ли им приглашать меня вновь, но все же пригласили.
С тех пор я приезжал на Хоуп-Фарм всякий раз, когда позволяли дела, благо мистер Холдсворт смотрел на мои родственные визиты с дружеской снисходительностью. С появлением новых знакомых я вовсе не стал меньше им восхищаться. К счастью, в моём сердце хватало места для всех, и, насколько я теперь помню, у Хольманов я так лестно отзывался о своём патроне, а в беседах с ним так расхваливал Хольманов, что человеку старшему и лучше знающему людей моя горячность показалась бы недальновидной и даже несколько смешной. Я и вправду был недальновиден, поскольку, случись пасторскому семейству повстречаться с мистером Холдсвортом, обе стороны почти наверно разочаровались бы друг в друге после моих несдержанных похвал. Вероятно, был я и смешон, хотя в те дни никто, пожалуй, не считал меня таковым. Пастор с неподдельным интересом и доброжелательством выслушивал мои рассказы о бесчисленных достоинствах моего начальника и о всевозможных случаях, происходивших с ним в разных странах. Мистер Холдсворт, с своей стороны, любил расспрашивать меня о ферме и о жизни её обитателей. Всё это занимало его до той степени, до какой он мог интересоваться тем, что оставалось на словах и не переходило в дело.
Итак, на протяжении той осени я бывал у Хольманов по меньшей мере раз в месяц. Жизнь в их доме текла так ровно и безмятежно, что из всей той поры я припоминаю лишь одно событие, да и оно никому, кроме меня, не показалось значительным: Филлис перестала носить столь не нравившиеся мне детские передники. Не знаю, что послужило тому причиной, но однажды их сменили премилые льняные фартуки, надеваемые по утрам, и чёрный шёлковый, предназначавшийся для послеобеденных часов. А когда приблизились холода, то и синее хлопчатое платье замещено было коричневым шерстяным. Написав эти строки, я невольно вспомнил однажды прочитанную мною книгу, в которой о переселении из летних спален в зимние говорилось как о знаменательном событии в жизни семейства.
Под Рождество мой дорогой отец приехал повидать меня, а также спросить мнение мистера Холдсворта об изобретении, которое впоследствии стали именовать ведущим колесом Мэннинга. Мой патрон (как я, должно быть, уже говорил) высоко ценил отца с ученических лет, когда работал с ним вместе в крупной механической мастерской. Мистер Холдсворт и отец часто, смеясь, вспоминали другого джентльмена-подмастерья, который из боязни попортить руки брался за кузнецкую работу не иначе как в белых замшевых перчатках. Нередко патрон говорил мне, что у моего родителя талант, сравнимый с изобретательским даром Джорджа Стивенсона.
Теперь отец приехал в Элтем, чтобы спросить у мистера Холдсворта совета относительно новых своих идей, а также рассказать о деловом предложении, полученном от некоего бирмингемского фабриканта. Мне отрадно было видеть то уважение, какое питали друг к другу эти двое: мистер Холдсворт, молодой, красивый, блестяще образованный, элегантно одетый (не зря им восхищалась вся местная молодёжь), и мой отец, чьё добротно сшитое воскресное платье давно вышло из моды, а простое умное лицо избороздили резкие морщины – следы трудов и раздумий. Годы работы в литейном цехе окрасили его руки так, что воде и мылу уже не под силу было их очистить. Говорил он с заметным северным акцентом, меж тем как мистер Холдсворт мягко растягивал слова на южный манер, из-за чего многие в Элтеме находили его высокомерным.
Досуг моего отца большею частью занимали разговоры об упомянутом деле, однако он считал, что не должен уезжать, пока не засвидетельствует почтения родственникам, которые оказались столь добры к его сыну. Потому мы с ним вдвоём доехали по незаконченной железной дороге до Хитбриджа, а оттуда пешком отправились на ферму, где нас уже ожидали.
Мне было странно и вместе с тем приятно наблюдать, как два человека, чьи жизни столь различны, мгновенно сошлись, точно по велению инстинкта, стоило им спокойно и прямо взглянуть на лица друг друга. Мой отец был худощав и жилист, пяти футов и семи дюймов росту, мистер Хольман – широкоплеч, полнокровен, на шесть дюймов его выше. Оба они не имели склонности много говорить (пастор, пожалуй, казался ещё молчаливей моего родителя), однако между собою они оживлённо беседовали и даже пошли вместе в поле. Я словно сейчас вижу, как отец шагает, заложив руки за спину, и со вниманием слушает то, что священник говорит ему о возделывании почвы и о других крестьянских работах. Время от времени рука отца как будто невольно протягивается к тому или другому орудию, которое он критически оглядывает. Мистер Хольман охотно отвечает на его вопросы, предлагаемые с толком и к месту. Когда мы зашли посмотреть скотину, загнанную в устланные свежей соломой хлева (с запада над горизонтом нависла огромная туча, предвещавшая снежную бурю), отец выказал к анатомии коровы такой интерес, словно сам собирался стать фермером. Он извлёк из кармана книжицу, в которой обыкновенно записывал замеры механических деталей, и под заголовком "Корова" вывел целый столбец достоинств, как то: "прямая спина", "маленькая морда", "глубокая грудь". Машинка для измельчения ботвы не понравилась ему. Сперва он заявил, что она неуклюжа, а потом, уже в доме, погрузился в молчаливые раздумья.
Тем временем Филлис и её матушка накрывали в столовой чай. Миссис Хольман попросила извинения за то, что гостя принимают не в парадной комнате, где едва ли будет уютно в столь холодный вечер, однако слова пасторши остались без внимания: мысли отца занимала машина, а по мне, ничто не могло быть лучше, чем сидеть у огня, который, потрескивая, бросает на стены яркие отсветы, да греть ноги о белоснежные плитки, ставшие горячее малинового коврика, что лежит прямо перед очагом.
После чаю, когда мы с Филлис принялись весело беседовать, до нас долетело недоумённое восклицание миссис Хольман:
– О! Что вы делаете, мистер Мэннинг?!
Обернувшись, я увидел, как мой родитель вынул из камина прямой горящий прут. С минуту обождав и убедившись, что инструмент пригоден для его цели, он подошёл к буфету, выскобленному до безукоризненной чистоты, и принялся на нём чертить. Очевидно, отец счёл, что лучшей замены мелу или углю, чем обгоревшая древесина, ему не найти, так как карандаш, носимый им в кармане для записей в книжке, недостаточно толст и мягок. Кончив рисунок резальной машины, он принялся объяснять её устройство мистеру Хольману, всё это время молчаливо за ним наблюдавшему. Пасторша между тем извлекла из выдвижного ящика тряпицу и украдкой коснулась края чертежа, делая вид, будто заинтересована им не менее мужа. На самом же деле ей не терпелось проверить, легко ли стирается рисунок и суждено ли её буфету вновь стать таким же белым, как прежде.
Филлис была отправлена за книгой по динамике, которую священник показывал мне в день нашего знакомства. Отец принялся разбирать трудные места, используя выражения столь же ясные, как его ум. Если требовалась иллюстрация, он набрасывал её своим прутом, а мистер Хольман слушал и смотрел, подперев массивную голову ладонями и едва ли замечая Филлис. Она тоже склонилась над книгой, опустив руку пастору на плечо, и, как истинное дитя своего отца, жадно впитывала знания.
Мне стало жаль бедную пасторшу: и сейчас, и не один раз прежде, что бы миссис Хольман ни делала, ей не под силу было понять того наслаждения, какое приносили её мужу и дочери их интеллектуальные искания, не говоря уж о цели этих исканий. Я подумал, что, неспособная разделить многих увлечений супруга, она, должно быть, порою испытывала нечто наподобие ревности к Филлис, ставшей для него куда более подходящей компаньонкою, нежели она сама. Пастор же, вероятно, догадывался об этом и потому подчас внезапно переменял предмет разговора, обращаясь к жене с особою ласковостью, благодаря чему к ней всегда возвращалось довольство и спокойствие. Что до моей кузины, то она, полагаю, не видела всех этих лёгких теней, ибо до высшей степени почитала обоих родителей, бывших для неё святыми Петром и Павлом, а кроме того, имела свойство слишком увлекаться чтением или беседой, чтобы думать о том, как держатся и как глядят на неё окружающие.
В отличие от самой Филлис, я увидел в тот вечер, что она весьма симпатична моему отцу. Возможно, причиной тому стали сделанные ею вопросы – свидетельство того, как точно она поняла его разъяснения, – а также редкая её красота. Как бы то ни было, когда она вышла из комнаты, он без колебаний выразил хозяевам своё восхищение их дочерью. Очевидно, тогда же в его уме родился прожект, о котором он заговорил со мною в моей элтемской треугольной комнате день или два спустя.
– Пол, – начал отец, – я никогда не предполагал, что стану богатым человеком, но, по видимости, это может со мною скоро случиться. Моя новая машина, – он произнёс её техническое наименование, – вызвала к себе интерес, и Эллисон, фабрикант из Боро Грин, предложил мне стать его компаньоном.
– Сам мистер Эллисон, мировой судья?! Который держит свой выезд?
– Да, мой мальчик, Джон Эллисон. Но едва ли я тоже буду разъезжать в собственном экипаже. Хотя надеюсь, что и ходить пешком твоей матушке не придётся, ведь она уже не молода, как раньше. Так или иначе, до богатства мне ещё далеко. Полагаю начать с третьей доли дохода. Она составит, вероятно, семь сотен или больше. Притом я приобретаю возможность развивать свои идеи, что для меня гораздо важнее денег. У Эллисона, кстати сказать, нет сыновей, потому, если всё будет идти своим чередом, дело однажды окажется в твоих руках. Барышни Эллисон ещё малы, а когда они подрастут, чтобы выйти замуж, их супруги могут быть не из нашей профессии. Тогда тебе выпадет шанс, и ты не упустишь его, сын, если проявишь упорство. Великий изобретатель из тебя едва ли выйдет, но такие, как ты, зачастую живут лучше тех, кто предаётся фантазиям о несозданных вещах. Я очень рад был увидеть в родственниках твоей матушки столько ума и добросердечья. Пастора я полюбил как брата, а супруга его – хорошая тихая женщина. Сказать по правде, Пол, я буду счастлив, если однажды ты придёшь ко мне с известием, что Филлис Хольман станет моею дочерью. Не имей эта девушка ни пенни, она могла бы составить счастье мужчины. Между тем от отца к ней перейдёт дом с землёю. По состоянию вы будете ровней друг другу, если наше дело заладится.
Лицо моё пылало. Я хотел ответить, но не находил слов. Мысль о том, чтобы когда-нибудь обзавестись женою, приходила мне в голову и прежде, однако я был удивлён и сконфужен, нежданно услышав такие речи от отца. Заметив моё замешательство, он слегка улыбнулся и проговорил:
– Ну, мой мальчик, что же ты скажешь своему старику-отцу? Ты, разумеется, ещё очень молод, но я в твои годы отдал бы правую руку, появись у меня надежда жениться на девушке, которую я любил.
– На моей матери? – спросил я, уловив в отцовском тоне странную перемену.
– Нет, Пол. Твоя матушка – чудесная женщина, лучше не сыскать. Но та, о которой я мечтал в юности, не знала о моих чувствах к ней. Через год или два она умерла, ни о чём не подозревая. Пожалуй, ей радостно было бы узнать, как я её любил. Бедная Молли! Мне пришлось оставить родные места, чтобы зарабатывать себе на хлеб, а вернувшись, я уже не застал её в живых. Больше я не приезжал в те края. Так вот, мой мальчик: если тебе мила Филлис Хольман и ты полагаешь, что и сам можешь быть ей мил, то у тебя всё сложится счастливее, чем у меня.
Коротко посовещавшись с самим собою и придя к ясному заключению, я наконец-то ответил:
– Отец! Даже полюби я Филлис Хольман, я никогда бы не смог добиться от неё взаимности. Она мне всё равно что сестра, а я для неё брат, младший брат. – Лицо моего родителя чуть помрачнело. – Вы ведь видели, как она развита. Ум её скорее мужской, нежели женский. Греческий и латынь…
– Всё это девушки забывают, стоит им превратиться в жён и матерей.
– Но Филлис знает и многое другое. Она не только образованна, но и мудра. Едва ли она станет высоко ценить меня в сравнении с мистером Хольманом, с которым проводит столько времени, а я бы хотел, чтобы жена относилась ко мне с почтением.
– Жёны почитают мужей не за то, сколько книг они изучили, – возразил отец. Очевидно, ему жаль было расставаться с планом, с которым он успел уже свыкнуться. – Женщина уважает мужа… Не знаю, право, как лучше сказать… за то, что он силён, разумен и честен, а ты, мой мальчик, полагаю, именно таков.
– Не думаю, отец, чтобы я хотел иметь жену выше меня ростом, – сказал я с улыбкой.
Он тоже улыбнулся, но невесело и, помолчав немного, промолвил: