– Ах, и мне! – вздохнула пасторша. – Я привязалась к этому молодому человеку с тех самых пор, как в июне месяце ухаживала за ним после болезни.
Пастор принялся расспрашивать меня о дальнейших планах моего друга и даже достал большой старинный атлас, чтоб отыскать те города, между которыми должна была протянуться дорога. Вскоре часы на лестнице пробили восемь: пришло время ужина, который на Хоуп-Фарм всегда подавали без опоздания. Филлис возвратилась в столовую. Лицо моей кузины было бескровно и неподвижно, а сухие глаза избегали на меня смотреть, поскольку в то мгновение, когда она вошла, я позволил себе бросить на неё любопытно-сочувственный взгляд, тем самым, очевидно, оскорбив девичью честь. За ужином Филлис понуждала себя говорить, но ни слова не сказала о моём друге и ни разу о нём не спросила.
Весь следующий день она была неизменно бледна, как после тяжёлого потрясения, и уклонялась от разговоров со мною, хоть в остальном тщилась держать себя по-прежнему. Несколько раз я повторил в её присутствии дружеские слова, сказанные Холдсвортом о Хоуп-Фарм, но она их словно бы не слышала. В таком расположении духа я и покинул свою кузину воскресным вечером.
Мой новый патрон оказался куда строже прежнего и бдительно следил за тем, чтобы я не отлучался со службы раньше положенного срока. Поэтому прошло немало времени, прежде чем я снова смог навестить своих друзей.
Стоял холодный туманный ноябрь. Воздух в столовой пасторского дома казался тяжёлым и влажным, и даже потрескивание огромного полена в камине не сообщало комнате прежнего уюта. Миссис Хольман и Филлис молча сидели у огня со своею работой. Пастор разложил на буфете книги и сосредоточенно читал при одинокой свече. Общая боязнь помешать его занятиям, очевидно, объясняла воцарившуюся в доме необычайную тишину. Так или иначе, моё появление не было встречено равнодушно: всё семейство приветствовало меня тепло, хотя и без аффектации, в своей обыкновенной спокойной манере. Мой промокший плащ унесли сушиться, Бетти поторопили с ужином, а мне самому было предложено кресло у камина, откуда я прекрасно мог видеть всё, что делалось в комнате. Взгляд мой незамедлительно упал на Филлис, бледную и изнурённую. В голосе её слышалась боль, и, привычно хлопоча по хозяйству, она как будто уже не была прежней. Мне трудно объяснить, в чём заключалась произошедшая с ней перемена: двигалась она, пожалуй, всё так же проворно, однако без обычной своей живости и лёгкости. Миссис Хольман принялась осыпать меня вопросами, и даже пастор, отложив книги, стал у камина, чтобы послушать, какие вести я принёс из города. Прежде всего мне пришлось объяснить, почему я так долго (более пяти недель) не появлялся на Хоуп-Фарм. Ответ был прост: я усердно трудился, неукоснительно выполняя распоряжения нового своего начальника, который оказался не склонен давать подчинённым свободу.
– Верно, Пол, – сказал мистер Хольман, одобрительно кивнув. – "Рабы, во всём повинуйтесь господам вашим по плоти…" Признаться, я боялся, что при Эдварде Холдсворте вам жилось излишне вольно.
– Ах! – откликнулась пасторша. – Бедный мистер Холдсворт! Должно быть, он плывёт сейчас по солёному морю.
– Нет, – возразил я, – он уже высадился на берег и прислал мне письмо из Галифакса.
Едва я это сказал, на меня посыпался новый дождь вопросов. Когда судно причалило? Каким было плаванье? Хорошо ли Холдсворт его перенёс? Что он теперь делает? И далее в таком духе.
– Мы часто думали о нём, Пол, когда дул сильный ветер. В понедельник, на прошлой неделе, ураган сломал наше старое айвовое дерево (то, что стояло справа от большой груши). И когда оно упало, я попросила мистера Хольмана особо помянуть в молитве всех, кто путешествует на кораблях по глубокой воде. Он сказал, что мистер Холдсворт, вероятно, уже на берегу, но я сказала, что даже если это и так, то пусть наша молитва поможет кому-нибудь другому, кому грозит опасность. Мы с Филлис обе полагали, что мистер Холдсворт пробудет в море не менее месяца.
В эту минуту моя кузина заговорила. Голос её не сразу ей подчинился и показался мне выше обыкновенного:
– Мы думали, плаванье продлится месяц или больше, если корабль будет парусным. Но мистер Холдсворт, по-видимому, сел на пароход?
– Старый Обадайя Гримшоу плыл в Америку целых шесть недель, – заметила миссис Хольман.
– Мистер Холдсворт, полагаю, ещё не составил мнения о новой своей работе? – спросил пастор.
– Нет, он ведь едва успел сойти на берег. Письмо, которое он прислал, довольно коротко. Если позволите, я прочту его вслух: "Дорогой Пол! После не самого приятного путешествия я наконец-то вновь ступил на твёрдую землю. Пишу вам, поскольку знаю, что весть эта вас обрадует. Скоро поведаю обо всём пространнее, но теперь вынужден поторопиться, чтобы успеть отправить письмо с обратным рейсом. Кажется, будто я не был в Хорнби уже сто лет, а на Хоуп-Фарм и того долее. Букетик при мне. Кланяйтесь от меня Хольманам. Ваш Э. X.".
– Письмо и вправду недлинное, – молвил пастор. – И всё же утешительно знать, что бури последних дней не застали мистера Холдсворта в открытом море.
Филлис ничего больше не сказала и не подняла головы от своей работы, однако сомневаюсь, чтобы она сделала хоть один стежок, пока я читал послание своего друга. Мне захотелось узнать, угадала ли она, о каком букетике он говорил, но определить это с точностью было нельзя. Когда Филлис наконец подняла лицо, я увидел на её щеках, ещё недавно совершенно бледных, два алых пятнышка.
Пробыв на ферме час или два, я заспешил в Хорнби, сказав хозяевам, что не знаю, когда смогу прийти снова, так как мы (под этим "мы" я подразумевал компанию) подрядились строить линию в Хенслидейле – том самом месте, где бедного Холдсворта застигла лихорадка.
– Но вас ведь отпустят на Рождество? – проговорила миссис Хольман. – Если ваши руководители не безбожники, они, конечно, не могут приказать вам работать в такой праздник!
– Но, возможно, молодому человеку захочется поехать домой? – спросил пастор, умеряя пыл своей супруги, но притом, полагаю, не менее её желая, чтобы я встретил Рождество на ферме.
Филлис устремила на меня долгий грустный взгляд, которому трудно было бы противиться, да я и не думал о сопротивлении: при новом моём патроне не приходилось даже надеяться на отпуск, какой позволил бы мне доехать до Бирмингема и провести в родительском доме хотя бы недолгое время. Потому ничто не могло быть для меня приятнее, чем прогостить сутки или двое на Хоуп-Фарм. Мы условились, что встретимся на рождественском богослужении в Хорнби, после чего придём вместе на ферму и я, ежели будет возможно, заночую в пасторском доме.
В назначенный день я смог прийти на службу лишь с опозданием и, весьма этим смущённый (хоть задержался не по своей вине), занял место у двери. Когда богослужение завершилось, я вышел из часовни и стал ждать Хольманов на крыльце. Неподалёку от меня собрались в кружок почтенные прихожане. Из-за начавшегося снегопада они не спешили расходиться и, обменявшись праздничными пожеланиями, продолжали беседу. Я старался не слушать того, что не предназначалось для моих ушей, но вдруг нечаянно уловил имя Филлис Хольман. Упоминание о кузине рассеяло мою щепетильность. Внезапно мне подумалось, что, если я и уделю чужой беседе некоторое внимание, это едва ли причинит кому-то вред.
– Её с трудом можно узнать, – произнесла одна из прихожанок.
Другая отозвалась:
– Я спросила у пасторши: "Здорова ли ваша Филлис?" А та говорит, что да. Просто, дескать, немного ослабла из-за простуды. Словом, миссис Хольман как будто не слишком встревожена.
– Напрасно, – отозвалась некая пожилая матрона. – В их семье многие умирали молодыми. Взять хотя бы Лидию Грин, родную сестру нашей пасторши: бедняжка захворала и умерла, когда ей было не больше лет, чем Филлис теперь.
Эта беседа, отнюдь не внушавшая мне бодрости, была прервана появлением пасторского семейства. Я ощущал такую тревогу и тяжесть на сердце, что едва ли смог как подобает ответить добрым своим родственникам на их приветствия и поздравления. Искоса взглянув на Филлис, я заметил, что она подросла, став при этом легче и тоньше. Румянец, горевший на её щеках, на краткое время меня обманул, позволив мне думать, будто кузина имеет такой же здоровый вид, как и прежде. Однако дома, лишь только мы пришли, она погрузилась в молчание и кровь отхлынула от её лица, ставшего мертвенно-белым, а запавшие серые глаза преисполнились тоски. Невзирая на произошедшие с ней перемены, Филлис держала себя так же, как раньше, – вернее, как в день моего последнего визита на Хоуп-Фарм. Казалось, никакое недомогание её не беспокоило, и я подумал, что сердобольные сплетницы прихожанки, вероятно, напрасно тревожились, а пасторша была права, отнеся бледность дочери на счёт недавней тяжёлой простуды.
Следующий день я, согласно первоначальному своему намерению, провёл у Хольманов. Снегопад не прекращался, и толстая белая перина успела накрыть собою всё вокруг, но к ночи крестьяне ждали ещё более сильной метели. Пастор встревоженно хлопотал, проверяя, вся ли скотина загнана в хлева и всё ли приготовлено на случай, если в ближайшее время погода не переменится. Работники кололи дрова и свозили зерно на мельницу, стараясь успеть до той поры, когда дорога станет совсем непроезжей. Миссис Хольман и Филлис взошли на чердак, где хранились яблоки, и принялись укрывать плоды, чтобы защитить их от мороза. Я же большую часть утра отсутствовал и вернулся в дом лишь за час до обеда.
Зная, что моя кузина намеревалась помогать матери по хозяйству, я удивился, увидав её неподвижно сидящей у буфета. Подперев голову обеими руками, она читала – так, по крайней мере, могло показаться. Когда я вошёл, Филлис не подняла головы, однако пробормотала, что матушка отослала её вниз, подальше от холода. Заметив на лице своей юной родственницы следы слёз, я подумал, будто причиной их послужил какой-то маленький каприз. (Бедная Филлис! И как я только мог заподозрить эту тихую кроткую девушку в своенравии и гневливости!) Я нагнулся поправить огонь в камине, о котором, по-видимому, позабыли из-за всеобщей суматохи, и, вороша угли, внезапно уловил звук, заставивший меня замереть и прислушаться. Да, это был плач. Филлис всхлипнула, не сумев сдержать нового приступа рыданий.
– Филлис! – вскричал я и протянул к ней руки, искренно сочувствуя её горю, каким бы оно ни было.
Моя кузина оказалась проворней меня и, прежде чем я успел приблизиться, отпрянула, будто боялась, что я стану её удерживать. Не прекращая плакать, она быстро устремилась к дверям и с возгласом: "Не нужно, Пол! Я этого не вынесу!" – выбежала навстречу колкому морозному воздуху.
Несколько минут я стоял в недоумении. Что приключилось с Филлис? До сей поры в пасторской семье, казалось, царила полнейшая гармония. Моя кузина была созданием удивительно добрым и нежным. Родители души в ней не чаяли, и, разболись у неё хотя бы мизинец, все в доме, пожалуй, были бы глубоко огорчены. Может ли быть, чтобы Филлис обидел я? Нет, она расплакалась прежде, чем я вошёл. Подойдя к буфету, я заглянул в оставленный ею том. Книга оказалась итальянской, и я не разобрал ни слова, однако заметил на полях карандашные пометки, сделанные рукою Холдсворта.
Возможно ли такое? Неужели он причина этой бледности, этой худобы, этих тоскующих взглядов и этих тщетно подавляемых рыданий? Догадка мелькнула в моём мозгу подобно молнии, которая озаряет ночное небо, заставляя нас помнить то, что мы увидели в её свете, даже когда всё вокруг вновь погрузится во тьму. Продолжая стоять с книгою в руке, я услыхал шаги миссис Хольман, сходящей по ступеням. В ту минуту я не расположен был с нею беседовать и потому, следуя примеру Филлис, поспешил выйти из дому.
На земле лежал снег, и по оставленным на нём отпечаткам я без труда определил, куда направилась моя кузина и где к ней присоединился верный Пират. Их следы привели меня во фруктовый сад, к большой поленнице, прилаженной к стене одной из надворных построек, и я вдруг вспомнил, что во время первой нашей прогулки Филлис рассказывала мне, как девочкой любила прятаться за этой кладью дров. Здесь было её тайное убежище, куда она забиралась с книжкою или рукодельем, когда не была нужна в доме. Очевидно, и теперь моя кузина нашла приют в любимом уголке своих детских лет, позабыв о том, что следы на свежевыпавшем снеге непременно её предадут.
Сквозь просветы между поленьями я сразу же увидел Филлис, хоть и не сразу сообразил, как к ней пробраться. Она устроилась на толстом бревне, Пират сидел рядом. Щека её опиралась на голову пса, а руки обвивали его шею. Он служил хозяйке и подушкой, и грелкою, давая ей тепло, столь необходимое в тот холодный горький день. Филлис тихо стонала, как стонет раненое животное или, скорее, как плачет ветер. Пират, польщённый оказанной ему честью, а также, вероятно, проникнутый состраданием, махал по земле тяжёлым хвостом, но кроме того не шевелил ни единым мускулом, пока не заслышал мои шаги. Едва я приблизился, он, ещё меня не видя, навострил чуткие уши и вскочил на ноги, издав отрывистый недоверчивый лай. С секунду мы оба были неподвижны. Я колебался, не зная, разумны ли будут слова, готовые сорваться с моего языка. Но и бездействовать, видя страдания дорогой кузины, было для меня невыносимо, ведь я думал, что могу вернуть ей утраченный покой. Даже затаив дыхание, я не сумел обмануть слух Пирата. Почуяв моё присутствие, он выскочил из-под сдерживавшей его хозяйской руки.
– Ах, Пират, не оставляй меня хоть ты, – проговорила Филлис, словно жалуясь.
Я окликнул её. Пёс выбежал из-за поленницы, невольно указав мне вход в убежище своей госпожи.
– Вылезайте, Филлис! Вы ведь уже простужались недавно, и вам нельзя сидеть здесь в такой непогожий день. Подумайте, как все огорчатся, если вы снова заболеете!
Она вздохнула, но подчинилась: вышла, нагнувшись, из своего укрытия и стала против меня посреди пустынного оголившегося сада. Лицо её было так печально и так кротко, что я почувствовал желание извиниться перед нею за вынужденную властность своего тона.
– Иногда мне становится душно в доме, – сказала Филлис, – и я прихожу сюда. С детства я полюбила здесь сидеть. Спасибо вам за заботу, но не нужно было за мною идти. Я не простудилась бы за такой короткий срок.
– Зайдёмте в этот хлев, Филлис. Я хочу сказать вам кое-что, но не могу говорить на таком морозе, ведь я не столь закалён, как вы.
Полагаю, она предпочла бы от меня убежать, но все её силы были уже растрачены. Потому она с видимой неохотою последовала за мной. В хлеву, куда я её привёл, было чуть теплее, чем на дворе, и пахло дыханием коров. Филлис вошла, а я остался стоять на пороге, решая, как лучше начать. Наконец я собрался с силами:
– Есть ещё одна причина, побуждающая меня беречь вас от простуды. Если вы заболеете, то Холдсворт будет крайне огорчён и встревожен, когда я напишу ему об этом туда, – под словом "туда" я подразумевал "в Канаду".
Филлис вскинула на меня пронзительный взгляд и с лёгким нетерпением отворотилась. Она наверно выбежала бы вон, не заслони я собою дверь. Решив, что отступать уже поздно, я торопливо продолжил:
– Он много говорил об вас перед отъездом. В тот вечер, когда мы были с ним здесь и вы… подарили ему тот букет. – Филлис заслонила лицо руками, однако теперь, несомненно, слушала меня с большим вниманием. – Прежде между нами не заходила об этом речь, но нежданная разлука сделала его откровеннее, и он признался, что любит вас и надеется по возвращении предложить вам своё сердце.
– Молчите! – Филлис с усилием выдохнула это слово, которое не раз тщилась произнести прежде, но не могла совладать с удушьем. Она открыла лицо и, отвернувшись, потянулась к моей руке. Я мягко сжал её пальцы в своих. Затем она облокотилась на бревенчатую переборку и, опустив голову, беззвучно заплакала. Сперва я не понял этих слёз и подумал, будто ошибался в чувствах кузины и слова мои ничего не принесли ей, кроме раздражения.
– Но Филлис! – произнёс я, шагнув к ней. – Я думал, вам, вероятно, отрадно будет это услышать. Он говорил так горячо, как если бы и вправду очень вас любил, и я надеялся, что вы приободритесь…
Филлис подняла голову и посмотрела на меня. Боже мой, что это был за взгляд! Её глаза, всё ещё сверкающие слезами, выражали почти неземное счастье, на щеках вспыхнул сочный румянец, а нежные губы восторженно разомкнулись. Но уже в следующую секунду она спрятала свою радость, словно бы испугавшись того, что выказала намного больше, нежели простую благодарность. Так значит, моя догадка оказалась правдива! Я хотел подробнее передать Филлис слова, сказанные моим другом на прощание, но был остановлен ею:
– Молчите! – она снова спрятала от меня лицо и спустя полминуты очень тихо продолжила: – Прошу вас, Пол, не говорите больше ничего. Я слышала уже довольно и очень вам за это признательна, но… но предпочла бы, чтоб остальное он сказал мне сам, когда вернётся.
Филлис снова заплакала, но уже совсем не прежними слезами. Ни слова больше не говоря, я стал её ждать. Вскоре она повернулась ко мне, избегая смотреть мне в глаза, и, взяв меня за руку, словно мы с нею были детьми, сказала:
– Нам лучше воротиться в дом. По моему лицу ведь не скажешь, что я плакала?
– По вашему лицу я сказал бы, что вы простыли.
– Ах нет, я чувствую себя хорошо. Только озябла немного, но согреюсь, пока бегу по двору. Бежим вместе, Пол.
И мы помчались к дому, держась за руки. На пороге Филлис остановилась:
– Пол, прошу вас, не станем больше говорить об этом.
Часть IV
Придя в Хорнби на пасхальное богослужение, я узнал, как переменилось мнение приходских кумушек о состоянии здоровья пасторской дочери: совершенно позабыв свои прежние мрачные предсказания, они наперебой твердили миссис Хольман, что у Филлис цветущий вид. И я, поглядев на кузину, не мог с ними не согласиться. С самого Рождества мы с нею не встречались. Сообщив ей весть, которая заставила её сердце биться быстрее и радостнее, я вскорости покинул Хоуп-Фарм. Теперь же я видел сияющее здоровьем лицо кузины, слышал расточаемые ей комплименты, и мне отчётливо вспоминался наш разговор в хлеву. Встретившись с нею взглядом, я получил немое подтверждение тому, что мысли наши совпали. Филлис, покраснев, отвернулась. Поначалу моё присутствие её как будто бы смущало. После столь продолжительной разлуки она намеренно избегала меня, чем я был довольно сильно раздосадован.