– Ах, да вы совсем вымокли! – воскликнула она, коснувшись рубашки моего друга. – А вы ведь едва успели оправиться от лихорадки! О, мистер Холдсворт, мне так жаль!
Он улыбнулся, слегка повернув к ней голову:
– Если мне и суждено простудиться, то я сам виноват в том, что заманил вас сюда.
В ответ Филлис снова пробормотала:
– Мне так жаль!
– Ливень разошёлся не на шутку! – заговорил мистер Хольман. – Но сено с Божьей помощью удастся спасти. Как бы то ни было, конца этому потопу не видно, и я, пожалуй, схожу домой за чем-нибудь, что защитит вас от грозы.
И Холдсворт, и я вызвались пойти вместо пастора, но он остался непреклонен, хотя, вероятно, мудрее было бы поручить эту прогулку моему начальнику, который и без того уже успел до нитки промокнуть. Как только её отец удалился, Филлис выглянула из нашего укрытия и окинула взором охваченную непогодой пустошь: некоторые из приборов мистера Холдсворта так и остались лежать на земле. Прежде чем мы смогли бы помешать кузине, она выскочила под дождь и принялась подбирать инструменты. Мой патрон в нерешительности поднялся: он не знал, следует ли ему помочь Филлис или же нет. Между тем она триумфально возвратилась в наше убежище. С её прелестных длинных волос, которые теперь растрепались, стекала вода, глаза радостно сияли, щёки, зарумянившиеся от бега, светились здоровьем.
– Так, так, мисс Хольман! Вот это я и называю своеволием, – проговорил Холдсворт, принимая из рук Филлис спасённые ею приборы. – Нет, благодарить я вас не стану. – Между тем взгляд его был преисполнен благодарности. – Когда я давеча слегка промок, стараясь услужить вам, это крайне вас раздосадовало, и вы решили доставить мне то же неудобство, какое испытали сами, а ведь месть – это так не по-христиански!
Человек, которому не в диковину то, что французы называют badinage, не принял бы замечания моего патрона всерьёз. Однако Филлис, не знавшая света и не привыкшая к легкомысленным речам, очень смутилась. Слово "христианский" было для неё слишком свято, чтобы употреблять его шутя. И хоть она не вполне поняла, что предосудительного мистер Холдсворт усмотрел в её поступке, ей, очевидно, захотелось отвести от себя обвинение. То простодушие, с каким она принялась оправдываться, позабавило моего друга, и он ответил ей новою шуткой. Она смешалась ещё сильнее. Тогда Холдсворт вдруг оставил свой шутливый тон и сказал что-то уже вполне серьёзное, причём так тихо, что я не разобрал слов. Филлис, вспыхнув, умолкла.
Немного погодя вернулся мистер Хольман, сделавшийся похожим на ходячую груду шалей, плащей и зонтов. Всю дорогу до фермы Филлис держалась подле него. Мне показалось, что она стала избегать моего патрона, хотя теперь он разговаривал с нею в точности так, как всегда, когда бывал серьёзен: любезно, предупредительно и словно бы её опекая. Вид нашей промокшей одежды, разумеется, произвёл в доме большое волнение, но отнюдь не это побудило меня познакомить читателя с маленьким происшествием того вечера. До ночи я не переставал думать о том, что же мистер Холдсворт сказал Филлис там, на пустоши, и почему его тихий голос так подействовал на неё. Когда я вспоминаю тот миг в свете дальнейших событий, он кажется мне особенно значительным.
Как я уже писал, после переезда в Хорнби наши визиты на Хоуп-Фарм участились. В оживлённых беседах, ставших почти ежедневными, менее других принимали участие миссис Хольман и я. Выздоровев, мистер Холдсворт слишком часто заводил речь о материях, недоступных пониманию пасторши, а его лёгкий шутливый тон слишком часто заставлял её чувствовать себя, как говорят, не в своей тарелке. Полагаю, он намеренно избрал эту манеру, поскольку просто не знал, о чём можно серьёзно толковать с добрейшей, по-матерински участливой хозяйкой, чей ум настолько мало развит, что не приемлет ничего, кроме забот о муже, дочери, хозяйстве, да ещё, пожалуй, о прихожанах мужа, поскольку паства в её глазах неразрывно связана с пастырем. Мне и прежде доводилось видеть тень ревности, мелькавшую на лице миссис Хольман даже тогда, когда её супруг увлечённо беседовал с Филлис, а она, жена и мать, не могла разделить их увлечения. Я заметил это вскоре после своего знакомства с обитателями Хоуп-Фарм и восхищён был тем тактом, с каким священник переводил разговор на доступные супруге повседневные предметы. Что же до Филлис, то она привычно следовала за отцом и в силу своей дочерней почтительности к обоим родителям не видела причины, побуждавшей мистера Хольмана направлять беседу в другое русло.
Но вернусь к мистеру Холдсворту. Говоря со мной, священник не раз отзывался о нём с лёгким недоверием. Причиной тому были необдуманные слова моего друга, которые, как подозревал пастор, зачастую противоречили истине и здравому смыслу. Однако я не мог не ощущать, что мистер Хольман, вероятно, не стал бы порицать несерьёзность мистера Холдсворта, если бы не испытывал на себе его чар и не боялся им поддаться. Холдсворт, в свою очередь, преклонялся перед благонравием и прямотой мистера Хольмана, восхищался им как человеком ясного ума и необычайной жажды знаний. Я никогда не встречал людей, которые находили бы большую радость в беседах друг с другом, нежели эти двое.
Кузине Филлис мой начальник по-прежнему был старшим братом: давал новые направления её занятиям, разрешал её затруднения, терпеливо способствовал оформлению и выражению многих её мыслей. Теперь, разговаривая с нею, он почти всегда оставался серьёзен и не прибегал к легкомысленному тону, который она понимала с таким трудом.
Однажды, в пору сбора урожая, мистер Холдсворт нашёл где-то листок бумаги и принялся набрасывать на нём колосья пшеницы и быков, тянущих гружённые виноградом повозки. Между делом он непрерывно беседовал с Филлис и мной. Миссис Хольман время от времени дополняла наш разговор своими не вполне уместными замечаниями. Нежданно мой друг произнёс:
– Не шевелите головою! Я хочу сделать набросок. Признаться, я уже пробовал рисовать вас по памяти, но тогда у меня ничего не вышло. Теперь же, я думаю, выйдет. Если портрет удастся, я подарю его вашей матушке. Ведь вам бы хотелось, чтобы я изобразил Филлис в образе Цереры, не так ли, миссис Хольман?
– О да, конечно, благодарю вас, мистер Холдсворт. Но если вы воткнёте ей в волосы эту соломинку, – он держал над покорно склонённой головой своей натурщицы несколько пшеничных колосьев, окидывая её оценивающим взглядом художника, – то растреплете волосы. Филлис, дорогая, тебя будут рисовать: сходи наверх и гладко причешись.
– Ни в коем случае! Прошу прощения, мэм, но мне бы хотелось, чтобы локоны Цереры струились свободно.
Итак, он приступил. Я видел, что его пристальные взгляды смущают Филлис: она то краснела, то бледнела, дыхание её участилось. Наконец мистер Холдсворт сказал:
– Прошу вас минуту или две смотреть на меня. Попробую схватить ваши глаза.
Взглянув на него, она затрепетала и, внезапно поднявшись с места, покинула комнату. Загорелое лицо моего друга слегка побледнело, но он, не сказав ни слова, продолжил свою работу. Неестественную тишину нарушила миссис Хольман: оторвавшись от рукоделья, она посмотрела на нас поверх очков и спросила:
– В чём дело? Куда ушла Филлис?
Холдсворт не ответил. Я же счёл необходимым что-нибудь сказать и сказал глупость, однако даже глупость в тот момент была лучше молчания. Когда я, обещав позвать кузину, вышел в холл, она быстро сбежала по лестнице мне навстречу и, надевая шляпку, проговорила:
– Я иду к отцу на пятиакровое поле.
Филлис вышла в открытую дверь, именуемую ректором, прошагала прямо перед окнами столовой и исчезла за маленькими белыми боковыми воротцами. Мистер Холдсворт и пасторша её видели, поэтому мне не пришлось передавать им, куда она пошла. Миссис Хольман завела со мной долгую беседу о том, стало ли моей кузине холодно или жарко и почему она удалилась столь внезапно.
Весь оставшийся день Холдсворт был очень молчалив. К рисованию портрета он вернулся лишь во время следующего нашего визита, да и то по просьбе миссис Хольман. Берясь за карандаш, он сказал, что позировать ему больше не нужно, поскольку грубый эскиз, на какой он только и способен, того не стоит. Филлис, когда я вновь увидел её после нашей случайной встречи у лестницы, была такой же, как обычно. Причины своего внезапного бегства из столовой она мне не объяснила.
Итак, насколько я мог судить тогда и насколько помню теперь, всё успокоилось. Больше ничто как будто бы не нарушало привычного нам уклада, пока не пришла пора большого сбора яблок. По ночам уже случались заморозки, а утром и вечером землю окутывал туман, однако днем солнце светило по-прежнему ярко. Как-то раз мистер Холдсворт и я оказались близ Хитбриджа и решили употребить отведённое рабочим обеденное время для визита на ферму, обитатели которой, как было нам известно, собирали в тот день яблочный урожай. К нашему приходу у дверей пасторского дома уже громоздились огромные бельевые корзины, полные спелых плодов, чей аромат наполнял собою комнаты. Чувствовалась всеобщая радость по случаю сбора последних даров лета. Листья пожелтели, готовые слететь на землю от легчайшего дуновения; кусты астр, разросшиеся в огородике, хвастали последними цветками. Мистеру Холдсворту и мне незамедлительно велено было испробовать плодов с разных деревьев и высказать своё суждение. Исполнив этот приказ и позволив набить наши карманы теми яблоками, которые пришлись нам особенно по вкусу, мы приготовились отправиться восвояси.
Немногим ранее, во фруктовом саду, внимание моего друга привлёк какой-то цветок, бывший в моде в годы его детства и с тех пор нигде ему не встречавшийся. Не знаю, скоро ли он сам позабыл о тех восхищённых словах, которые тогда проронил. Я же вновь о них вспомнил, лишь когда Филлис, куда-то отлучившаяся в последнюю минуту нашего торопливого визита, вдруг появилась перед нами с маленьким пучком тех самых цветов. Перевязав стебли травинкой, она преподнесла букетик моему другу, который тем временем стал уже прощаться с её отцом. В ту секунду я посмотрел Холдсворту в лицо и впервые увидел в его чёрных глазах несомненное выражение любви. Они не просто благодарили дочь хозяина за скромное подношение. Их взор был полон нежной мольбы. Полон страсти. Филлис смущённо отпрянула. Взгляд её встретился с моим. Отчасти чтобы скрыть овладевшее ею смятение, отчасти чтобы не обидеть меня, своего старого друга, невниманием, она побежала рвать мне в подарок запоздалые чайные розы. Никогда прежде я не получал от неё подобных знаков внимания.
Чтобы поспеть на линию прежде, чем возвратятся рабочие, мы вынуждены были шагать быстро и дорогою почти не разговаривали. Оставшийся день прошёл в трудах, также не располагавших к беседе. Когда же вечером мы пришли на нашу совместную квартиру, на столе лежало письмо для Холдсворта, пересланное в Хорнби из Элтема. Наш чай уже подоспел, и потому я, с утра ничего не евший, не обратил большого внимания на то, как мой друг распечатал и прочёл послание. Несколько минут он молчал, а затем наконец произнёс:
– Старина! Я должен буду вскорости вас покинуть.
– Как? Вы уезжаете? Куда?
– Это письмо пришло ко мне с запозданием. Оно от Грейтхеда. – Грейтхед был знаменитым в ту пору инженером. Теперь он умер и его имя почти забыто. – Он хочет видеть меня по делу. Скажу вам прямо, Пол: я получил весьма выгодное предложение отправиться в Канаду для управления строительством железной дороги.
Слова Холдсворта повергли меня в растерянность:
– Но что скажет на это наша компания?
– Грейтхед надзирает за строительством этой линии и будет руководить строительством линии в Канаде. Глядя на него, многие наши пайщики наверно также приобретут акции канадской железной дороги. Полагаю, трудностей не возникнет. Грейтхед говорит, что подыскал молодого человека мне на замену.
– Я уже его ненавижу, – проговорил я.
– Спасибо, дружище, – рассмеялся Холдсворт. – Но, право, не стоит. Если на нынешнюю мою должность никого не найдут, я, конечно, вынужден буду остаться, однако место, которое мне предлагают, очень выгодное. Жаль только, я не получил этого письма днём раньше: Грейтхед пишет, что конкуренты наши того и гляди начнут строить свою линию. А знаете, Пол? Пожалуй, я отправлюсь сегодня же. Доеду до Элтема паровозом, а там сяду на ночной поезд. Не хотел бы я, чтобы Грейтхед счёл меня нерешительным.
– Но вы ещё вернётесь? – спросил я, огорчённый необходимостью внезапной разлуки с другом.
– О да! Во всяком случае, надеюсь. Вероятно, потребуется, чтобы я отплыл ближайшим же пароходом, то есть в субботу. – Холдсворт принялся стоя пить и есть. По видимости, он делал это механически, совершенно не думая ни о пище, ни о питье. – Решено. Еду сегодня же. Готовность действовать быстро очень важна в нашем ремесле. Запомните это, дружище! Я рассчитываю ещё вернуться, но, ежели выйдет иначе, помните все заветы, какие слетели с моих мудрых уст! Где моя дорожная сумка? Хорошо, если удастся улучить лишних полчаса и собрать вещи, которые я оставил в Элтеме. Долгов у меня нет. Мою долю квартирной платы вы сможете внести за меня из моего жалованья. Его выдадут четвёртого ноября.
– Так значит, вы не вернётесь, – пробормотал я уныло.
– Когда-нибудь непременно вернусь, уж будьте покойны, – весело ответил Холдсворт. – Может, через несколько дней, если Грейтхед решит, что я не гожусь для работы в Канаде. А может, дело окажется не столь срочным, как я предполагал. Так или иначе, вас, Пол, я вряд ли забуду. Полагаю, строительство новой ветви продлится не более двух лет, а там, кто знает, вероятно, нам доведётся ещё поработать вместе.
Я мало на это надеялся. Пережитые дни счастья не возвращаются. Как бы то ни было, я всеми силами старался помочь другу: собирал его одежду, бумаги, книги, инструменты и впихивал всё это в чемодан, который нам с трудом удалось закрыть. Со сборами было покончено много быстрее, чем мы рассчитывали, и я побежал в депо сказать, чтоб дали паровоз. Решили, что я поведу его сам. Пока мы, сидя на нашей квартире, ожидали, когда приготовят машину, Холдсворт взял с каминной полки цветы, принесённые с Хоуп-Фарм, и вдохнул их аромат, тронув букетик губами.
– Только одно меня огорчает. Знай я раньше, я мог бы попрощаться с… с ними.
Слова эти были сказаны с печальной серьёзностью. Лицо моего патрона и друга омрачилось наконец тенью предстоящей разлуки.
– Я им скажу, – ответил я. – Уверен, они будут очень расстроены.
Мы помолчали.
– Ни одно другое семейство меня так к себе не располагало.
– Я знал, что они вам понравятся.
– Как внезапно могут меняться наши помыслы! Ещё утром я был полон надежд… – он осёкся. – Пол, вы хорошо уложили тот набросок?
– Рисунок головы? – спросил я, хотя и сам знал, что мой товарищ говорит о незаконченном портрете Филлис, которому так и не посчастливилось быть дополненным тенями или цветом.
– Да. До чего у неё милое невинное лицо! И притом… Боже мой! – Вздохнув, Холдсворт поднялся, вложил руки в карманы и, явно взволнованный, принялся ходить взад и вперёд по комнате. Внезапно он остановился супротив меня. – Непременно расскажите им обо всём. Передайте пастору, как я огорчён был тем, что не смог проститься с ним. Я благодарен ему и его жене за их доброту. А Филлис… Дай-то Бог, через два года я возвращусь и сам открою ей своё сердце.
– Так вы любите её?
– Люблю ли? Да, люблю! Разве возможно увидеть эту девушку такой, какой видел её я, и не полюбить? Удивительное, редкое создание – что красотою, что нравом. Благослови её Бог! Пусть ничто не нарушит спокойствия и невинности этого чистого существа. Два года – срок немалый, но ведь она живёт так замкнуто, Пол… будто спящая красавица. – Теперь Холдсворт улыбался, хотя минутою раньше мне казалось, что слёзы вот-вот выступят у него на глазах. – Но я приеду из Канады, как принц, и разбужу её для любви. Надеюсь, мне это будет не так уж и трудно, а, Пол?
Самодовольная нота, прозвучавшая в последних его словах, неприятно задела меня, и я промолчал.
– Видите ли, – продолжил Холдсворт, словно бы оправдываясь, – мне предлагают большое жалованье, а сверх того я смогу сделать себе имя, которое в будущем откроет передо мною ещё лучшие перспективы.
– Филлис к этому безразлична.
– Да, но я выиграю в глазах её родителей. – Снова не дождавшись от меня ответа, Холдсворт сказал: – Пожелайте мне удачи, Пол. Вы ведь хотите, чтобы я стал вашим кузеном?
Раздался пронзительный гудок: паровоз, готовый отправиться, ждал нас в депо.
– О, конечно! – проговорил я. Напоминание о скорой разлуке заставило меня вновь почувствовать теплоту к моему другу. – Я хотел бы, чтоб вы поженились сегодня же, а я был бы у вас шафером.
– Спасибо, старина! Эх, ну и тяжеленный этот чёртов чемодан! (Хорошо, что мистер Хольман меня не слышит!)
Мы вышли в темноту и торопливо зашагали к депо. Холдсворт как раз поспел на ночной элтемский поезд, а я, с грустью проводив друга, отправился спать на прежнюю свою квартиру над лавкой мисс Доусон. Как и следовало ожидать, на протяжении следующих нескольких дней мне приходилось работать за двоих: за себя самого и за бывшего своего патрона. Вскоре от него пришло письмо, короткое, но сердечное. Его предположения сбылись, и в ближайшую же субботу ему надлежало покинуть Англию, а на освобождённое им место уже назначили другого инженера, который должен был приехать в Элтем в понедельник. Письмо завершалось постскриптумом: "Букетик отправляется со мною в Канаду, но и без него я непрестанно вспоминал бы Хоуп-Фарм".
Настала суббота. Отправиться на ферму я смог лишь поздним вечером. Уже ударили заморозки, в чистом небе ярко горели звёзды, а под ногами у меня похрустывал иней. Вероятно, прежде чем я вошёл в дом, его обитатели услыхали мои шаги. В столовой все были заняты своими привычными делами. Когда я появился на пороге, Филлис устремила приветливый взгляд туда, где мог бы стоять мой спутник, но уже через миг возвратилась к своей работе, молча потупив разочарованный взгляд.
– А где же мистер Холдсворт? – спросила миссис Хольман спустя минуту или две. – В прошлый раз я заметила, что он кашлял. Надеюсь, его лихорадка к нему не вернулась?
Чувствуя себя гонцом, принесшим дурную весть, и решив обойтись без предисловий, я неловко усмехнулся:
– О нет! Его здоровье совершенно поправилось. Настолько, что он отбыл в Канаду.
Произнося эти слова, я нарочно не глядел на свою кузину.
– В Канаду?! – воскликнул пастор.
– Уехал?! – воскликнула его жена.
Филлис не проронила ни звука.
– Да, – ответил я. – В тот день, когда мы у вас были, нам на квартиру доставили запоздалое письмо. Холдсворту пришлось срочно выехать в Лондон, где с ним желали обсудить план строительства железной дороги в Канаде. Сегодня он отплыл. Он очень сожалеет, что не смог с вами проститься. После получения того письма он принужден был покинуть город в течение двух часов и просил меня от его имени выразить вам глубочайшую признательность за вашу доброту. Он хотел прийти и поблагодарить вас сам, но, увы, не смог.
Филлис поднялась и бесшумно покинула комнату.
– Очень жаль, – сказал мистер Хольман.