В саду маленькие совы, сидя на ветвях волчника, призывно кричали: "Не сплю, не сплю". И где-то в зарослях раздавался хриплый быстрый говор: "Хра-хра-хра… хра-хра-хра".
5
Наступил рассвет, холодный, зябкий. Бледно-зеленое небо покрылось красными облаками, на каждом листке, на каждой былинке лежали капли влаги. Над садом пронесся ветерок, сдувая росу, сдувая увядшие лепестки, прошумел над промокшими насквозь лугами и затерялся в темных зарослях. По небу проплыли крошечные звезды и исчезли - растаяли, словно мыльные пузырьки. В предутренней тишине с луга явственно доносилось журчание ручья; он бежал по бурым камням, то исчезая, то вновь появляясь в песчаных ложбинках, прятался в поросли кустарника, покрытого темными ягодами, разливался в болотца, заросшие желтыми лилиями и кувшинками.
А потом с первыми лучами солнца запели птицы.
Одни - скворцы и майны - нахально свистели, другие - щеглы, коноплянки и голуби - перепрыгивали с ветки на ветку. Хорошенький зимородок, сидя на изгороди, чистил клювом свой великолепный наряд, тюи - выводил он три ноты, смеялся и повторял их снова.
- Как громко поют птицы, - сказала во сне Линда. Ей казалось, что она гуляет с отцом по зеленым лужайкам, сплошь усеянным маргаритками. Вдруг он нагнулся, раздвинул траву у нее под ногами. "Ах, папа, какая прелесть!" Линда сложила руки чашечкой и, поймав крошечного птенца, провела пальцем по его головке. Он был совсем ручной. Но тут случилось что-то странное. Едва Линда коснулась его, как он нахохлился, напыжился, начал вдруг расти, становиться все больше и больше, и его круглые глаза, казалось, понимающе улыбались ей. Теперь он уже не умещался в ее ладонях, и она сбросила его в передник. Птенец превратился в большеголового лысого младенца с широко разинутым клювом, который то открывался, то закрывался. Отец разразился громким трескучим смехом, и Линда проснулась… Бернел стоял у окна и с грохотом поднимал жалюзи.
- С добрым утром, - сказал он. - Я тебя не разбудил? Нет? Погодка сегодня совсем недурна.
Он был чрезвычайно доволен. Такая погода была как бы последней печатью на его купчей. Словно вместе с домом и участком он купил - отхватил по дешевке - и этот чудесный день. Он помчался купаться, а Линда, повернувшись на бок, приподнялась на локте, чтобы осмотреть комнату при свете дня. Вся их мебель - вся старая рухлядь, как любила говорить Линда, - разместилась как нельзя лучше. Даже фотографии уже стояли на камине, а аптечные пузырьки - на полке над умывальником. На стуле лежали ее вещи - ее уличный костюм: ярко-красная накидка и круглая шляпка с пером. Взглянув на них, она вдруг подумала, что хорошо бы уйти из дому. И она представила себе, как уезжает в маленькой коляске, покидает их всех, даже не махнув на прощанье рукой.
Вернулся Стенли, опоясанный полотенцем; он сиял и хлопал себя по ляжкам. Он бросил мокрое полотенце прямо на ее накидку и шляпку и, заняв устойчивую позицию в самой середине солнечного квадрата, приступил к гимнастике. Глубокий вдох, наклон, приседание по-лягушачьи и выбрасывание ног. Стенли получал такое наслаждение от своего крепкого, послушного тела, что даже ударил себя в грудь и издал громкое "Ха!" Но эта бурная энергия, казалось, уносила его в другой мир, отрывала от Линды. Со своей белой измятой постели она смотрела на него, словно с облаков.
- Ах, черт! Проклятье! - выругался Стенли, который, просунув голову в хрустящую белую рубашку, вдруг обнаружил, что какой-то идиот застегнул ворот и теперь он попался - ни туда ни сюда. Размахивая руками, он двинулся к Линде.
- Ты похож на большого жирного индюка, - сказала она.
- Жирного? Это мне нравится! - возмутился Стенли. - На мне нет ни дюйма жира. На, пощупай.
- Камень-железо, - сказала она шутя.
- Ты и представить себе не можешь, - воскликнул Стенли, словно речь шла о чем-то чрезвычайно интересном, - сколько у нас в клубе мужчин, у которых уже есть брюшко! Совсем молодые, не старше меня. - Он начал расчесывать на пробор густые рыжеватые волосы, уставившись в зеркало круглыми голубыми глазами и немного согнув колени, потому что туалетный столик - черт бы его побрал! - всегда был слишком низок для него. - Взять хотя бы Уолли Балла, - и он выпрямился и описал головной щеткой огромную дугу у живота. - По правде говоря, я сам ужасно боюсь…
- Тебе это не угрожает, дорогой. Ты слишком энергичен.
- Конечно, конечно. Вероятно, ты права, - согласился он, успокоенный чуть ли не в сотый раз, и, достав из кармана перламутровый перочинный ножик, принялся подпиливать ногти.
- Стенли, завтракать! - позвала за дверью Берил. - Линда, мама говорит, чтобы ты пока не вставала. - Приоткрыв дверь, Берил заглянула в спальню. В волосах у нее была большая ветка сирени. - Все, что с вечера осталось на веранде, буквально до ниточки промокло. Ты бы видела, бедная мамочка просто отжимала столы и стулья. Но ничего не повреждено, - добавила она, бросая украдкой взгляд на Стенли.
- Ты сказала Пэту, чтобы он подал двуколку точно в назначенное время? Отсюда до конторы добрых шесть с половиной миль.
"Можно себе представить, что будет у нас творится во время этих ранних отъездов, - подумала Линда. - Какую суматоху он подымет в доме!"
- Пэт! Пэт! - кричала служанка. Очевидно, найти Пэта было нелегко; Линда еще долго слышала, как этот глупый голос аукал по всему саду.
Только когда входная дверь хлопнула в последний раз, известив, что Стенли действительно уехал, Линда почувствовала, что теперь она может отдохнуть.
Немного позже она услышала голоса детей, играющих в саду. "Кези, Изабел", - терпеливо и негромко басила Лотти. Она вечно то сама потеряется, то потеряет других и тут же, к величайшему удивлению, обнаруживает пропажу за соседним деревом или за углом: "Ах, вот вы где!" Девочек выпроводили из дому сразу после завтрака и приказали не возвращаться, пока их не позовут. Изабел катила аккуратную колясочку с чопорными куклами, а Лотти, в виде особой милости, было разрешено идти рядом и держать кукольный зонтик над лицом восковой красавицы.
- Куда ты, Кези? - спросила Изабел. Ей очень хотелось придумать какую-нибудь нетрудную черную работу, которая была бы Кези по силам и в то же время позволяла бы ей, Изабел, командовать сестрой.
- Просто туда, - отозвалась Кези.
Потом Линда уже не слушала их. Какой яркий свет в комнате! Она терпеть не могла окон, не прикрытых занавесями хотя бы сверху, но утром это было уже совсем невыносимо. Она повернулась к стене и от нечего делать провела пальцем по цветку мака на обоях, по его листу, стеблю и набухшему бутону. В тишине ей казалось, что под ее пальцем мак оживает. Она ощущала клейкие шелковистые лепестки, стебель, покрытый волосиками, как ягода крыжовника, шероховатый лист и налитой, словно отполированный бутон. Вещи вообще легко оживали в ее присутствии. И не только такие большие, массивные вещи, как мебель, но и занавеси, и рисунки на тканях, и бахрома на покрывалах и диванных подушках. Как часто кисти на ее покрывале вдруг превращались в странную процессию танцующих людей, сопровождаемых жрецами… Потому что некоторые кисти не танцевали, а важно шествовали, чуть склонившись вперед, словно они молились или пели. Как часто аптечные пузырьки становились маленькими человечками в коричневых цилиндрах, а умывальный кувшин сидел в тазу, словно большая жирная птица в круглом гнезде.
"Ночью мне снились птицы", - подумала Линда. Но что это было? Она не могла вспомнить. Вещи оживали и вели себя при этом самым удивительным образом. Они прислушивались и словно наполнялись чем-то таинственным и очень значительным, а наполнившись, начинали улыбаться. Они улыбались не только ей - все они были членами тайного общества и улыбались друг другу. Иногда, проснувшись после дневного сна, она не могла пошевельнуть пальцем, не могла взглянуть ни налево, ни направо, потому что они внимательно следили за ней. Порой, выходя из комнаты, она знала, что как только за ней захлопнется дверь, они вылезут из всех углов. А сколько раз по вечерам, сидя у себя в спальне, когда все остальные были внизу, она и вовсе не могла от них спастись! Тогда она не могла двигаться, не могла напевать про себя, а если и пыталась сказать что-нибудь вслух, как ни в чем не бывало, например: "Куда это задевался старый наперсток", - то на них это не производило никакого впечатления. Они понимали, как ей страшно; они видели, что она боязливо отворачивается, проходя мимо зеркала. Линда всегда чувствовала, что они чего-то ждут от нее, знала, если она перестанет сопротивляться им и будет лежать тихо-тихо, совсем беззвучно, неподвижно, что-нибудь обязательно случится.
"Сейчас совсем тихо", - подумала она. Широко открыв глаза, она слушала, как тишина прядет свою мягкую, нескончаемую паутину. Она дышала неслышно, вовсе почти не дышала.
И вот все ожило, даже самые крошечные, малюсенькие частички, и Линда уже не ощущала под собой постели - она плыла, витала в воздухе. И все время словно вслушивалась широко открытыми, настороженными глазами, томясь по кому-то, кто не приходил, ожидая чего-то, чему не суждено было случиться.
6
В кухне за длинным сосновым столом, стоявшим у окон, старая миссис Ферфилд мыла посуду после завтрака. Окна кухни выходили на большую зеленую лужайку, спускавшуюся к огороду и грядкам, на которых рос ревень. На одном конце лужайки стояла летняя кухня с прачечной. По выбеленной стене пристройки вилась узловая виноградная лоза. Миссис Ферфилд еще вчера заметила, что несколько тоненьких завитков проникли сквозь щели потолка в кухню и что окна пристройки покрыты густым кружевом зелени.
- Люблю виноградные лозы, - сказала миссис Ферфилд, - но, мне кажется, виноград здесь не созреет. Ему нужно австралийское солнце. - И она вспомнила, как когда-то, еще совсем маленькой, Берил рвала гроздья белого винограда, обвивавшего заднюю веранду их дома в Тасмании, и большой красный муравей укусил ее в ногу. Миссис Ферфилд как сейчас видела Верил в клетчатом платьице с красными бантиками на плечах, кричавшую так отчаянно, что сбежалось пол-улицы. Как распухла у девочки ножка! Ой! При одном воспоминании у миссис Ферфилд перехватило дыхание. "Бедная девочка, как это было ужасно!" Миссис Ферфилд крепко сжала губы и пошла к плите за горячей водой. Мыльная вода кипела в большом тазу, пена подымалась розовыми и голубыми пузырьками. Обнаженные по локоть руки миссис Ферфилд были ярко-розовыми. В этот день она надела платье из серого фуляра в больших темно-красных анютиных глазках, белый полотняный передник и высокий чепец из белого муслина, похожий на форму для желе. У горла платье было заколото брошью в виде серебряного полумесяца, на котором сидели пять маленьких сов, а вокруг шеи шла нитка черных бус.
Казалось, что миссис Ферфилд провела на этой кухне уже многие годы, настолько естественно она в ней выглядела. Уверенными, точными движениями она расставляла глиняные горшки, неторопливо и плавно двигалась от плиты к посудным полкам, заглядывала в буфетную и кладовую, словно все закоулки были ей давно знакомы. Когда она кончила прибирать, каждая вещь в кухне стала частью сложного узора. Миссис Ферфилд стояла посреди комнаты, вытирая руки клетчатой тряпкой, и на губах ее светилась улыбка: кухня выглядела мило, совсем так, как нужно.
- Мама! Мама! Ты здесь? - раздался голос Берил.
- Да, деточка. Тебе нужно помочь?
- Нет. Я иду к тебе. - И Берил, вся раскрасневшаяся, влетела в кухню, волоча за собой две большие картины.
- Мама, куда мне девать эти гадкие, отвратительные китайские картинки, которые Чан Вей, обанкротившись, отдал Стенли? Это же нелепо - считать их ценными только потому, что они провисели несколько месяцев в фруктовой лавке Чан Вея. Не могу понять, почему Стенли за них так держится. Я уверена, что он тоже считает их отвратительными, но ему нравятся рамы, - бросила она презрительно. - Он, вероятно, думает, что в один прекрасный день он их выгодно продаст.
- Почему бы не повесить их в коридоре, - посоветовала миссис Ферфилд. - Там они не будут бросаться в глаза.
- Не могу. Некуда. Я повесила там все фотографии его конторы до и после перестройки, и портреты его деловых друзей с автографами, и этот безобразный увеличенный снимок Изабел, где она лежит на коврике в одной рубашонке. - Берил обвела злым взглядом мирную кухню. - Я знаю, что я сделаю. Повешу их здесь. Скажу Стенли, что они немного отсырели при перевозке и пришлось их на время поместить сюда.
Она придвинула стул, взобралась на него и, достав из кармана передника молоток и большой гвоздь, вбила гвоздь в стену.
- Вот. Все в порядке. Передай мне картины, мама.
- Подожди, дитя мое. - Мать тщательно стирала пыль с резной рамы черного дерева.
- Ах, мама, это совершенно напрасный труд. Все равно протереть все эти дырочки невозможно. - Она сердито взглянула на мать сверху вниз и от нетерпения закусила губу. "Мамина тщательность может просто свети с ума. Это у нее от старости", - подумала она пренебрежительно.
Когда обе картины наконец были повешены рядом, Берил соскочила со стула и спрятала молоток в кармане.
- Здесь они не так уж плохо выглядят, правда? - сказала она. - Во всяком случае, никому, кроме Пэта и служанки, не придется на них смотреть. Мама, у меня на лице нет паутины? Я лазала в стенной шкаф под лестницей, и теперь что-то все время щекочет мне нос.
Но не успела миссис Ферфилд взглянуть на нее, как Берил уже отвернулась. Кто-то постучал в окно. Это была Линда; она стояла, кивая и улыбаясь. Потом они услышали, как звякнула дверная щеколда, и Линда вошла в кухню. Она была без шляпы, и ее кудрявые волосы растрепались; на плечи она накинула старую кашемировую шаль.
- Я такая голодная! - сказала Линда. - Где бы мне раздобыть чего-нибудь поесть, мама? А я первый раз на кухне. Все здесь говорит "мама", все кастрюли стоят парами.
- Я сейчас приготовлю тебе чаю, - ответила миссис Ферфилд, расстилая чистую скатерть на краю стола. - Берил тоже выпьет с тобой чашку.
- Берил, хочешь половину имбирного пряника? - спросила Линда, беря нож. - Ну скажи теперь, когда мы уже на месте, тебе нравится дом?
- Да, дом мне очень нравится, и сад красивый. Но мне кажется, что мы здесь ужасно далеко от всего. Я не могу себе представить, что кто-нибудь станет ездить к нам сюда из города в этом ужасном, тряском шарабане, а здесь уж, что и говорить, какие гости… Конечно, для тебя это ровным счетом ничего не значит, потому что…
- Но ведь у нас есть двуколка, - перебила Линда. - Пэт будет возить тебя в город, когда только ты пожелаешь.
Да, безусловно, это было утешением, но Берил чего-то не договаривала, чего-то, в чем она не признавалась даже самой себе.
- Ну, во всяком случае, от этого не умирают, - сказала она сухо. Поставив на стол пустую чашку, она встала и потянулась. - Схожу-ка повешу гардины.
И она убежала, напевая:
Как много птиц поет вокруг
Мне о тебе, мой милый друг.
"… поет вокруг мне о тебе, мой милый друг…" Но войдя в столовую, она оборвала песню, и выражение ее лица изменилось: оно вдруг стало сердитым и мрачным.
- Не все ли равно, где гнить, - здесь или в другом месте, - злобно проворчала она, втыкая тупую медную булавку в красную саржевую гардину.
Обе женщины, оставшиеся на кухне, немного помолчали. Опершись щекою на руку, Линда наблюдала за матерью. На фоне заглядывающей в окно зеленой листвы ее мать казалась ей удивительно красивой. Во всем ее облике было что-то успокаивающее, без чего она, Линда, наверно, никогда не сможет обойтись. Ей необходимо было вдыхать нежный запах маминого тела, чувствовать прикосновение ее мягких щек и рук и еще более мягких плеч. Ей нравились ее вьющиеся волосы, серебристые у лба, с легкой проседью на затылке и все еще светло-каштановые в толстой косе, уложенной в большой узел под муслиновым чепчиком. У мамы были удивительные руки, ее два кольца словно таяли на чуть желтоватой коже. В ней всегда было что-то свежее, приятное. Старая женщина носила только полотняное белье и каждый день - зимой и летом - мылась холодной водой.
- Не найдется ли для меня какой-нибудь работы? - спросила Линда.
- Нет, дорогая. Спустись, пожалуйста, в сад и присмотри за девочками; но, я знаю, ты не пойдешь.
- Напротив, пойду. Но, знаешь, Изабел куда взрослее нас с тобой. Она старше любого из нас.
- Изабел - да, но Кези - нет, - сказала миссис Ферфилд.
- Ну, твою Кези давно уже бык забодал, - сказала Линда, снова закутываясь в шаль.
Нет, бык не забодал Кези. Она смотрела на него через дырочку в заборе, отделявшем теннисный корт от луга. Бык ей ужасно не понравился, и она двинулась обратно, по фруктовому саду, вверх по зеленому склону, по тропинке мимо волчанника, назад, в большой разросшийся запущенный сад. Кези была уверена, что в этом саду невозможно не заблудиться. Она уже дважды выходила к большим железным воротам, через которые они въезжали прошлой ночью, и потом сворачивала на дорогу, ведущую к дому, но в обе стороны от дороги шло так много маленьких тропинок! По одну сторону все они вели в густые заросли из высоких темных деревьев и странного кустарника с плоскими бархатными листьями и большими пушистыми желтыми цветами, в которых - стоило только потрясти их - гудели сотни мух. Там было страшно и совсем не похоже на сад. Тропинки были сырые, и корни деревьев выступали на них, словно когти больших птиц.
По другую сторону дорогу окаймлял высокий подстриженный самшитовый кустарник, и тропинки тоже были обсажены самшитом. Они вели все глубже и глубже в цветочные заросли. Среди сверкающих листьев цвели камелии: бело-малиновые и розовато-белые. На кустах сирени под крупными кистями белых цветов совсем не было видно листьев. Кусты роз были сплошь покрыты цветами: тут были и такие, какие мужчины носят в петлице фрака, маленькие, белые, - мошкара так кишела в них, что страшно было приблизить нос; и розовые бенгальские, вокруг которых кольцом лежали опавшие листья; и столистные розы на толстых стеблях; и кусты моховой розы, всегда покрытые бутонами, - розовыми головками, гладкими и красивыми, раскрывавшими лепесток за лепестком; и пурпурные - такие темные, что, когда они опадали, лепестки казались черными; и совсем особенные кремовые розы с тонким красноватым стеблем и яркими алыми листьями.
Тут были колокольчики - они росли кучками, и все сорта герани, и маленькие деревца вербены, и синеватые кусты лаванды, и клумба пеларгоний, глядевших бархатными глазками и протягивавших листья, похожие на крылья мотылька. Тут была клумба, на которой росла только резеда, и другая - с одними анютиными глазками, обсаженная по краям простыми и махровыми маргаритками, и еще тут были растущие кустиками цветы, которых Кези до сих пор никогда еще не видала.