Огни подмигивали ложно, как будто стараясь уверить, что все хорошо и спокойно в Городе, что Петлюра - это так, вздор - Петтура, а соль вся здесь, в теплых стенах, в полутемной гостиной. И чувствовалось, что это ложно, увы, нет там, в небесах, покоя, где горит дрожащий Марс. Нужно ловить каждую эту минутку, что падает, как капля, в жарком доме, скатываясь с часов; а то кто поручится, что не разломятся небеса змеевидной шрапнельной ракетой, не заворчит опять даль.
- Оставьте руку, Шервинский, - вяло говорила Елена полушепотом, - оставьте.
Но Шервинский не отставал, пальцы его играли на кисти, потом пробирались к локтю, к плечу. Изредка он наклонялся к плечу, норовил гладкими бритыми губами поцеловать в плечо.
― Ах, наглец, наглец, - шепотом говорила Елена. Гитара… трэнь… трэнь… Неопределенно… глухо… потому что, видите ли, ничего еще не известно…
"Не было печали, - думал под зеленым абажуром Турбин, - от одной дряни избавились, и обязательно будет другая. Вот чертовы бабы… Никогда их к хорошему человеку не потянет. Он, правда, особенного ничего плохого не сделал, но ведь какой же он, к черту, муж? Врун, каких свет не производил, идейки никакой в голове. Только что голос. Но ведь голос можно и так слушать, не выходя замуж. Да… А, черт…"
Турбин вставал, ходил, курил, дергал ртом, и все прогулки по комнате неизменно заканчивались одним и тем же: Турбин доставал из ящика письменного стола кабинетный портрет, откидывал папиросную бумагу и вглядывался в лицо женщины с черными бровями и светлыми волосами. Вздыхал, рот кривил. Говорил - "не пойду…". Стискивал зубы и немедленно уезжал.
Глубокими вечерами сидел в пыльной, низкой, со старинным запахом комнате и бормотал, глядя то на эполеты сороковых годов, то в глаза Юлии Марковны:
― Скажи мне, кого ты любишь?
― Никого, - отвечала Юлия Марковна и глядела так, что сам черт не разобрал бы, правда ли это или нет.
― Выходи за меня… выходи, - говорил Турбин, стискивая руку.
Юлия Марковна отрицательно качала головой и улыбалась.
Турбин хватал ее за горло, душил, шипел:
― Скажи, чья это карточка стояла на столе, когда я раненый был у тебя?.. Черные баки…
Лицо Юлии Марковны наливалось кровью, она начинала хрипеть. Жалко - пальцы разжимаются.
― Это мой двою… троюродный брат.
― Где он?
― Уехал в Москву.
― Большевик?
― Нет, он инженер.
― Зачем в Москву поехал?
― Дело у него.
Кровь отливала, и глаза Юлии Марковны становились хрустальными. Интересно, что можно прочитать в хрустале? Ничего нельзя.
― Почему тебя муж оставил?
― Я его оставила.
― Почему?
― Он - дрянь.
― Ты дрянь и лгунья. Я тебя люблю, гадину.
Юлия Марковна улыбалась.
Так вечера и так ночи. Турбин уходил около полуночи через многоярусный сад, с искусанными губами. Смотрел на дырявый закостеневший переплет деревьев, что-то шептал.
― Деньги нужны…
И однажды напоролся на Николку. Николка, блестя воротничком и пуговицами шинели, шел, заломив голову и изучая звезды. Так и столкнулись нос к носу в нижнем ярусе сада у начала кирпичной дорожки, ведущей к мшистой калитке. Произошла пауза.
― Ты, Никол? Ты где был? Гм…
― Я к Най-Турсам ходил, - сообщил Николка, убирая глаза куда-то в сторону, - расписание поездов носил.
― Разве они уезжают?
― Нет, они нет, - ответил неожиданно навравший про расписание Николка и сам же испугался. Как это так уезжают? Кто уезжает? Даже жутко. - Нет, это, видишь ли, Алеша, старушка-хозяйка.
― Ну, ладно. Не важно… Так они тут во флигеле?
― Ей-богу, - сказал Николка.
― Ну, идем вместе.
Братья заскрипели по снегу. Захлопнули калитку.
- А ты, Алеша, здесь тоже был?
― М-да, - послышалось в воротнике.
― По делам или к больному?
― К… угу, - ответил воротник.
― Оригинальный сад, - начал занимать Николка брата разговором, - все ярусы, ярусы, флигеля…
― Угу.
***
Турбин дал себе слово не читать газет, тем более украинских. Сидел дома, смутно слышал о том, что творится в Городе; за вечерним чаем, лишь только начинался разговор о Петлюре, начинал речь о том, что это, конечно, миф и что продолжаться это долго не может.
― А что же будет? - спросила Елена.
― А будут, кажется, большевики, - ответил Турбин.
― Господи, Боже мой, - сказала Елена.
― Пожалуй, лучше будет, - неожиданно вставил Мышлаевский, - по крайней мере сразу поотвинчивают нам всем головы, и станет чисто и спокойно. Зато на русском языке. Заберут в эту, как их, че-ку, по матери обложат и выведут в расход.
― Что ты гадости какие-то говоришь?
― Извини, Леночка, но, кажется, что-то здорово с Москвы ветром потянуло.
- Да, будьте любезны, - присоединился к разговору и Демон-Шервинский и выложил на стол газету - "Вести".
― Вот сволочь, - ответил Турбин, - как же она уцелела?
Действительно, эта бессмертная газета была единственно уцелевшей на русском языке. Полмесяца жила газета тем, что поносила покойного гетмана и говорила о том, что Петлюра имеет здоровые корни и что мобилизация идет у нас блестяще. Вторые полмесяца она печатала приказы таинственного Петлюры на двух языках - ломаном украинском и параллельно ломаном русском, а третьи - передовые о том, что большевики негодяи и покушаются на здоровую украинскую государственность, и еще какие-то таинственные и мутные сводки, из которых можно было при внимательном чтении узнать, что какая-то чепуха вновь закипает на Украине и где-то, оказывается, идет драка с поляками, где-то идет драка с большевиками, причем…
― Позвольте… позвольте…
P-раз… и нарушил Турбин свое честное слово. Впился в газету…
…врачам и фельдшерам явиться на регистрацию… под угрозой тягчайшей ответственности…
― Начальник санитарного управления у этого босяка Петлюры доктор Курицкий…
― Ты смотри, Алексей, лучше зарегистрируйся, - насторожился Мышлаевский, - а то влипнешь, как пить дать. Ты на комиссию подай.
― Покорнейше благодарю, - Турбин указал на плечо, - а они меня разденут и спросят, кто вам это украшение посадил? Дырки-то свежие. И влипнешь еще хуже. Вот что придется сделать. Ты, Никол, снеси за меня эту идиотскую анкету, сообщишь, что я немного нездоров. А там видно будет.
― А они тебя катанут в полк, - сказал Мышлаевский, - раз ты здоровым себя покажешь.
Турбин сложил кукиш и показал его туда, где можно было предполагать мифического и безликого Петлюру.
― В ту же минуту на нелегальное положение, и буду сидеть, пока этого проходимца не вышибут из Города.
― Уберут, - сказал уверенно Карась.
― Кто?
― Об этом товарищ Троцкий позаботится, можешь быть уверен, - пояснил мрачный Мышлаевский.
***
Деньги. Черт возьми, практика лопнула. Позвольте. Звонок. Ну-ка, Никол, открывай.
Первый пациент появился 30 января вечером, часов около шести. Вежливо приподняв шапку Николке, он поднялся с ним вместе по лестнице, в передней снял пальто с козьим мехом и попал в гостиную. Обитатели квартиры сошлись в столовой и повели тихую беседу, как всегда бывало, когда Алексей начинал принимать.
― Пожалуйте, - сказал Турбин.
С кресла поднялся худенький и желтоватый молодой человек в сереньком френче. Глаза его были мутны и сосредоточены. Турбин в белом халате посторонился и пропустил его в кабинет.
― Садитесь, пожалуйста. Чем могу служить?
― У меня сифилис, - хрипловатым голосом сказал посетитель и посмотрел на Турбина прямо и мрачно.
― Лечились уже?
― Лечился, но плохо и неаккуратно. Лечение мало помогало.
― Кто направил вас ко мне?
― Настоятель церкви Николая Доброго отец Александр.
― Как?
― Отец Александр.
― Вы что же, знакомы с ним?
― Я у него исповедался, и беседа святого старика принесла мне душевное облегчение, - объяснил посетитель, глядя в небо. - Мне не следовало лечиться… Я так полагал. Нужно было бы терпеливо снести испытание, ниспосланное мне Богом за мой страшный грех, но настоятель внушил мне, что это я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему.
Турбин внимательнейшим образом вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом начал исследовать рефлексы. Но зрачки у владельца козьего меха оказались обыкновенные, только полные одной печальной чернотой.
― Вот что, - сказал Турбин, отбрасывая молоток, - вы человек, по-видимому, религиозный?
― Да, я день и ночь думаю о Боге и молюсь ему. Единственному прибежищу и утешителю.
― Это, конечно, очень хорошо, - отозвался Турбин, не спуская глаз с его глаз, - и я отношусь к этому с уважением, но вот что я вам посоветую: на время лечения вы уж откажитесь от вашей упорной мысли о Боге. Дело в том, что она у вас начинает смахивать на идею фикс. А в вашем состоянии это вредно. Вам нужен воздух, движение и сон.
― По ночам я молюсь.
― Нет, это придется изменить. Часы молитвы придется сократить. Они вас будут утомлять, а вам необходим покой.
Больной покорно опустил глаза.
Он стоял перед Турбиным обнаженным и подчинялся осмотру.
― Кокаин нюхали?
― В числе мерзостей и пороков, которым я предавался, был и этот. Теперь нет.
"Черт его знает… а вдруг жулик… притворяется; надо будет посмотреть, чтобы в передней шубы не пропали".
Турбин нарисовал ручкой молотка на груди у больного большой знак вопроса. Белый знак превратился в красный.
― Вот видите, дермографизм у вас есть. Вы перестаньте увлекаться религиозными вопросами. Вообще поменьше предавайтесь всяким тягостным размышлениям. Одевайтесь. С завтрашнего дня начну вам впрыскивать ртуть, а через неделю первое вливание.
― Хорошо, доктор.
― Кокаин нельзя. Пить нельзя. Женщины тоже…
― Я удалился от женщин и ядов. Удалился и от злых людей, - говорил больной, застегивая рубашку, - злой гений моей жизни, предтеча антихриста, уехал в город дьявола.
― Батюшка, нельзя так, - застонал Турбин, - ведь вы же в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите?
― Я говорю про его предтечу Михаила Семеновича Шполянского, человека с глазами змеи и с черными баками.
― Как вы говорите? С черными баками? А скажите, пожалуйста, где он живет?
― Он уехал в царство антихриста, в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра…
― Это вы большевиков аггелами? Согласен. Но все-таки так нельзя…
― "Баки"… - Вот что… Вы бром будете пить. По столовой ложке три раза в день… Какой он из себя… этот ваш предтеча?
― Он черный…
― Молодой?
― Да, он молод. Но мерзости в нем, как в тысячелетнем диаволе. Жен он склоняет на разврат, юношей на порок, и трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ, и виден над полями лик сатаны, и идущего за ним.
― Троцкого?!
― Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель.
― Серьезно вам говорю: если вы не прекратите это, вы смотрите… у вас мания развивается…
― Нет, доктор, я нормален. Сколько, доктор, вы берете за ваш святой труд?
― Помилуйте, что у вас на каждом шагу слово "святой"? Ничего особенно святого я в своем труде не вижу. Беру я за курс, как все. Если будете лечиться у меня, оставьте часть в задаток.
― Очень хорошо.
Френч расстегнулся.
― У вас, может быть, денег мало? - пробурчал Турбин, глядя на потертые колени, - "Нет, он не жулик… нет… но свихнется".
― Нет, доктор, найдутся. Вы облегчаете по-своему человечество.
― И иногда очень удачно. Пожалуйста, бром принимайте аккуратно.
― Полное облегчение, уважаемый доктор, мы получим только там. - Больной вдохновенно указал в беленький потолок. - А сейчас ждут нас всех испытания, коих мы еще не видали… И наступят они очень скоро.
― Ну, покорнейше благодарю. Я уже испытал достаточно.
― Нельзя зарекаться, доктор, ох нельзя, - бормотал больной, напяливая козий мех в передней, - ибо сказано: третий ангел вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь.
"Где-то я уже слыхал это?.. Ах, ну, конечно, со священником всласть натолковался. Вот подошли друг к другу - прелесть".
― Убедительно советую, поменьше читайте Апокалипсис… Повторяю, вам вредно… Честь имею кланяться. Завтра в шесть часов, пожалуйста. Анюта, выпусти, пожалуйста…
***
Однажды вечером Шервинский вдохновенно поднял руку и молвил:
― Ну-с? Здорово? И когда стали их поднимать, оказалось, что на папахах у них красные звезды…
Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта прислонилась к дверям.
― Какие такие звезды? - мрачнейшим образом расспрашивал Мышлаевский.
― Маленькие, как кокарды, пятиконечные. На всех папахах. А в середине серп и молоточек. Прут, как саранча, из-за Днепра… так и лезут. Первую дивизию Петлюрину побили, к чертям.
― Да откуда это известно? - подозрительно спросил Мышлаевский.
― Очень хорошо известно, если уже есть раненые в госпиталях в Городе.
― Алеша, - вскричал Николка, - ты знаешь, красные идут! Сейчас, говорят, бои идут под Бобровицами.
Турбин первоначально перекосил злобно лицо и сказал с шипением:
― Так и надо. Так ему, сукину сыну, мрази, и надо. - Потом остановился и тоже рот открыл. - Позвольте… это еще, может быть, так, утки… небольшая банда…
― Утки? - радостно спросил Шервинский. Он развернул "Весть" и маникюренным ногтем отметил:
"На Бобровицком направлении наши части доблестным ударом отбросили красных".
― Ну, тогда действительно гроб… Раз такое сообщено, значит, красные Бобровицы взяли.
― Определенно, - подтвердил Мышлаевский.
***
Эполеты на черном полотне. Старая кушетка.
- Ну-с, Юленька, - молвил Турбин и вынул из заднего кармана револьвер Мышлаевского, взятый напрокат на один вечер, - скажи, будь добра, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем Шполянским?
Юлия попятилась, наткнулась на стол, абажур звякнул… дзинь… В первый раз лицо Юлии стало неподдельно бледным.
― Алексей… Алексей… что ты делаешь?
― Скажи, Юлия, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем? - повторил Турбин твердо, как человек, решившийся наконец вырвать измучивший его гнилой зуб.
― Что ты хочешь знать? - спросила Юлия, глаза ее шевелились, она руками закрылась от дула.
― Только одно: он твой любовник или нет?
Лицо Юлии Марковны ожило немного. Немного крови вернулось к голове. Глаза ее блеснули странно, как будто вопрос Турбина показался ей легким, совсем нетрудным вопросом, как будто она ждала худшего. Голос ее ожил.
― Ты не имеешь права мучить меня… ты, - заговорила она, - ну хорошо… в последний раз говорю тебе - он моим любовником не был. Не был. Не был.
― Поклянись.
― Клянусь.
Глаза у Юлии Марковны были насквозь светлы, как хрусталь.
Поздно ночью доктор Турбин стоял перед Юлией Марковной на коленях, уткнувшись головой в колени, и бормотал:
― Ты замучила меня. Замучила меня, и этот месяц, что я узнал тебя, я не живу. Я тебя люблю, люблю… - страстно, облизывая губы, он бормотал…
Юлия Марковна наклонялась к нему и гладила его волосы.
― Скажи, зачем ты мне отдалась? Ты меня любишь? Любишь? Или же нет?
― Люблю, - ответила Юлия Марковна и посмотрела на задний карман стоящего на коленях.
***
Когда в полночь Турбин возвращался домой, был хрустальный мороз. Небо висело твердое, громадное, и звезды на нем были натисканы красные, пятиконечные. Громаднее всех и всех живее - Марс. Но доктор не смотрел на звезды.
Шел и бормотал:
― Не хочу испытаний. Довольно. Только эта комната. Эполеты. Шандал.
В три дня все повернулось наново, и испытание - последнее перед началом новой, неслыханной и невиданной жизни - упало сразу на всех. И вестником его был Лариосик. Это произошло ровно в четыре часа дня, когда в столовой собрались все к обеду. Был даже Карась. Лариосик появился в столовой в виде несколько более парадном, чем обычно (твердые манжеты торчали), и вежливо и глухо попросил:
― Не можете ли вы, Елена Васильевна, уделить мне две минуты времени?
― По секрету? - спросила удивленная Елена, шурша поднялась и ушла в спальню.
Лариосик приплелся за ней.
― Придумал Ларион что-то интересненькое, - задумчиво сказал Николка.
Мышлаевский, с каждым днем мрачневший, мрачно оглянулся почему-то (он разбавлял на буфете спирт).
― Что такое? - спросила Елена.
Лариосик потянул носом воздух, прищурился на окно, поморгал и произнес такую речь:
― Я прошу у вас, Елена Васильевна, руки Анюты. Я люблю эту девушку. А так как она одинока, а вы ей вместо матери, я, как джентльмен, решил довести об этом до вашего сведения и просить вас ходатайствовать за меня.
Рыжая Елена, подняв брови до предела, села в кресло. Произошла большая пауза.
― Ларион, - наконец заговорила Елена, - решительно не знаю, что вам на это и сказать. Во-первых, простите, ведь так недавно еще пережили вашу драму… Вы сами говорили, что это неизгладимо…
Лариосик побагровел.
― Елена Васильевна, я вычеркнул ту дурную женщину из своего сердца. И даже карточку ее разорвал. Кончено. - Лариосик ладонью горизонтально отрезал кусок воздуха.
― Потом… Да вы серьезно говорите?
Лариосик обиделся.
― Елена Васильевна… Я…
― Ну простите, простите… Ну если серьезно, то вот что. Все-таки, Ларион Ларионыч, вы не забывайте, что вы по происхождению вовсе не пара Анюте…
― Елена Васильевна, от вас с вашим сердцем я никак не ожидал такого возражения.
Елена покраснела, запуталась.
― Я говорю это только вот к чему - возможен ли счастливый брак при таких условиях? Да и притом, может быть, она вас не любит?
― Это другое дело, - твердо вымолвил Лариосик, - тогда, конечно… Тогда… Во всяком случае, я вас прошу передать ей мое предложение…
― Почему вы ей сами не хотите сказать?
Лариосик потупился.
― Я смущаюсь… я застенчив.
― Хорошо, - сказала Елена, вставая, - но только хочу вас предупредить… мне кажется, что она любит кого-то другого…
Лариосик изменился в лице и затопал вслед за Еленой в столовую. На столе уже дымился суп.
― Начинайте без меня, господа, - сказала Елена, - я сейчас…
В комнате за кухней Анюта, сильно изменившаяся за последнее время, похудевшая и похорошевшая какою-то наивной зрелой красотой, попятилась от Елены, взмахнула руками и сказала:
― Да что вы, Елена Васильевна. Да не хочу я его.
― Ну что же… - ответила Елена с облегченным сердцем, - ты не волнуйся, откажи и больше ничего. И живи спокойно. Успеешь еще.
В ответ на это Анюта взмахнула руками и, прислонившись к косяку, вдруг зарыдала.