Ирина Най, вся в черном и траурном, худая, блекла рядом с пышной Еленой, отливающей золотом, и в елочных огнях казалась креповой свечой. Николка без толку мыкался где-то сзади представляющихся. Ему казалось, что руки и ноги у него привинчены неудобно и неудачно и некуда их пристроить. Воротничок резал шею. Он был в студенческом, еще на Карасе не было смокинга, а визитка и полосатые брюки, благодаря которым плотный Карась был похож на удачливого подрядчика. И Шервинский был не в смокинге. Но зато Шервинский один мог затмить всех в смокингах. Шервинский во фраке. Но зато уже фрак. Будьте благонадежны. Во-первых, правая сторона пластрона у него гофрирована, с вашего разрешения, как бумажная оборка на окороке, в полулунии жилета вставлено что-то сверкающее шелковыми красками, похожее на звездный флаг величественных Соединенных Штатов. Запонки бриллиантовые, каждая - карат. Значит, 1/2 карата. Брюки заутюжены и вздернуты, так что видны ажурные чулки. И, наконец, туфли открытые с черными бантами. Будьте покойны. Через месяц будет дебютировать в Оперном, невзирая на этого мужлана с его оравой. Демона будет петь. Re…la…fa…re! Экм… Чем он хорош… Че-е-е-ем.
Голос действительно поразительный.
― Как же, я слышала. Мне говогили пго вас. Это вы пели на гетманском вечеге в купеческом.
― Он самый.
― Пожалуйста, спойте. Очень пгошу. Демона.
― Де-мо-на. (Изображение галерки Николкой. Весьма сходно.)
― Говогят, что у вас гоос, как у Баттистини.
― И даже немного хуже.
― Не плачь, дитя… (С галерки.)
― Он не гордый. Споет.
― Ирина Феликсовна, близко не садитесь. Абсолютно невозможно слушать.
― Его лучше слушать из другой комнаты.
― А еще лучше с другой улицы.
Черными нотными значками, густыми, встал Демон над стогубой клавиатурой и вытеснил Валентина в сторону под розовый абажур. Все равно Валентина скоро убьют и даже уже убили. Будет царить коварный Демон. Но Демон не воцарился, и перешиб его Василиса. На Василисе, конечно, никаких смокингов. И даже ботинки не праздничные, а деловые, обыкновенные. Праздничные ушли на ногах Немоляки в неизвестную тьму.
Василиса, кланяясь направо и налево и приветливо пожимая руки, в особенности Карасю, проследовал, скрипя рантом, прямо к пианино. Елена, солнечно улыбаясь, протянула ему руку, и Василиса, как-то подпрыгнув, приложился к ней. "Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный стал после того, как у него деньги поперли, - подумал Николка и мысленно пофилософствовал: - Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные.
Василиса чаю не хочет. Нет, покорнейше благодарит. Очень, очень хорошо. Хе, хе. Как это у вас уютно все так, несмотря на такое ужасное время. Э… хе… Нет, покорнейше благодарит. К Ванде Михайловне приехала сестра из деревни, и он должен сейчас же вернуться домой. Он пришел затем, чтобы передать Елене Васильевне письмо. Сейчас открывал ящик в двери, и вот оно. Счел своим долгом. Честь имеет кланяться. Василиса, подпрыгивая, попрощался, на Ирину Най покосился внимательнейшим образом. "Ишь, тоже смотрит, - сурово подумал Николка, - в сущности, и ловелас этот Василиса. Жалко Ванды нет, небось не посмотрел бы".
Елена просит извинения.
― Пожа-пожа-пожалуйста, - пели на разные голоса.
― Никол, играй марш пока.
― Одну секунду.
Елена ушла с письмом в спальню.
"Письмо из-за границы. Да неужели? Вот бывают же такие письма. Только возьмешь в руки конверт, а уж знаешь, что там такое. И как оно пришло? Никакие письма не ходят. Даже из Житомира в Город приходится посылать почему-то с оказией. И как все у нас глупо, дико в этой стране. Ведь оказия-то эта самая тоже в поезде едет? Почему же, спрашивается, письма не могут ездить, пропадают? А вот это дошло. Не беспокойтесь, такое письмо дойдет, найдет адресата. Var… Варшава. Варшава. Но почерк не Тальберга. Как неприятно сердце бьется".
Хоть на лампе и был абажур, в спальне Елены стало так нехорошо, словно кто-то сдернул цветистый шелк, и резкий свет ударил в глаза и создал хаос укладки. Лицо Елены изменилось, стало похоже на старинное лицо матери, смотревшей из резной рамы. Губы дрогнули, но сложились презрительные складки. Дернула ртом. Вышедший из рваного конверта листок рубчатой серенькой бумаги лежал в пучке света.
"…Тут только узнала, что ты развелась с мужем. Остроумовы видели Сергея Ивановича в посольстве - он уезжает в Париж вместе с семьей Герц: говорят, что он женится на Лидочке Герц; как странно все делается в этой кутерьме. Я жалею, что ты не уехала. Жаль всех вас, оставшихся в лапах у мужиков. Здесь в газетах, что будто бы Петлюра наступает на Город. Мы надеемся, что немцы его не пустят…"
В голове у Елены механически прыгал и стучал Николкин марш сквозь стены и дверь, наглухо завешенную Людовиком XIV. Людовик смеялся, откинув руку с тростью, увитой лентами. В дверь стукнула рукоять палки, и Турбин вошел, постукивая. Он покосился на лицо сестры, дернул ртом так же, как и она, и спросил:
― От Тальберга?
Елена помолчала, ей стало стыдно и тяжело. Но потом сейчас же овладела собой и подтолкнула листок Турбину: "От Оли… из Варшавы…" Турбин внимательно вцепился глазами в строчки и забегал, пока не прочитал все до конца, потом еще раз обращение прочитал:
"Дорогая Леночка, не знаю, дойдет ли…"
У него на лице заиграли различные краски. Так - общий тон шафранный, у скул розовато, а глаза из голубых превратились в черные.
― С каким бы удовольствием… - процедил он сквозь зубы, - я б по морде съездил…
― Кому? - спросила Елена и шмыгнула носом, в котором скоплялись слезы.
― Самому себе, - ответил, изнывая от стыда доктор Турбин, - за то, что поцеловался тогда с ним.
Елена моментально заплакала.
― Сделай ты мне такое одолжение, - продолжал Турбин, - убери ты к чертовой матери вот эту штуку. - Он рукоятью ткнул в портрет на столе.
Елена подала, всхлипывая, портрет Турбину. Турбин выдрал мгновенно из рамы карточку Сергея Ивановича и разодрал ее в клочья. Елена по-бабьи заревела, тряся плечами, и уткнулась Турбину в крахмальную грудь. Она косо, суеверно, с ужасом поглядывала на коричневую икону, перед которой все еще горела лампадочка в золотой решетке.
"Вот помолилась… условие поставила… ну что ж… не сердись… не сердись, Матерь Божия", - подумала суеверная Елена. Турбин испугался:
― Тише, ну тише… услышат они, что хорошего?
Но в гостиной не слыхали. Пианино под пальцами Николки изрыгало отчаянный марш "Двуглавый Орел" и слышался топот ног. Потом долетел взрыв смеха.
― Я на службу поступлю, - растерянно бормотала Елена, давясь слезами.
― А ну тебя со службой, - сипло шептал Турбин.
***
Елена, напудренная, с подмазанными поблекшими глазами, вышла в гостиную. Все двинулись к ней. Шервинский выпихнул на середину Петьку Щеглова. Тот, ошеломленный огнями, пляской и неизвестными веселыми людьми, готовый на все, выступил и выложил Елене с таким видом, как будто ему все равно:
― Папа мажет…
― Йодом… (Шепот суфлера.)
― Йодом бок, мама пляшет кек-вок.
― Господа!!
***
Ходить можно только до двенадцати часов ночи. Почему - неизвестно. Но до двенадцати. Поэтому ровно в четверть двенадцатого поднялась Ирина Най и стала прощаться. Огни на елке догорели, разогретая хвоя источала лесной дух, на полу блестело в двух местах олово конфет, пахло апельсиновыми корками.
― Приходите, приходите к нам еще, - говорила Елена, - мы все так рады были познакомиться с вами.
― Сейчас мы вас проводим, будьте спокойны, - говорил Мышлаевский, улыбаясь Ирине и косясь на Николку, - кто-нибудь проводит. Я или Федор Николаевич…
Николка побледнел и засопел. "Какая свинь… - подумал он слезливо, - чего он на меня взъелся и портит мне жизнь".
― Или, может быть, Никол Васильевич? - сжалился Мышлаевский. - Никол, ты можешь?.. Или ты будешь хозяйничать?
― Нет, я могу, конечно. Я… - не своим голосом ответил Николка и тотчас же надел фуражку.
― Да, я могу… сию минуту… - встрял Лариосик, хотя его никто и не просил, и тотчас начал щурить глаза, разыскивая свою шапку.
"Вот несчастье, Господи… вот несчастье", - подумал Николка и торопливо, оборвав вешалку на шинели, полез в рукава.
― Нет, Ларион, уж Никол проводит, он оделся, - отозвался с колен Мышлаевский, он застегивал пуговицы на серых ботах Ирины Най, - ты, пожалуйста, останься. Ты специалист по разведению спирта. Я спирту принес.
― Я? Ага?.. Да… - в высшей степени изумленно отозвался Лариосик, ни разу в жизни не разводивший спирта.
― Господа, напгасно вы беспокоитесь, я сама дойду. Я нисколько не боюсь.
― Нет уж, это нельзя, - скрепил Мышлаевский, - так мы вас отпустить не можем. А с Николом вы будете как за каменной стеной.
Был ясный сильный мороз, пустынная улица. Как только они вышли и дверь прогремела сложными запорами под руками Лариосика, глаза Ирины Най провалились в черных кольцах, а лицо побелело; потом брызнул из-за угла свет высокого фонаря, и они миновали дощатый забор, ограждавший двор № 13, и стали подниматься вверх по спуску. Ирина зябко передернула плечами и уткнула подбородок в мех. Николка шагал рядом, мучась страшным и непреодолимым: как предложить ей руку. И никак не мог. На язык как будто повесили гирю фунта в два. "Идти так нельзя. Невозможно. А как сказать?.. Позвольте вам… Нет, она, может быть, что-нибудь подумает. И может быть, ей неприятно идти со мной под руку?.. Эх!.."
― Какой мороз, - сказал Николка.
Ирина глянула вверх, где в небе многие звезды и в стороне на скате купола луна над потухшей семинарией на далеких горах, ответила:
― Очень. Я боюсь, что вы замегзнете.
"На тебе. На, - подумал тяжко Николка, - не только не может быть и речи о том, чтобы взять ее под руку, но ей даже неприятно, что я с ней пошел. Иначе никак нельзя истолковать такой намек…"
Ирина тут же поскользнулась, крикнула "ай" и ухватилась за рукав шинели. Николка захлебнулся. Но такой случай все-таки не пропустил. Ведь уж дураком нужно быть. Он сказал:
― Позвольте вас под руку…
― А где ваши пегчатки?.. Вы замезгнете… Не хочу.
Николка побледнел и твердо поклялся звезде Венере:
"Приду и тотчас же застрелюсь. Кончено. Позор".
― Я забыл перчатки под зеркалом…
Тут ее глаза оказались поближе возле него, и он убедился, что в этих глазах не только чернота звездной ночи и уже тающий траур по картавому полковнику, но лукавство и смех. Она сама взяла правой рукой его правую руку, продернула ее через свою левую, кисть его всунула в свою муфту, уложила рядом со своей и добавила загадочные слова, над которыми Николка продумал целых двенадцать минут до самой Мало-Провальной:
― Нужно быть половчей…
"Царевна… На что я надеюсь? Будущее мое темно и безнадежно. Я неловок. И университета еще даже не начинал… Красавица…" - думал Никол. И никакой красавицей Ирина Най вовсе не была. Обыкновенная миловидная девушка с черными глазами. Правда, стройная, да еще рот недурен, правилен, волосы блестящие, черные.
У флигеля, в первом ярусе таинственного сада, у темной двери остановились. Луна где-то вырезывалась за переплетом деревьев, и снег был пятнами, то черный, то фиолетовый, то белый. Во флигеле все окошки были черны, кроме одного, светящегося уютным огнем. Ирина прислонилась к черной двери, откинула голову и смотрела на Николку, как будто чего-то ждала. Николка в отчаянии что он, "О, глупый", за двадцать минут ничего ровно не сумел ей сказать, в отчаянии, что сейчас она уйдет от него в дверь, в этот момент, как раз когда какие-то важные слова складываются у него в никуда не годной голове, осмелел до отчаяния, сам залез рукой в муфту и искал там руку, в великом изумлении убедившись, что эта рука, которая всю дорогу была в перчатке, теперь оказывается без перчатки. Кругом была совершенная тишина. Город спал.
― Идите, - сказала Ирина Най очень негромко, - идите, а то вас петлюговцы агестуют.
― Ну и пусть, - искренне ответил Николка, - пусть.
― Нет, не пусть. Не пусть. - Она помолчала. - Мне будет жалко…
― Жал-ко?.. А?.. - И он сжал руку в муфте сильней.
Тогда Ирина высвободила руку вместе с муфтой, так с муфтой и положила ему на плечо. Глаза ее сделались чрезвычайно большими, как черные цветы, как показалось Николке, качнула Николку так, что он прикоснулся пуговицами с орлами к бархату шубки, вздохнула и поцеловала его в самые губы.
― Может быть, вы хгабгый, но такой неповоготливый…
Тут Николка, чувствуя, что он стал безумно храбрым, отчаянным и очень поворотливым, охватил Най и поцеловал в губы. Ирина Най коварно закинула правую руку назад и, не открывая глаз, ухитрилась позвонить. И тотчас шаги и кашель матери послышались во флигеле, и дрогнула дверь… Николкины руки разжались.
― Завтга пгиходите, - зашептала Най, - вечегом. А сейчас уходите, уходите…
По совершенно пустым улицам, хрустя, вернулся Николка, и почему-то не по тротуару, а по мостовой посредине, близ рельсов трамвая. Он шел как пьяный, расстегнув шинель, заломив фуражку, чувствуя, что мороз так и щиплет уши. В голове и на языке гудела веселая фриска из рапсодии, а ноги шли сами. Город был бел, ослеплен луной, и тьма-тьмущая звезд красовалась над головой. Ни один черт их не подсчитает. Да и надобности нет считать их, знать по именам. Кажется, сидела среди них одна пастушеская вечерняя Венера, да еще мерцал безумно далекий, зловещий и красный Марс.
***
Рана Турбина заживала сверхъестественно. Круглые дырки перестали источать гной. Затем они стали зарастать. Турбин перестал носить разрезанные рубахи, уменьшилась повязка, а 24 января Николка спустился по лестнице, все двери прошел и снял заклейку с таблицы. Таблица выглянула на свет Божий. Ясным ровным молочным январским днем в кабинете Турбина горел синим лохматым пламенем примус; Турбин возился в белом кабинетике, звеня инструментами, пересматривая и перекладывая какие-то склянки. Вечер 24 января тов. Турбин походил по гостиной, очень часто поглядывая на карманные часы, в восемь часов вечера оделся и ушел из квартиры, неопределенно сказав:
― Вернусь в половине десятого или в одиннадцать.
И вечер пошел своим порядком. Понятное дело, появились и Шервинский и Мышлаевский. Карась бывал редко. Карась решил плюнуть на все и, запасшись студенческим документом, а офицерские запрятав куда-то, так что сам черт бы их не нашел, ухитрился поступить в петлюровскую продовольственную управу. Изредка Карась появлялся в турбинском убежище и рассказывал, какой нехороший украинский язык.
― Какой он украинский?.. - сипел Мышлаевский. - Никогда на таком языке никакой дьявол не говорил. Это его твой этот, как его, Винниченко выдумал…
― Почему он мой?.. - протестовал Карась. - Я ничего общего с ним не желаю иметь.
― И не имей, - говорил Мышлаевский, выставляя ноги на середину комнаты, - подозрительная личность этот Винниченко, а ты джентльмен.
― Выбачайте, панове, - говорил по-украински Николка и делал при этом маленькие глаза.
Если при этом присутствовал Турбин, он говорил:
― Я тебя покорнейше прошу не говорить на этом языке.
― Выбачаюсь, - отвечал Николка.
Потом с Николкой происходила резкая перемена. Он переставал шутить, становился серьезным и выбирался к себе в комнату; там дольше, чем обыкновенно, делал туалет, там же надевал пальто и уходил, стараясь сделать это незаметно. Но, несмотря на все это, все прекрасно знали, куда направляется Николка. Да и знать это было нетрудно. Николка приобрел страсть к крахмальным воротничкам. Щеткой чистил локти, которые вечно были в мелу, и один раз неожиданно побрился, взяв для этой цели бритву у Лариосика. Вежливый и отзывчивый Лариосик охотно снабдил Николку всеми принадлежностями, необходимыми для бритья, но не удержался, чтобы не сказать, щурясь и моргая:
― Ты, Николка, светлый, тебе, в сущности, можно и не бриться. Ничего не заметно. А щеку ты подпирай языком…
Николка, косясь в зеркало, подпер густо намыленную щеку языком, и тотчас по щеке, смешиваясь с белым мылом, потекла вишневая кровь.
Итак, братья Турбины большею частью отсутствовали по вечерам. Мышлаевский же и Шервинский прочно обосновались в убежище и ночевали почти всякую ночь. Благодаря присутствию Мышлаевского все трапезы, как дневные, так и вечерние, превратились в закусывания, при которых горячие блюда были второстепенными добавлениями. В фокусе стали селедки под острым соусом, огурцы и лук, и в столовой в конце концов утвердился прочный запах небольшого и уютного ресторана.
― Ты, Виктор, такую массу водки пьешь, что у тебя склероз сделается, - говорила золотая Елена, плавая в струях синего табачного дыма.
― Шампанского для нас еще Петлюра не припас, - хрипел Мышлаевский, исчезая в облаках ядовитого дыма, - вся надежда на большевиков; теперь, может, они напоят.
***
Глубокими вечерами или ночью, когда уже все сходились, и Турбин, таинственно погруженный в свои склянки и бумаги, сидел, окрашенный зеленым светом, у себя в спальне, из комнаты Николки доносились гитарные звоны-переливы, и часто, сидя по-турецки на кровати, слушал Николка, как Лариосик декламирует ему свои стихи.
И падает время,
И падает время… -
глухим голосом читал Лариосик, выкатывая глаза, -
Как капли в пещере…
- Очень хорошо, Ларион, очень, - одобрял Николка.
Да, время падало совершенно незаметно, как капли в пещере. Пролетали белые дни то с вертящмися метелями, то закованные в белый мороз, медленно протекали жаркие вечера. Из гостиной часто слышалось медовое пение Демона:
К тебе я стану прилетать…
Демон каждый вечер в бобровой шапке и шубе приезжал в трамвае из далекого Дикого переулка. И пел. Голос его становился все лучше и лучше, как будто бы с каждым днем.
"В сущности, дрянь малый, беспринципный, - думала Елена в тихой печали, глядя в окно на оперные огни, - но голос изумительный, Бог его знает, приспособленный. Нет, этот не пропадет, будьте покойны".