Любопытство Бернара было сильно возбуждено. Судя по фигуре и отчасти по платью, это была женщина. Старуха встретила ее низкими поклонами, а та едва кивнула ей головой. Зато она сунула старухе в руку нечто такое, отчего старуха пришла в восторг. По раздавшемуся затем чистому металлическому звуку, равно как и по той стремительности, с какой старуха нагнулась и стала что-то искать на земле, Мержи окончательно убедился, что ей дали денег. Старуха, прикрывая фонарь, пошла вперед, незнакомка - за ней. В глубине сада находилось нечто вроде зеленой беседки, - ее образовывали посаженные кругом липы и сплошная стена кустарника между ними. В беседку вели два входа, вернее сказать, две арки, посреди стоял каменный стол. Сюда-то и вошли старуха и закутанная в плащ женщина. Мержи, затаив дыхание, крался за ними и, дойдя до кустарника, стал так, чтобы ему было хорошо слышно, а видно настолько, насколько это ему позволял слабый свет, озарявший беседку.
Старуха сперва зажгла в жаровне, стоявшей на столе, нечто такое, что тотчас же вспыхнуло и осветило беседку бледно-голубым светом, точно это горел спирт с солью. Затем она то ли погасила, то ли чем-то прикрыла фонарь, и при дрожащем огне жаровни Бернару трудно было бы рассмотреть незнакомку, даже если бы она была без вуали и накидки. Старуху же он сразу узнал и по росту и по сложению. Вот только лицо у нее было вымазано темной краской, что придавало ей сходство с медной статуей в белом чепце. На столе виднелись странные предметы. Мержи не мог понять, что это такое. Разложены они были в каком-то особом порядке. Бернару показалось, что это плоды, кости животных и окровавленные лоскуты белья. Меж отвратительных тряпок стояла вылепленная, по-видимому, из воска человеческая фигурка высотою с фут, не более.
- Ну так как же, Камилла, - вполголоса произнесла дама под вуалью, - ты говоришь, ему лучше?
Услышав этот голос, Мержи вздрогнул.
- Немного лучше, сударыня, - отвечала старуха, - а все благодаря вашему искусству. Но только на этих лоскутах так мало крови, что я тут особенно помочь не могла.
- А что говорит Амбруаз Паре?
- Этот невежда? А не все ли вам равно, что он говорит? Рана глубокая, опасная, страшная, уверяю вас, ее можно залечить, только если прибегнуть к симпатической магии. Но духам земли и воздуха нужно часто приносить жертвы… а для жертв…
Дама быстро сообразила.
- Если он поправится, ты получишь вдвое больше того, что я тебе сейчас дала, - сказала она.
- Надейтесь крепко и положитесь на меня.
- Ах, Камилла! А вдруг он умрет?
- Не бойтесь. Духи милосердны, небесные светила нам благоприятствуют, черный баран - последнее наше жертвоприношение - расположил в нашу пользу того.
- Я с великим трудом раздобыла для тебя одну вещь. Я велела ее купить у одного из стрелков, которые обчистили мертвое тело.
Дама что-то достала из-под плаща, и вслед за тем Мержи увидел, как сверкнул клинок шпаги. Старуха взяла шпагу и поднесла к огню.
- Слава богу! На лезвии кровь, оно заржавело. Да, кровь у него, как все равно у китайского василиска: если она попала на сталь, так уж ее потом ничем не отчистишь.
Старуха продолжала рассматривать клинок. Дама между тем обнаруживала все признаки охватившего ее чрезвычайного волнения.
- Камилла! Посмотри, как близко от рукоятки кровь. Быть может, то был удар смертельный?
- Это кровь не из сердца. Он выздоровеет.
- Выздоровеет?
- Да, и тут же заболеет болезнью неизлечимой.
- Какой болезнью?
- Любовью.
- Ах, Камилла, ты правду говоришь?
- А разве я когда-нибудь говорю неправду? Разве я когда-нибудь предсказываю неверно? Разве я вам не предсказала, что он одержит победу на поединке? Разве я вам не возвестила, что за него будут сражаться духи? Разве я не зарыла в том месте, где ему предстояло драться, черную курицу и шпагу, которую освятил священник?
- Да, правда.
- И разве вы не пронзили изображение его недруга в сердце, чтобы направить удар того человека, ради которого я применила свое искусство?
- Да, Камилла, я пронзила изображение Коменжа в сердце, но говорят, что его сразил удар в голову.
- Да, конечно, его ударили кинжалом в голову, но раз он умер, не значит ли это, что в сердце у него свернулась кровь?
Это последнее доказательство, видимо, заставило даму сдаться. Она умолкла. Старуха, смазав клинок шпаги елеем и бальзамом, с крайним тщанием завернула его в тряпки.
- Понимаете, сударыня, я натираю шпагу скорпионьим жиром, а он симпатической силой переносится на рану молодого человека. Молодой человек испытывает такое же точно действие африканского этого бальзама, как будто я лью ему прямо на рану. А если б мне припала охота накалить острие шпаги на огне, бедному раненому было бы так больно, словно его самого жгут огнем.
- Смотри не вздумай!
- Как-то вечером сидела я у огня и тщательно натирала бальзамом шпагу, - хотелось мне вылечить одного молодого человека, которого этой шпагой два раза изо всех сил ударили по голове. Натирала, натирала, да и задремала. Стук в дверь - лакей больного; говорит, что его господин терпит смертную муку; когда, мол, он уходил, тот был словно на угольях. А знаете, отчего? Шпага-то у меня, у сонной, соскользнула, и клинок лежал на угольях. Я сейчас же сняла шпагу и сказала лакею, что к его приходу господин будет чувствовать себя отлично. И в самом деле: я насыпала в ледяную воду кое-каких снадобий, скорей туда шпагу и пошла навещать больного. Вхожу, а он мне и говорит: "Ах, дорогая Камилла! До чего же мне сейчас приятно! У меня такое чувство, как будто я ванну прохладную принимаю, а перед этим чувствовал себя, как святой Лаврентий на раскаленной решетке".
Старуха перевязала шпагу и с довольным видом молвила:
- Ну, хорошо. Теперь я за него спокойна. Можете совершить последний обряд.
Старуха бросила в огонь несколько щепоток душистого порошку и, беспрерывно крестясь, произнесла какие-то непонятные слова. Дама взяла дрожащей рукой восковое изображение и, держа его над жаровней, с волнением в голосе проговорила:
- Подобно тому как этот воск топится и плавится от огня жаровни, так и сердце твое, о Бернар Мержи, пусть топится и плавится от любви ко мне!
- Отлично. А теперь вот вам зеленая свеча, - она была вылита в полночь по всем правилам искусства. Затеплите ее завтра перед образом божьей матери.
- Непременно… Ты меня успокаиваешь, а все-таки я страшно тревожусь. Вчера мне снилось, что он умер.
- А вы на каком боку спали - на правом или на левом?
- А лежа на… на каком боку, видишь вещие сны?
- Скажите сперва, на каком боку вы обыкновенно спите. Я вижу, вы хотите прибегнуть к самообману, к самовнушению.
- Я сплю всегда на правом боку.
- Успокойтесь, ваш сон - к большой удаче.
- Дай-то бог!.. Но он приснился мне мертвенно-бледный, окровавленный, одетый в саван.
Тут она обернулась и увидела Мержи, стоявшего возле одного из входов в беседку. От неожиданности она так пронзительно вскрикнула, что ее испуг передался Бернару. Старуха не то нечаянно, не то нарочно опрокинула жаровню, и яркое пламя, взметнувшееся до самых верхушек лип, на несколько мгновений ослепило Мержи. Обе женщины юркнули в другой выход. Углядев лазейку в кустарнике, Мержи, нимало не медля, пустился за ними вдогонку, но, споткнувшись на какой-то предмет, чуть было не упал. Это оказалась та самая шпага, коей он был обязан своим исцелением. Для того чтобы убрать шпагу и выйти на дорогу, потребовалось время. Когда же он выбрался на широкую, прямую аллею и решил, что теперь-то ничто не помешает ему нагнать беглянок, калитка захлопнулась. Обе женщины были вне досягаемости.
Слегка уязвленный тем, что выпустил из рук столь прекрасную добычу, Мержи ощупью добрался до своей комнаты и повалился на кровать. Все мрачные мысли вылетели у него из головы, все угрызения совести, если только они у него были, все тревожные чувства, какие могло ему внушить его положение, исчезли точно по волшебству. Теперь он думал о том, какое счастье любить самую красивую женщину во всем Париже и быть любимым ею, а что дама под вуалью - г-жа де Тюржи, это для него сомнению не подлежало. Уснул он вскоре после восхода солнца, а проснулся уже белым днем. На подушке он нашел запечатанную записку, неизвестно как сюда попавшую. Он распечатал ее и прочел:
"Кавалер! Честь дамы зависит от Вашей скромности".
Спустя несколько минут вошла старуха и принесла ему бульону. Сегодня у нее, против обыкновения, висели на поясе крупные четки. Лицо она старательно вымыла, и кожа на нем напоминала уже не медь, а закопченный пергамент. Ступала она медленно, опустив глаза, - так идет человек, который боится, как бы земные предметы не отвлекли его от выспренних созерцаний.
Мержи решил, что, дабы наилучшим образом выказать ту добродетель, коей требовала от него таинственная записка, ему прежде всего надлежит получить точные сведения, что именно он должен от всех скрывать. Он взял у старухи бульон и, прежде чем она успела дойти до двери, проговорил:
- А вы мне не сказали, что вас зовут Камиллой.
- Камиллой?.. Меня Мартой зовут, господин хороший… Мартой Мишлен, - делая вид, что Мержи ее крайне удивил, молвила старуха.
- Ну, хорошо, Мартой так Мартой, но этим именем вы велите себя звать людям, а с духами вы знаетесь под именем Камиллы.
- С духами?.. Иисусе сладчайший! Что это вы такое говорите?
Она осенила себя широким крестом.
- Полно, не стройте из меня дурачка! Я никому не скажу, этот разговор останется между нами. Кто эта дама, которая так беспокоится о моем здоровье?
- Какая дама?..
- Полно, не виляйте, говорите начистоту. Даю вам слово дворянина, я вас не выдам.
- Право же, господин хороший, я не понимаю, о чем вы толкуете.
Мержи, видя, как она прикидывается изумленной и прикладывает руку к сердцу, не мог удержаться от смеха. Он вынул из кошелька, висевшего у него над изголовьем, золотой и протянул старухе.
- Возьмите, добрая Камилла. Вы так обо мне заботитесь и до того тщательно натираете скорпионьим жиром шпаги, чтобы я поскорей поправился, что, откровенно говоря, мне давно уже следовало что-нибудь вам подарить.
- Да что вы, господин! Ну право же, ну право же, мне невдомек!
- Слушайте, вы, Марта, или, черт вас там знает, Камилла, не злите меня, извольте отвечать! Кто эта дама, для которой вы минувшей ночью так забавно ворожили?
- Господи Иисусе! Он осерчал… Уж не начинается ли у него бред?
Мержи, выйдя из терпения, швырнул подушку прямо старухе в голову. Та смиренно положила подушку на место, подобрала упавшую на пол золотую монету, но тут вошел капитан и избавил ее от допроса, последствий которого она опасалась.
Глава тринадцатая
Клевета
King Henry IV
Thou dost belie him, Percy, thou dost belie him.
Shakespeare, King Henry IV
В то же утро Жорж отправился к адмиралу поговорить о брате. В двух словах он рассказал ему, в чем состоит дело.
Адмирал, слушая его, грыз зубочистку - то был знак неудовольствия.
- Мне это уже известно, - сказал он. - Не понимаю, зачем вам понадобилось рассказывать о происшествии, о котором говорит весь город.
- Я докучаю вам, господин адмирал, единственно потому, что знаю вашу неизменную благосклонность к нашей семье, и смею надеяться, что вы будете так добры и замолвите перед королем слово о моем брате. Ваше влияние на его величество…
- Мое влияние, если только я действительно им пользуюсь, - живо перебил капитана адмирал, - основывается на том, что я обращаюсь к его величеству только с законными просьбами.
Произнеся слова "его величество", адмирал снял шляпу.
- Обстоятельства, вынудившие моего брата злоупотребить вашей отзывчивостью, к несчастью, в наше время стали явлением обычным. В прошлом году король подписал более полутора тысяч указов о помиловании. Милость короля нередко распространялась также и на противника Бернара.
- Зачинщиком был ваш брат. Впрочем, может быть, - и дай бог, чтобы это было именно так, - какой-нибудь негодяй его натравил.
Сказавши это, адмирал взглянул на капитана в упор.
- Я кое-что предпринимал для того, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры. Но вы же знаете, что господин де Коменж признавал только то удовлетворение, которое доставляет острие шпаги. Дворянская честь и мнение дам…
- Вот что вы внушаете молодому человеку! Вам хочется сделать из него записного дуэлиста? О, как горевал бы его отец, если б ему сказали, что сын презрел его наставления! Боже правый! Еще и двух лет не прошло с тех пор, как утихла гражданская война, а они уже забыли о потоках пролитой ими крови! Им все еще мало. Им нужно, чтобы французы каждый день истребляли французов!
- Если б я знал, что моя просьба будет вам неприятна…
- Послушайте, господин де Мержи: я бы еще мог по долгу христианина подавить в себе негодование и простить вашему брату вызов на дуэль. Но его поведение на дуэли было, как слышно…
- Что вы хотите сказать, господин адмирал?
- Что он дрался не по правилам, не так, как принято у французских дворян.
- Кто смеет распространять о нем такую подлую клевету? - воскликнул Жорж, и глаза его гневно сверкнули.
- Успокойтесь. Вызов вам посылать некому, - ведь пока еще с женщинами не дерутся… Мать Коменжа сообщила королю подробности, которые служат не к чести вашему брату. Они проливают свет на то, каким образом столь грозный боец так скоро пал от руки мальчишки, который еще совсем недавно в пажах мог бы ходить.
- Горе матери - великое, священное горе. Как она может видеть истину, когда глаза у нее еще полны слез? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что вы будете судить о моем брате не по рассказу госпожи де Коменж.
Колиньи, видимо, поколебался; язвительная насмешка уже не так резко звучала теперь в его тоне.
- Однако вы же не станете отрицать, что секундант Коменжа Бевиль - ваш близкий друг.
- Я его знаю давно и даже кое-чем ему обязан. Но ведь он был приятелем и Коменжа. Помимо всего прочего, Коменж сам выбрал его себе в секунданты. Наконец, Бевилю служат порукой его храбрость и честность.
Адмирал скривил губы в знак глубочайшего презрения.
- Честность Бевиля! - пожав плечами, повторил он. - Безбожник. Человек, погрязший в распутстве!
- Да, Бевиль - честный человек! - твердо проговорил Жорж. - Впрочем, о чем тут говорить? Я же сам был на поединке. Вам ли, господин адмирал, ставить под сомнение нашу честь, вам ли обвинять нас в убийстве?
В тоне капитана слышалась угроза. Колиньи то ли не понял, то ли пропустил мимо ушей намек на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ему приписывали ненавидевшие его католики. Во всяком случае, ни один мускул на его лице не дрогнул.
- Господин де Мержи! - сказал он холодно и пренебрежительно. - Человек, отрекшийся от своей религии, не имеет права говорить о своей чести: все равно ему никто не поверит.
Капитан сначала вспыхнул, потом смертельно побледнел. Словно для того, чтобы не поддаться искушению и не ударить старика, он на два шага отступил.
- Милостивый государь! - воскликнул он. - Только ваш возраст и ваше звание позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина, порочить самое дорогое, что у него есть. Но я вас умоляю: прикажите кому-нибудь или даже сразу нескольким вашим приближенным повторить то, что вы сейчас сказали. Клянусь богом, я заставлю их проглотить эти слова, и они ими подавятся.
- Таков обычай господ записных дуэлистов. Я их правил не придерживаюсь и выгоняю тех моих приближенных, которые берут с них пример, - сказал Колиньи и повернулся к Жоржу спиной.
Капитан с адом в душе покинул дворец Шатильонов, вскочил на коня и, словно для того, чтобы утолить свою ярость, погнал бедное животное бешеным галопом, поминутно вонзая шпоры ему в бока. Он так летел, что чуть было не передавил мирных прохожих. И Жоржу еще повезло, что на пути ему не встретился никто из записных дуэлистов, а то при его тогдашнем расположении духа он неминуемо ухватил бы за вихор случай обнажить шпагу.
Только близ Венсена Жорж начал понемногу приходить в себя. Он повернул своего окровавленного, взмыленного коня и двинулся по направлению к Парижу.
- Бедный ты мой друг! - сказал он ему с горькой усмешкой. - Свою обиду я вымещаю на тебе.
Он потрепал невинную жертву по холке и шагом поехал по направлению к дому, где скрывался его брат.
Рассказывая Бернару о встрече с адмиралом, он опустил некоторые подробности, не скрыв, однако, что Колиньи не захотел хлопотать за него.
А несколько минут спустя в комнату ворвался Бевиль и прямо бросился к Бернару на шею.
- Поздравляю вас, мой дорогой! - воскликнул он. - Вот вам помилование. Вы его получили благодаря заступничеству королевы.
Бернар не так был удивлен, как его брат. Он понимал, что обязан этой милостью даме под вуалью, то есть графине де Тюржи.
Глава четырнадцатая
Свидание
Так вот что: барыня хотела быть здесь вскоре
И очень просит вас о кратком разговоре.
Мольер, Тартюф
Бернар переехал к брату. Он лично поблагодарил королеву-мать, а потом снова появился при дворе. Войдя в Лувр, он сразу заметил, что часть славы Коменжа перешла по наследству к нему. Люди, которых он знал только в лицо, кланялись ему почтительно-дружественно. У мужчин, разговаривавших с ним, из-под личины заискивающей учтивости проглядывала зависть. Дамы не спускали с него глаз и заигрывали с ним: репутация дуэлиста являлась в те времена наиболее верным средством тронуть их сердца. Если мужчина убил на поединке трех-четырех человек, то это заменяло ему и красоту, и богатство, и ум. Коротко говоря, стоило нашему герою появиться в Луврской галерее, и все вокруг зашептали: "Вот младший Мержи, тот самый, который убил Коменжа", "Как он молод!", "Как он изящен!", "Как он хорош собой!", "Как лихо закручены у него усы!", "Не знаете, кто его возлюбленная?"
А Бернар напрасно старался отыскать в толпе синие глаза и черные брови г-жи де Тюржи. Он потом даже съездил к ней, но ему сказали, что вскоре после гибели Коменжа она отбыла в одно из своих поместий, расположенное в двадцати милях от Парижа. Злые языки говорили, что после смерти человека, который за нею ухаживал, ей захотелось побыть одной, захотелось погоревать в тишине.