- Ну так что же ты, в душу, в кровь, собираешься делать? Послушай: я бы на твоем месте подстерег его, когда кончится их протестантское сборище и он будет выходить, - вот тут бы ты из окна и выстрелил ему в спину. Тьфу, пропасть! Мой кузен Гиз был бы тебе благодарен, ты бы этим много поспособствовал умиротворению страстей в моем королевстве. Получается, что король Франции не столько я, сколько этот безбожник, понимаешь? В конце концов, мне это надоело… Я говорю тебе напрямик: нужно отучить этого… дырявить честь дворянина. Он тебе дырявит честь, а ты ему продырявь шкуру - долг платежом красен.
- Убийство из-за угла не сшивает чести дворянина, оно только еще сильней разрывает ее.
Этот ответ оказал на государя такое действие, как если бы в него ударила молния. Остолбеневший, он все еще держал в протянутых к капитану руках аркебузу - он точно без слов предлагал ему воспользоваться этим орудием мести. Король полуоткрыл рот, губы у него помертвели, глаза, дико смотревшие на Жоржа, казалось, завораживали его и в то же время ощущали на себе силу жуткого этого завораживания.
Наконец аркебуза выскользнула из дрожащих рук короля и с громким стуком упала на пол. Капитан бросился поднимать ее, а король сел в кресло и понурил голову. Губы у него шевелились, брови двигались - видно было, что в душе у него идет борьба.
- Капитан! - сказал он после долгого молчания. - Где стоит твой легкоконный отряд?
- В Мо, государь.
- Тебе придется съездить за ним и привести его в Париж. Через… через несколько дней получишь приказ. Прощай.
Король произнес это резко и раздраженно. Капитан низко поклонился, а Карл, указав на дверь, дал ему понять, что аудиенция окончена.
Капитан пятился к двери, отвешивая приличествующие случаю поклоны, как вдруг король вскочил и схватил его за руку.
- Держи, по крайней мере, язык на привязи. Понял?
Жорж еще раз поклонился и прижал руку к сердцу. Выходя из королевских покоев, он слышал, как государь сердитым голосом позвал собаку и щелкнул арапником, - должно быть, он собирался сорвать зло на неповинном животном.
Дома Жорж написал записку и велел передать ее адмиралу:
"Некто, не любящий Вас, но любящий свою честь, советует Вам не доверять герцогу Гизу и, пожалуй, еще одному лицу, более могущественному, чем герцог. Ваша жизнь в опасности".
На бесстрашного Колиньи это письмо не произвело ни малейшего впечатления. Известно, что вскоре после этого, 22 августа 1572 года, выстрелом из аркебузы его ранил негодяй, по имени Морвель, которого за это прозвали убийцей на службе у короля.
Глава восемнадцатая
Новообращаемый
’T is pleasing to be school’d in a strange tongue
By female lips and eyes.
L. Byron, D. Juan, canto II
Если любовники осмотрительны, то может пройти неделя, прежде чем общество догадается. По прошествии недели бдительность обыкновенно притупляется, предосторожности кажутся уже смешными. Взгляды, которыми обмениваются любовники, легко перехватить, еще легче истолковать - и вот уже все известно.
Связь графини и младшего Мержи тоже, в конце концов, перестала быть тайной для двора Екатерины. Множество явных доказательств могло бы открыть глаза даже слепым. Так, например, г-жа де Тюржи обыкновенно носила лиловые ленты, и у Бернара эфес шпаги, низ камзола и башмаки были украшены завязанными бантом лиловыми лентами. Графиня особенно не скрывала, что она терпеть не может бороды, а любит ловко закрученные усы. С недавнего времени Мержи стал тщательно выбривать подбородок, а его лихо закрученные, напомаженные и расчесанные металлической гребенкой усы образовывали нечто вроде полумесяца, кончики которого поднимались гораздо выше носа. Наконец, распустили слух, будто некий дворянин однажды чуть свет отправился по своим делам, и когда он проходил по улице Аси, то на его глазах калитка, ведущая в сад графини, отворилась, и из сада вышел человек, которого, как тот ни завертывался в плащ, дворянин сейчас узнал - это был сеньор де Мержи.
Но особенно всех удивляло и служило наиболее веским доказательством то, что юный гугенот, открыто глумившийся над всеми католическими обрядами, теперь ходит в церковь, участвует в процессиях, даже окунает пальцы в святую воду, а ведь еще так недавно он считал это чудовищным кощунством. Шепотом передавали друг другу, что Диана возвращает богу заблудшую овечку, а молодые дворяне протестантского вероисповедания говорили, что они, пожалуй, хорошенько подумали бы, не переменить ли им веру, если бы вместо капуцинов и францисканцев их наставляли молодые хорошенькие богомолки вроде графини де Тюржи.
Однако обращением Бернара пока что и не пахло. Он ходил с графиней в церковь, что правда, то правда, но, ставши рядом, всю обедню, к вящему неудовольствию святош, шептал ей что-то на ухо. Мало того, что он сам не внимал богослужению, он отвлекал истинно верующих. А ведь тогда, как известно, всякая процессия представляла собой не менее любопытное увеселение, чем костюмированный бал. Наконец, Мержи не испытывал более угрызений совести, когда окунал пальцы в святую воду, единственно потому, что это давало ему право пожимать при всех прелестную ручку, которая всякий раз вздрагивала, ощутив прикосновение его руки. Как бы то ни было, хоть он и держался за свою веру, все же ему приходилось вести за нее жаркие бои, а на долю Дианы выпадал тем более значительный успех, что для богословских диспутов она обыкновенно выбирала такие минуты, когда Мержи было особенно трудно в чем-либо ей отказать.
- Милый Бернар! - сказала она в один из вечеров, обвив шею любовника длинными прядями своих черных волос и положив ему на плечо голову. - Сегодня мы с тобой слушали проповедь. Неужели же такие прекрасные слова не запали тебе в душу? Долго ты еще будешь к ним глух?
- Ах ты, моя дорогая! Если уж твой сладкий голос и твоя богословская аргументация, столь мощным подкреплением которой служат твои влюбленные взгляды, ничего не могли со мной поделать, то чего же ты ждешь, милая Диана, от гнусавого капуцина?
- Противный! Я задушу тебя!
Покрепче обмотав вокруг шеи Бернара одну из своих прядей, она притянула его к себе.
- Знаешь, как я развлекался во время проповеди? Пересчитывал жемчужины у тебя в волосах. Кстати, что ж ты их рассыпала по всей комнате?
- Так я и знала! Ты не слушал проповеди. И это каждый раз! Ну что ж, - продолжала она, и в голосе ее зазвучала грустная нотка, - я люблю тебя больше, чем ты меня, это ясно. Если б ты меня любил по-настоящему, ты бы уж давно перешел в мою веру.
- Диана! Ну к чему эти нескончаемые споры? Пусть спорят сорбоннские богословы и наши пасторы, - неужели нет более веселого времяпрепровождения?
- Перестань… Ах, если б мне удалось тебя спасти, как бы я была счастлива! Знаешь, Бернардо: ради твоего спасения я согласилась бы пробыть в чистилище вдвое дольше того, что мне предназначено.
Он улыбнулся и крепко обнял Диану, но она с выражением непередаваемой грусти оттолкнула его.
- А вот ты, Бернар, не принес бы такой жертвы ради меня. Тебя не пугает мысль, какой опасности подвергается моя душа, когда я отдаюсь тебе…
И тут из ее прекрасных глаз покатились слезы.
- Родная моя! Разве ты не знаешь, что любовь оправдывает многое и что…
- Да, я все это хорошо знаю. Но если б я сумела спасти твою душу, мне отпустились бы все мои грехи. Все те, которые мы с тобой совершили вместе, все те, которые мы с тобой, возможно, еще совершим… все было бы нам отпущено. Этого мало, наши грехи послужили бы к нашему спасению!
Говоря это, она крепко-крепко обнимала его, и в той восторженной страстности, какой дышали ее слова, в этом странном способе проповедовать было, если принять во внимание обстоятельства, при которых проповедь произносилась, что-то до того смешное, что Мержи еле сдерживался, чтобы не прыснуть.
- Подождем еще с обращением, Диана. Когда мы с тобой состаримся… когда нам будет уже не до любовных утех…
- Что мне с тобой делать, противный? Зачем у тебя на губах демоническая усмешка? Разве я стану целовать такие губы?
- Вот я уже и не улыбаюсь.
- Хорошо, хорошо, только не сердись. Послушай, querido Bernardo: ты прочитал ту книгу, что я тебе дала?
- Да, еще вчера.
- Понравилась она тебе? Вот умная книга! Неверующие, и те, прочитав ее, прикусят язычки.
- Твоя книга, Диана, - сплошная ложь и нелепица. Это самое глупое из всех папистских творений. Ты так уверенно о ней рассуждаешь, а между тем даю голову на отсечение, что ты в нее даже не заглянула.
- Да, я еще не успела ее прочесть, - слегка покраснев, призналась Диана, - но я убеждена, что в ней много глубоких и верных мыслей. Гугеноты недаром бранят ее на все корки.
- Хочешь, я тебе просто так, от нечего делать, со Священным писанием в руках докажу…
- Даже и не думай, Бернар! Упаси бог! Я не еретичка, я Священного писания не читаю. Я тебе не дам подрывать мою веру. Ты только время зря потеряешь. Вы, гугеноты, такие начетчики, прямо ужас! На диспутах вы нам своей ученостью пыль в глаза пускаете, а мы, бедные католики, ни Аристотеля, ни Библии не читали и не знаем, что вам ответить.
- А все потому, что вы, католики, желаете верить не рассуждая, не давая себе труда подумать, разумно это или нет. Мы действуем иначе: прежде чем что-либо защищать, а главное, прежде чем что-либо проповедовать, мы изучаем.
- Ах, если б я была так же красноречива, как францисканец Жирон!
- Твой Жирон дурак и пустобрех. Кричать он здоров, а все-таки назад тому шесть лет во время открытого словопрения наш пастор Удар посадил его в лужу.
- Это ложь! Ложь, которую распространяют еретики!
- Как? Разве ты не знаешь, что во время спора, на виду у всех, капли пота со лба досточтимого отца капали прямо на Иоанна Златоуста, который был у него в руках? Еще по сему случаю один шутник сочинил стишки…
- Молчи, молчи! Не отравляй мне слух богопротивной ересью! Бернар, милый мой Бернар, заклинаю тебя: отрекись ты от прислужников сатаны, - они тебя обманывают, они тебя тащат в ад! Умоляю тебя: спаси свою душу, вернись в лоно нашей церкви!
Но уговоры не действовали на любовника Дианы: вместо ответа он недоверчиво усмехнулся.
- Если ты меня любишь, - наконец воскликнула она, - то откажись ради меня, ради любви ко мне от своего вредного образа мыслей!
- Милая Диана! Мне легче отказаться ради тебя от жизни, чем от того, что разум мой признает за истину. Как ты думаешь: может любовь принудить меня разувериться в том, что дважды два - четыре?
- Бессердечный!..
В распоряжении у Бернара было самое верное средство прекратить подобного рода пререкания, и он им воспользовался.
- Ах, милый Бернардо! - томным голосом проговорила графиня, когда Мержи с восходом солнца волей-неволей собрался восвояси. - Ради тебя я погублю свою душу и не спасу твоей, так что мне и эта отрадная мысль не послужит утешением.
- Полно, мой ангел! Отец Жирон в лучшем виде даст нам с тобой отпущение in articulo mortis.
Глава девятнадцатая
Францисканец
Monachus in claustro
Non valet ova duo;
Sed quando est extra,
Bene valet triginta.
На другой день после бракосочетания Маргариты с королем Наваррским капитан Жорж по распоряжению министра двора выехал из Парижа к своему легкоконному отряду, стоявшему в Мо. Так как Бернар был уверен, что Жорж возвратится еще до конца празднеств, то при расставании с ним он не особенно грустил и легко покорился своей участи - несколько дней пожить одному. Г-жа де Тюржи отнимала у Бернара так много времени, что несколько минут одиночества его не пугали. По ночам он отсутствовал, а днем спал.
В пятницу, 22 августа 1572 года, адмирала ранил выстрелом из аркебузы один негодяй, по имени Морвель. Народная молва приписала это гнусное злодейство герцогу Гизу, поэтому герцог на другой же день, по всей вероятности, чтобы не слышать жалоб и угроз из лагеря реформатов, оставил Париж. Король сперва как будто вознамерился применить к нему строжайшие меры, но затем не воспрепятствовал его возвращению в Париж, возвращение же его ознаменовалось чудовищной резней - она была произведена ночью 24 августа.
Молодые дворяне-протестанты посетили адмирала, а затем, вскочив на добрых коней, рассыпались по улицам - они искали встречи с герцогом Гизом или с его друзьями, чтобы затеять с ними ссору.
Однако поначалу все обошлось благополучно. То ли народ не решился выступить, увидев, что дворян много, то ли он приберегал силы для будущего, во всяком случае, он с наружным спокойствием слушал их крики: "Смерть убийцам адмирала! Долой гизаров!" - и хранил молчание.
Навстречу отряду протестантов неожиданно выехало из-за угла человек шесть молодых дворян-католиков, среди них были приближенные Гиза. Тут-то бы и завязаться жаркой схватке, однако схватки не произошло. Католики, может быть, из благоразумия, может быть, потому, что они действовали согласно полученным указаниям, ничего не ответили на оскорбительные выкрики протестантов; более того, ехавший впереди отряда католиков молодой человек приятной наружности приблизился к Мержи и, вежливо поздоровавшись, заговорил с ним непринужденным тоном старого приятеля:
- Здравствуйте, господин де Мержи! Вы, конечно, видели господина де Шатильона? Ну как он себя чувствует? Убийца схвачен?
Оба отряда остановились. Мержи, узнав барона де Водрейля, в свою очередь, поклонился ему и ответил на его вопросы. Кое-кто из католиков вступил в разговор с другими протестантами, но говорили они недолго и до пререканий дело не дошло. Католики уступили дорогу протестантам, и оба отряда разъехались в разные стороны.
Мержи отстал от своих товарищей: его задержал барон де Водрейль. Оглядев его седло, Водрейль сказал на прощание:
- Смотрите! Если не ошибаюсь, у вашего куцего подпруга ослабела. Будьте осторожны!
Мержи спешился и подтянул подпругу. Только успел он сесть в седло, как сзади послышался топот летящего крупной рысью коня. Мержи обернулся - прямо на него ехал незнакомый молодой человек, которого он сегодня первый раз видел, когда проезжал мимо отряда католиков.
- Видит бог, как бы я был рад поговорить один на один с кем-нибудь из тех, кто орал сейчас: "Долой гизаров!", - приблизившись, воскликнул молодой человек.
- Вам долго искать его не придется, - сказал Мержи. - Чем могу служить?
- А, так вы из числа этих мерзавцев?
Мержи без дальних размышлений вытащил из ножей шпагу и плашмя ударил ею приспешника Гизов по лицу. Тот мигом выхватил седельный пистолет и в упор выстрелил в Мержи. К счастью, загорелся только запал. Возлюбленный Дианы со страшной силой хватил своего недруга шпагой по голове, и тот, обливаясь кровью, полетел с коня. Народ, до последней минуты являвшийся безучастным свидетелем, мгновенно принял сторону раненого. На молодого гугенота посыпались камни и палочные удары, - тогда он, видя, что ему одному с толпой не справиться, рассудил за благо дать коню шпоры и умчаться галопом. Но когда он слишком круто повернул за угол, конь его упал, увлек за собою всадника и хотя не зашиб его, однако помешал ему тут же вскочить, так что разъяренная толпа успела окружить гугенота. Мержи прислонился к стене и некоторое время успешно отбивался от тех, кого могла достать его шпага. Но вот кто-то со всего размаху ударил по шпаге палкой и сломал лезвие, Бернара сбили с ног и, наверно, разорвали бы на части, когда бы некий францисканец, пробившись к нему, не прикрыл его своим телом.
- Что вы делаете, дети мои? - крикнул он. - Оставьте его, он ни в чем не виноват.
- Он гугенот! - завопила остервенелая толпа.
- Что ж из этого? Дайте ему срок - он покается.
Руки, державшие Мержи, тотчас отпустили его. Мержи встал, поднял сломанную свою шпагу и приготовился в случае нового натиска дорого продать свою жизнь.
- Пощадите этого человека, - продолжал монах. - Потерпите: еще немного, и гугеноты пойдут слушать мессу.
- "Потерпите, потерпите"! - с досадой повторило несколько голосов. - Это мы слыхали! А пока что гугеноты каждое воскресенье собираются и смущают истинных христиан своим пением.
- А вы слыхали пословицу: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить? - весело спросил монах. - Пусть еще немного поверещат - скоро по милости Августовской божьей матери вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. А юного этого нечестивца отдайте в мое распоряжение: я из него сделаю настоящего христианина. Ступайте! Захотелось мясца, смотрите, не пережарьте его!
Толпа расходилась, ропща, но никто больше Бернара не трогал. Ему даже вернули коня.
- Впервые, отец мой, сутана не вызывает во мне неприязни, - сказал Мержи. - Я вам крайне признателен. Не откажите принять от меня этот кошелек.
- Если вы жертвуете его на бедных, молодой человек, то я его возьму. Да будет вам известно, что я к вам чувствую расположение. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Переходите в нашу веру сегодня же. Следуйте за мной - я все мигом устрою.
- Ну, уж от этого вы меня увольте, отец мой. У меня нет ни малейшего желания менять веру. А откуда вы меня знаете? Как вас зовут?
- Меня зовут брат Любен, и я… Плутишка! Я часто вижу, как вы похаживаете возле одного дома… Молчу, молчу!.. Скажите, господин де Мержи: теперь вы допускаете, что монах способен делать людям добро?
- Я всем буду рассказывать о вашем великодушии, отец Любек.
- Сменять протестантское сборище на мессу не хотите?
- Еще раз говорю: нет. И в церковь буду ходить только ради ваших проповедей.
- Как видно, вы человек со вкусом.
- И к тому же ваш большой поклонник.
- Мне, мочи нет, досадно, что вы такой закоренелый еретик. Ну, я свое дело сделал - я вас предостерег. А там уж смотрите сами. Я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.
- Прощайте, отец мой.
Мержи сел на коня и, слегка потрепанный, но весьма довольный тем, что дешево отделался, поехал домой.