Глава двадцать пятая
Лану
Фенест
Этот человек пяткой не сморкается, ей-ей!
Д'Обинье, Барон Фенест
Осажденные только что сделали удачную вылазку против апрошей католического войска. Засыпали несколько траншей, опрокинули туры, перебили около сотни солдат. Отряд, на долю которого выпал этот успех, возвращался в город через Тадонские ворота. Впереди шел капитан Дитрих с аркебузирами, - по тому, какие разгоряченные были у них у всех лица, как тяжело они дышали, как настойчиво просили пить, видно было, что они себя не берегли. За аркебузирами шла плотная толпа горожан, среди них - женщины, должно быть, принимавшие участие в стычке. Вслед за горожанами двигались пленные, числом около сорока, почти все раненые, - две шеренги солдат еле сдерживали гнев народа, собравшегося посмотреть, как они будут идти. Арьергард составляло человек двадцать всадников. Сзади всех ехал Лану, у которого Мержи был адъютантом. В кирасе у Лану виднелась вмятина от пули, его конь был в двух местах ранен. В левой руке он еще держал разряженный пистолет, а конем правил с помощью прицепленного к поводьям крюка, торчавшего из его правого наручня.
- Пропустите пленных, друзья! - ежеминутно кричал он. - Добрые ларошельцы! Будьте человечны! Они ранены, они беззащитны, они больше нам не враги.
Чернь, однако, отвечала ему яростным воем:
- Вздернуть папистов! На виселицу их! Да здравствует Лану!
Мержи и всадники, чтобы лучше действовали призывы их предводителя к милосердию, весьма кстати угощали то того, то другого древками пик. Наконец пленных отвели в городскую тюрьму и приставили к ним усиленную охрану, - здесь им уже можно было не бояться народной расправы. Отряд рассеялся. Лану, которого сопровождало теперь всего лишь несколько дворян, спешился у ратуши как раз в ту минуту, когда оттуда выходили мэр, пастор в преклонных летах по имени Лаплас и кое-кто из горожан.
- Итак, доблестный Лану, - протягивая ему руку, заговорил мэр, - вы сейчас доказали убийцам, что после смерти господина адмирала еще остались на свете храбрецы.
- Все кончилось довольно благополучно, - скромно ответил Лапу. - У нас всего только пять убитых да несколько человек раненых.
- Так как вылазкой руководили вы, господин Лану, мы с самого начала не сомневались в успехе, - сказал мэр.
- Э! Что мог бы сделать Лану без божьей помощи? - колко заметил старый пастор. - За нас сегодня сражался всемогущий господь. Он услышал наши молитвы.
- Господь дарует победы, он же их и отнимает, - за успехи на войне должно благодарить только его, - хладнокровно проговорил Лану и сейчас же обратился к мэру: - Ну так как же, господин мэр? Совет обсудил новые предложения его величества?
- Обсудил, - отвечал мэр. - Мы только что отправили герольда обратно к принцу и просили передать, чтобы он больше не беспокоился и новых условий нам не предъявлял. Впредь мы будем отвечать на них ружейными залпами, и ничем больше.
- Вам бы следовало повесить герольда, - снова заговорил пастор. - В Писании ясно сказано: "И из среды твоей вышли некие злые, восхотевшие возмутить обитателей их города… Но ты не преминешь предать их смерти; твоя рука первой ляжет на них, а за нею рука всего народа".
Лану вздохнул и молча поднял глаза к небу.
- Он предлагает нам сдаться, а? - продолжал мэр. - Сдаться, когда стены наши держатся крепко, когда враг не решается приблизиться к ним, а мы каждый день наносим ему удары в его же окопах! Уверяю вас, господин Лану: если бы в Ла-Рошели не стало больше воинов, одни только женщины отразили бы натиск парижских живодеров.
- Милостивый государь! Если даже более сильному надлежит говорить о своем противнике с осторожностью, то уж более слабому…
- А кто вам сказал, что мы слабее? - прервал его Лаплас. - С нами бог. Гедеон с тремястами израильтян оказался сильнее всего мадианитянского войска.
- Вам, господин мэр, лучше, чем кому бы то ни было, известно, как нам не хватает боевых припасов. Пороху мало, я вынужден был воспретить аркебузирам стрелять издали.
- Нам пришлет его из Англии Монтгомери, - возразил мэр.
- Огонь с небеси падет на папистов, - сказал пастор.
- Хлеб с каждым днем дорожает, господин мэр.
- Мы ожидаем английский флот с минуты на минуту, и тогда в городе опять всего будет много.
- Если понадобится, господь пошлет манну с небес! - запальчиво выкрикнул Лаплас.
- Вы надеетесь на помощь извне, - продолжал Лану, - но ведь если южный ветер продержится несколько дней, флот не сумеет войти в нашу гавань. А кроме того, флот могут и захватить.
- Ветер будет северный! Я тебе это предсказываю, маловер! - провозгласил пастор. - Вместе с правой рукой ты утратил стойкость.
Лану, должно быть, твердо решил не отвечать пастору. По-прежнему обращаясь к мэру, и только к мэру, он продолжал:
- Противнику потерять десять человек не так страшно, как нам одного. Я боюсь вот чего: если католики усилят натиск, то как бы нам не пришлось принять условия потяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Я надеюсь, что король удовольствуется тем, что город признает его власть, и не потребует от нас невозможного, а потому, мне кажется, наш долг - отворить ему ворота: как-никак ведь он наш властитель, а не кто-нибудь еще.
- У нас один властитель - Христос! Только безбожники способны назвать своим властителем свирепого Ахава - Карла, пьющего кровь пророков…
Несокрушимое спокойствие Лану выводило пастора из себя.
- Я хорошо помню, - сказал мэр, - слова господина адмирала, которые я от него услышал, когда он последний раз был в нашем городе проездом: "Король обещал мне обходиться одинаково со всеми своими подданными, что с католиками, что с протестантами". А через полгода король велел убить адмирала. Если мы отворим ворота, у нас повторится Варфоломеевская ночь.
- Короля ввели в заблуждение Гизы. Он раскаивается, ему хотелось бы как-нибудь искупить кровопролитие. Если же вы с прежним упорством будете отвергать мирные переговоры, то в конце концов вы этим озлобите католиков, королевство обрушит на вас всю свою мощь, и единственный оплот реформатской веры будет снесен с лица земли. Нет, милостивый государь, поверьте мне: мир, и только мир!
- Трус! - крикнул пастор. - Ты жаждешь мира, потому что боишься за свою шкуру.
- Господин Лаплас!.. - остановил его мэр.
- Коротко говоря, - невозмутимо продолжал Лану, - мое последнее слово таково: если король согласится не ставить в Ла-Рошели гарнизона и не запрещать наши протестантские собрания, то нам надлежит отдать ему ключи города и присягнуть на верность.
- Изменник! - вскричал Лаплас. - Ты подкуплен тиранами!
- Бог знает, что вы говорите, господин Лаплас! - снова возмутился мэр.
Лану чуть заметно улыбнулся презрительной улыбкой.
- Видите, господин мэр, в какое странное время мы живем: военные говорят о мире, а духовные лица проповедуют войну… Уважаемый господин пастор! - неожиданно обратился он к Лапласу. - Пора обедать. Ваша супруга, по всей вероятности, ждет вас.
Эти последние слова взбесили пастора. Он не нашелся, что сказать, а так как пощечина избавляет от необходимости ответить что-нибудь разумное, то он ударил старого полководца по щеке.
- Господи твоя воля! Что вы делаете? - крикнул мэр. - Ударить господина Лану, лучшего нашего гражданина и самого отважного воина во всей Ла-Рошели!
Присутствовавший при этом Мержи вознамерился так огреть Лапласа, чтобы тот долго это помнил, однако Лану удержал его.
Когда ладонь старого безумца дотронулась до его заросшей седой бородой щеки, то на одно, быстрое, как мысль, мгновение глаза Лану сверкнули гневно и негодующе. Но затем его лицо вновь приняло бесстрастное выражение. Можно было подумать, что пастор ударил мраморный бюст римского сенатора или что полководца случайно задел какой-нибудь неодушевленный предмет.
- Отведите старика к жене, - сказал он одному из горожан, оттащивших от него престарелого пастора. - Велите ей поухаживать за ним: сегодня он явно не в себе… Господин мэр, прошу вас: наберите мне из жителей города пятьсот добровольцев, - я хочу произвести вылазку завтра на рассвете, когда солдаты совсем закоченеют после ночи в окопах, словно медведи, если их поднять во время оттепели. Я замечал, что люди, которые спали под кровом, утром стоят дороже тех, что провели ночь под открытым небом… Господин де Мержи! Если вы не очень проголодались, давайте сходим на Евангельский бастион. Мне хочется посмотреть, подвинулись ли за это время работы противника.
Тут он поклонился мэру и, опершись на плечо молодого человека, отправился на бастион.
Перед самым их приходом выстрелила неприятельская пушка, и двух ларошельцев смертельно ранило. Камни были забрызганы кровью. Один из этих несчастных умолял товарищей прикончить его. Лану, облокотившись на парапет, некоторое время молча наблюдал за осаждающими, потом обратился к Мержи.
- Всякая война ужасна, а уж гражданская!.. - воскликнул он. - Этим ядром была заряжена французская пушка. Навел пушку, поджег запал опять-таки француз, и двух французов этим ядром убило. Но лишить жизни человека, находясь от него на расстоянии полумили, - это еще ничего, господин де Мержи, а вот когда приходится вонзать шпагу в тело человека, который на вашем родном языке молит вас пощадить его!.. А ведь мы с вами не далее, как нынче утром, именно этим и занимались.
- Если б вы видели резню двадцать четвертого августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была багровой и несла больше трупов, нежели льдин во время ледохода, вы бы не очень жалели тех людей, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист - кровопийца…
- Не клевещите на свою родину. В осаждающем нас войске чудовищ не так уж много. Солдаты - это французские крестьяне, которые бросили плуг ради жалованья, а дворяне и военачальники дерутся потому, что присягали королю на верность. Может быть, они поступают, как должно, а вот мы… мы бунтовщики.
- Почему же бунтовщики? Наше дело правое, мы сражаемся за веру, за свою жизнь.
- Сколько я могу судить, сомнения вам почти неведомы. Счастливый вы человек, господин де Мержи, - сказал старый воин и тяжело вздохнул.
- А, чтоб ему пусто было! - проворчал солдат, только что выстреливший из аркебузы. - Этот черт не иначе как заколдован. Третий день выцеливаю, а попасть не могу.
- Это ты про кого? - спросил Мержи.
- А вон про того молодца в белом камзоле, с красной перевязью и красным пером на шляпе. Каждый день прохаживается перед самым нашим носом, как будто дразнит. Это один из тех придворных золотошпажников, что наехали сюда с принцем.
- Жаль, далеко, - заметил Мержи, - ну, все равно, дайте сюда аркебузу.
Один из солдат дал ему свою аркебузу. Мержи, положив для упора конец дула на парапет, стал прицеливаться.
- Ну, а если это кто-нибудь из ваших друзей? - спросил Лану. - Охота была брать на себя обязанности аркебузира!
Мержи хотел уже спустить курок, но эти слова его остановили.
- Среди католиков у меня только один друг. Но я твердо уверен, что он в осаде участия не принимает.
- Ну, а если это ваш брат, прибывший в свите принца…
Выстрел раздался, но рука у Мержи дрогнула, - пыль поднялась довольно далеко от гуляки. У Мержи и в мыслях не было, чтобы его брат находился в рядах католического войска, однако он был доволен, что промахнулся. Человек, в которого он стрелял, все так же медленно расхаживал взад и вперед и наконец скрылся за одной из куч свежевыкопанной земли, возвышавшихся вокруг всего города.
Глава двадцать шестая
Вылазка
Hamlet
Dead, for a ducat dead!
Shakespeare
Мелкий, холодный дождь зарядил на всю ночь и перестал, только когда побелевший восток предвозвестил зарю. По земле стлался такой плотный туман, что солнечным лучам трудно было его прорезать, и как ни пытался разогнать его ветер, то тут, то там оставляя в нем как бы широкие прогалы, а все же серые его клочья срастались вновь, - так волны, разрезанные кораблем, снова низвергаются и затопляют проведенную борозду. Из густой мглы выглядывали, точно из воды во время разлива, верхушки деревьев.
В городе неверный утренний свет, сливавшийся с огнями факелов, озарял довольно многочисленный отряд солдат и добровольцев, собравшихся на той улице, что вела к Евангельскому бастиону. Продрогнув от холода и сырости, всегда пробирающих до костей на зимней утренней заре, они переминались с ноги на ногу и топтались на месте. Они ругательски ругали того, кто спозаранку заставил их взяться за оружие, но как они ни бранились, все же в каждом их слове звучали бодрость и уверенность, какою бывают проникнуты солдаты, которыми командует заслуживший их уважение полководец. Они говорили между собой полушутя, полусерьезно:
- Ох, уж эта окаянная Железная рука, Полунощник проклятый! Позавтракать не сядет, пока этих детоубийц не разбудит. Лихорадка ему в бок!
- Чертов сын! Разве он когда даст поспать?
- Клянусь бородой покойного адмирала: если сию секунду не затрещат выстрелы, я засну как все равно в постели!
- Ура! Водку несут! Сейчас у нас тепло разольется по жилам, а иначе в этом чертовом тумане мы бы наверняка схватили насморк.
Солдатам стали разливать водку, а в это время под навесом лавки Лану принялся излагать военачальникам, слушавшим его затаив дыхание, план предстоящей вылазки. Забил барабан; все разошлись по местам; пастор, благословив солдат, воззвал к их доблести и пообещал вечную жизнь тем, кому не суждено, возвратившись в город, получить награду и заслужить благодарность своих сограждан.
Пастор был краток; Лану, однако, нашел, что наставление затянулось. Теперь это был уже не тот человек, который накануне дорожил каждой каплей французской крови. Сейчас это был воин, которому не терпится взглянуть на схватку. Как скоро пастор кончил поучать и солдаты ответили ему: Amen, Лану заговорил твердо и сурово:
- Друзья! Пастор хорошо сказал: поручим себя господу богу и божьей матери Сокрушительнице. Первого, кто выстрелит наугад, я убью, если только сам уцелею.
- Сейчас вы заговорили по-иному, - шепнул ему Мержи.
- Вы знаете латынь? - резко спросил Лану.
- Знаю.
- Ну, так вспомните мудрое изречение: Age quod agis.
Он махнул рукой, выстрелила пушка, и весь отряд, шагая по-военному, направился за город. Одновременно из разных ворот вышли небольшими группами солдаты и начали тревожить противника в разных пунктах его расположения с тою целью, чтобы католики, вообразив, что на них нападают со всех сторон, не решились, из боязни оголить любой из своих участков, послать подкрепление туда, где им предполагалось нанести главный удар.
Евангельский бастион, против которого были направлены усилия подкопщиков католического войска, особенно страдал от батареи из пяти пушек, занимавшей горку, на которой стояла мельница, пострадавшая во время осады. От города батарея была защищена рвом и бруствером, а за рвом было еще выставлено сторожевое охранение. Но, как и предвидел протестантский военачальник, отсыревшие аркебузы часовых отказали. Нападавшие, хорошо снаряженные, подготовившиеся к атаке, были в гораздо более выгодном положении, чем люди, захваченные врасплох, не успевшие отдохнуть после бессонной ночи, промокшие и замерзшие.
Передовые вырезаны. Случайные выстрелы будят батарею, уже когда протестанты, овладев бруствером, взбираются на гору. Кое-кто из католиков пытается оказать сопротивление, но закоченевшие руки плохо держат оружие, почти все аркебузы дают осечку, а у протестантов ни один выстрел зря не пропадает. Всем уже ясно, кто победит; протестанты, захватив батарею, испускают кровожадный крик:
- Пощады никому! Помните двадцать четвертое августа!