Нам подарили "форд"-универсал, три пожизненных пропуска в Диснейленд, домашний кинотеатр - шестифутовый экран, видеосистема и аудиоцентр для проигрывания записи на любом носителе, - оснастку для домашнего спортзала и все такое. Малышка получила облигацию государственного займа - на момент выплаты сумма должна была составить пятьдесят тысяч долларов. Ей также достались детская кроватка, прогулочная коляска, бесплатная доставка пеленок и многое другое. Но через шесть недель она умерла. Доктор, который помог ей появиться на свет, в это время отдыхал на Бермудах и о смерти девочки даже не узнал. Там, да и вообще где-либо за пределами Нью-Йорка, ее смерть не вызвала большого ажиотажа - равно как и ее рождение. И в Нью-Йорке никакого ажиотажа не было: ведь если не считать организаторов этого идиотского конкурса да бизнесменов, давших деньги на призы, шумиху вокруг ее рождения никто не воспринял всерьез. А уж как много болтали о том, сколько всего замечательного она олицетворяет: единение рас в красоте и счастье, возрождение духа, когда-то превратившего Нью-Йорк в величайший город мира в величайшей стране мира, мир во всем мире и неизвестно что еще. Мне кажется сейчас, что она была просто неизвестным солдатом в братской могиле, кусочком из плоти, костей и волос, который кому-то понадобилось вознести до небес, совершенно забыв при этом о здравом смысле. Кстати, на похороны почти никто не пришел. Телеканал, породивший идею этого конкурса, прислал какую-то мелкую сошку, даже не телеведущего и уж тем более не съемочную группу. Кому интересно смотреть на похороны следующего тысячелетия? А если телевидение отказывается на что-то смотреть, можно считать, что этого и не было. Ведь телевидение способно стереть все, даже целые континенты, такие как Африка, которая уже давно стала одной большой пустыней, где бесчисленные миллионы младенцев осваивают дороги новехонького тысячелетия, умирая при этом от голода. Нам сказали, что девочка умерла от синдрома внезапной смерти младенца. Мол, есть некий генетический дефект, который с помощью амниосинтеза пока не удается обнаружить - а может, не удастся никогда. Она была нашим первенцем. Что тут поделаешь?
От: рядового Курта Воннегута-младшего
От:
рядового Курта Воннегута-младшего
181102964, армия США
Кому:
Курту Воннегуту
Уильямс-Крик, Индианаполис
Штат Индиана
Мои дорогие!
Оказывается, вам могли и не сообщить, что я отнюдь не "пропал без вести". Допускаю также, что письма, которые я писал из Германии, до вас не дошли. Таким образом, мне много чего предстоит вам объяснить, а именно:
С 19 декабря 1944 года я был военнопленным - нашу дивизию порвал в клочья Гитлер, который на последнем издыхании нанес несколько отчаянных ударов в Люксембурге и Бельгии. Семь фанатично настроенных танковых дивизий ударили по нам и отсекли от остальной части Первой армии Ходжеса. Другим американским дивизиям на наших флангах удалось отойти, нам же пришлось остаться и вступить в бой. Со штыками на танки не полезешь. Боеприпасы, продукты питания и средства медицины у нас кончились, число погибших превысило число тех, кто еще мог сражаться, - и мы сдались. Насколько я знаю, за эту операцию 106-я дивизия получила благодарность от Президента, какие-то награды от британского генерала Монтгомери, но стоило ли оно того - для меня большой вопрос. Я оказался одним из немногих, кто не был ранен. Спасибо за это Господу.
Так вот, супермены провели нас маршем миль шестьдесят - никакой еды, никакой воды, никакого сна - до Лимберга, там погрузили в крытый вагон, по шестьдесят человек в каждый - маленький, непроветриваемый и неотапливаемый, - и заперли. Условия были антисанитарные, на полу - свежий коровий навоз. Места на то, чтобы всем лечь, не хватало. В итоге половина людей спала, другая - стояла. На запасном пути в Лимберге мы провели несколько дней, включая Рождество. В канун Рождества британские самолеты с бреющего полета сбросили бомбы на наш ничем не примечательный состав. Человек сто пятьдесят наших погибло. На Рождество нам дали немного воды и медленно повезли через Германию в большой лагерь для военнопленных в Мюльберге, к югу от Берлина. Под Новый год нас выпустили из наших вагонеток. Немцы загнали нас, как стадо, под обжигающий душ - дезинфекция. После десяти дней жажды, голода и холода многие в этом душе умерли от шока. Но я остался в живых.
По Женевской конвенции офицеры и сержанты, попавшие в плен, работать не должны. Я, как вам известно, рядовой. 10 января сто пятьдесят таких малозначительных личностей переправили в трудовой лагерь в Дрездене. Меня назначили старшим - как-никак я говорю по-немецки. С охраной нам не повезло - сплошь садисты и фанатики. Нам отказывали в медицинской помощи, не давали одежды, работать заставляли тяжело и подолгу, наш дневной паек составлял двести пятьдесят граммов черного хлеба и пинту недозревшего картофеля. Я два месяца пытался как-то улучшить наше положение, но в ответ встречал только ласковые улыбки охранников. В конце концов я сказал им, что их ждет, когда придут русские. Меня слегка поколотили и разжаловали. Битье - это были еще цветочки: один у нас умер от голода, еще двоих расстреляли эсэсовцы за то, что украли какие-то продукты.
14 февраля пришли американцы, за ними налетела британская авиация - совместными усилиями они за сутки уничтожили 250 тысяч человек и до основания разрушили Дрезден, наверное, самый красивый город в мире. Но я остался жив.
После этого нас подрядили вытаскивать трупы из бомбоубежищ - женщины, дети, старики, умершие от бомбовых ударов, сгоревшие или задохнувшиеся в огне. Гражданские проклинали нас и забрасывали камнями, когда мы таскали тела к большим погребальным кострам на улицах города.
Вскоре генерал Паттон захватил Лейпциг, и нас пешком эвакуировали в Алексисдорф, на границе между Саксонией и Чехословакией. Там мы оставались до конца войны. Охранники нас бросили. В радостный день победы русские решили подавить отдельные очаги сопротивления в нашем секторе. Их истребители (П-39) забросали нас бомбами с бреющего полета, четырнадцать человек погибло, но я остался жив.
Мы сколотили бригаду в восемь человек, угнали подводу. Восемь дней мы мародерствовали по Судетам и Саксонии и жили как короли. Русские от американцев без ума. Они подобрали нас в Дрездене. Оттуда нас в фордовских грузовиках, полученных по ленд-лизу, доставили к подразделениям американцев в Галле. А уже потом самолетом переправили в Гавр.
Я пишу эти строчки из клуба Красного Креста, в гаврском лагере для репатриации военнопленных. Тут меня отлично кормят и развлекают. Пароходы до Америки, естественно, набиты битком, поэтому мне придется потерпеть. Надеюсь добраться до дома через месяц. Там мне дадут двадцать один день на восстановление сил в Аттербери, выплатят около шестисот долларов недоплаченного жалованья, а потом - внимание! - шестьдесят дней отпуска!
Мне есть что вам рассказать, но все остальное - потом. Почту я здесь получать не могу, так что писать не надо.
29 мая 1945 года
Ваш
Курт-младший.
Сначала пушки, потом масло
1
- Берешь жареного цыпленка, режешь на куски, бросаешь на разогретую сковородку подрумяниваться, а там шипит смесь из сливочного и оливкового масла, - объяснил рядовой Доннини. - Только надо, чтобы сковородка здорово разогрелась, - добавил он задумчиво.
- Погоди, - остановил его рядовой Коулмен, яростно строча в книжечке. - Цыпленок большой?
- Фунта четыре.
- На сколько человек? - вмешался рядовой Нипташ.
- На четверых хватит, - ответил Доннини.
- А что в цыпленке костей полно, учитываешь? - с подозрением спросил Нипташ.
Доннини был гурман, и фраза "метать бисер перед свиньями" не раз приходила ему в голову, когда он объяснял Нипташу, как приготовить то или другое блюдо. Аромат, привкус - эти тонкости Нипташа не интересовали, ему бы только пожрать, вульгарно набить организм калориями. Нипташ записывал рецепты в записную книжечку, но считал, что порции какие-то куцые, значит, все составные части надо удвоить.
- Можешь все съесть сам - мне не жалко, - спокойно ответил Доннини.
- Ладно, ладно, дальше-то что? - спросил Коулмен, держа карандаш наготове.
- Поджариваешь минут пять с каждой стороны, потом мелко нарезаешь сельдерей, лук, морковь и приправляешь по вкусу. - Доннини чуть поджал губы, словно пробуя, что там получилось. - Все это у тебя потихонечку шипит, и тут добавляешь немного хереса и томатной пасты. Сковородку закрываешь. Оставляешь на медленном огне минут на тридцать, а потом… - Он умолк. Коулмен и Нипташ прекратили писать и, прикрыв глаза, прислонились к стене - ждали, что же будет дальше.
- Здорово, - мечтательно пробурчал Нипташ. - Знаешь, что я сделаю в первую очередь, кода вернусь в Штаты?
Доннини с трудом сдержал стон. Конечно же, он знал. Ответ на этот вопрос он слышал сотню раз. Нипташ был убежден, что блюда, способного насытить его голод, в мире не существует - поэтому он изобрел собственное, эдакого кулинарного монстра.
- Первым делом, - затараторил Нипташ, - закажу себе дюжину блинов. Так и скажу: девушка, - обратился он к воображаемой официантке, - двенадцать блинов! Получится такая стопочка - и между блинами кладу глазуньи. Одиннадцать штук. А знаешь, что сделаю дальше?
- Зальешь всю эту радость медом! - предположил Коулмен. Он, как и Нипташ, отличался зверским аппетитом.
- Молодец! - воскликнул Нипташ с блеском вожделения в глазах.
- Тьфу на вас! - вяло пробурчал капрал немецкой армии Клайнханс, их лысый охранник. По прикидкам Доннини, старику было лет шестьдесят пять. Клайнханс, человек рассеянный, часто погружался в собственные мысли. Среди пустыни нацистской Германии он был оазисом сострадания и несостоятельности. На английском говорил приемлемо - выучил, как сам рассказывал, когда четыре года работал официантом в Ливерпуле. Своими прочими впечатлениями от Англии он не делился, разве что замечал: едят там куда больше, чем полезно для здоровья нации.
Клайнханс покручивал свои кайзеровские усы, опираясь на старое, в человеческий рост ружье.
- Сколько можно говорить о еде? Из-за этого вы, американцы, и проиграете войну - слишком мягкотелые. - Он пристально посмотрел на Нипташа, который по самые ноздри завяз в воображаемых блинах, яйцах и меде. - Хватит мечтать, работать надо. - Это был не приказ, а предложение.
Три американских солдата сидели в ракушке дома с оторванной крышей, среди порушенной кирпичной кладки и исковерканной древесины. Это была Германия, город Дрезден. А время - начало марта 1945 года. Нипташ, Доннини и Коулмен были военнопленными. Капрал Клайнханс - их охранником. Ему надлежало загружать их работой - по камушку раскладывать многотонные городские развалины на благопристойные пирамидки, чтобы расчистить дорогу для несуществующего автомобильного движения. Формально эта троица отбывала наказание за какие-то мелкие нарушения тюремной дисциплины. На самом деле их каждодневная трудовая повинность на разгромленных улицах - под бдительным, но печальным голубым оком анемичного Клайнханса - была ничуть не хуже или не лучше судьбы их более дисциплинированных собратьев, которые оставались за колючей проволокой. Клайнханс просил их только об одном: если появятся офицеры, ни в коем случае не сидите без дела.
Жизнь военнопленных протекала тускло - вносила в нее оживление разве что еда. Американская армия под командованием генерала Паттона была в ста милях. И если послушать, что говорили Нипташ, Доннини и Коулмен о приближении Третьей армии, казалось, будто в авангарде у нее не пехота и танки, а фаланга отвечающих за провиант сержантов и полевая кухня.
- Работать, работать, - снова распорядился капрал Клайнханс. Он смахнул пыль штукатурки с формы из дешевого серого сукна, которая плохо на нем сидела - скорбный наряд ополченцев, знававших лучшие времена, и посмотрел на часы. Получасовой перерыв на обед без признаков обеда как раз закончился.
Доннини еще минуту мечтательно полистал свою книжечку, потом убрал ее в нагрудный карман и поднялся на ноги.
Рецептурная эпидемия началась с того, что Доннини рассказал Коулмену, как приготовить пиццу. Коулмен все подробно записал в одной из книжечек, коими разжился в разбомбленном магазине канцтоваров. Процесс записи доставил ему колоссальное удовольствие, и вскоре все трое, балдея от радости, принялись готовить свои кулинарные книги - записывать рецепты. Такое символическое изображение еды словно позволяло им приблизиться к еде материальной.
Каждый разделил свою книжечку на подразделы. К примеру, у Нипташа их было четыре: "Десерты на будущее", "Как лучше приготовить мясо", "Закуски" и "Всякая всячина".
Коулмен, нахмурив лоб, продолжал колдовать со своей книжечкой.
- А сколько хереса?
- Сухого хереса - важно, чтобы он был сухим, - уточнил Доннини. - Три четверти чашки. - Он увидел, что Нипташ что-то в своей книжечке вымарывает. - Что случилось? Сто граммов хереса меняешь на галлон?
- Нет. Я вообще про это забыл. Менял кое-что другое. Я передумал насчет самого желанного блюда, - признался Нипташ.
- Что же ты поставил на первое место? - спросил Коулмен с неподдельным интересом.
Доннини поморщился. Клайнханс тоже. Благодаря книжечкам нравственный конфликт между Доннини и Нипташем обозначился еще резче, обострился до крайности. Рецепты, которые предлагал Нипташ, были вульгарно-колоритными, сочиненными прямо тут же. Не то у Доннини: все тщательно проработанное, настоящее, изысканное. Коулмен разрывался между этими двумя крайностями. Это был конфликт гурмана и обжоры, художника и материалиста, красоты и чудовища. Доннини радовался любому союзнику, даже капралу Клайнхансу.
- Погоди, ничего не говори, - попросил Коулмен, листая страницы. - Сейчас я открою первую. - Самым главным компонентом в каждой из книжечек пока что была первая страница. По общему согласию она отводилась под блюдо, которое каждый желал отведать в первую очередь. Себе на первую страницу Доннини любовно занес формулу по приготовлению Anitra al Cognac - утка, приправленная бренди. Нипташ на почетное место поместил свою блинную жуть. Коулмен без особой уверенности отдал голос в пользу ветчины с засахаренным картофелем, но его быстро отговорили. Разрываясь между кулинарными полюсами, он на свою первую страничку занес рецепты и Нипташа, и Доннини, отложив окончательное решение до более позднего срока. И вот теперь Нипташ подвергал его мукам Тантала, превращая свое блюдо в нечто еще более кошмарное. Доннини вздохнул. Коулмен был слабаком. Возможно, новые выкрутасы Нипташа вообще заставят Коулмена отказаться от Anitra aI Cognac в каком бы то ни было виде.
- Убираю мед, - решительно заявил Нипташ. - У меня давно появились сомнения. Теперь точно знаю - я ошибался. Мед с яйцами - это не сочетается.
Коулмен сделал в книжечке пометку.
- Ну и? - спросил он выжидающе.
- Сверху - расплавленный шоколад, - объявил Нипташ. - Большой кусок расплавленного шоколада - шлепаешь его сверху, а дальше он растекается, заливает все блины.
- М-м-м-м-м, - проурчал Коулмен.
- Только и разговоров что про еду, - фыркнул капрал Клайнханс. - Целыми днями, изо дня в день - еда, еда, еда! Вставайте. Работать надо. Черт бы вас драл с вашими книжечками. Между прочим, это мародерство. Вполне могу вас за это расстрелять. - Он прикрыл глаза и вздохнул. - Еда, - произнес он негромко. - Ну что толку обсуждать ее, писать о ней? Говорите о девчонках. О музыке. О выпивке, в конце концов. - Он протянул руки вверх, взывая к Всевышнему. - Что это за солдаты такие - целыми днями рецепты строчат?
- Можно подумать, что ты не голодный, - возразил Нипташ. - Чем тебе еда не угодила?
- Кормежки мне хватает, - отмахнулся от него Клайнханс.
- Шесть кусков хлеба и три тарелки супа в день - это "хватает"? - спросил Коулмен.
- Вполне, - подтвердил Клайнханс. - Я себя лучше чувствую. До войны у меня был лишний вес. А сейчас посмотри - я как мальчик. До войны от лишнего веса страдали все, потому что люди жили для того, чтобы есть, а надо есть для того, чтобы жить. - Он еле заметно улыбнулся. - Такой здоровой, как сейчас, Германия не была никогда.
- Что ж, тебе совсем есть не хочется? - не отступал Нипташ.
- В моей жизни, кроме еды, есть кое-что еще, - заметил Клайнханс. - Все, вставайте.
Без особого энтузиазма Нипташ и Коулмен поднялись.
- У тебя, папаша, из дула кусок штукатурки или чего-то еще торчит, - сказал Коулмен.
И они побрели на заваленную обломками улицу, а Клайнханс перевернул свое ружье и начал спичкой выковыривать из дула штукатурку, что-то бормоча про дурацкие записные книжки.
Из миллиона камней Доннини выбрал один поменьше, поднес его к тротуару и положил к ногам Клайнханса. Постоял, положив руки на бедра.
- Жарко, - заметил он.
- Для работы то, что надо. - Клайнханс присел на тротуар. - Ты до войны кем был, поваром? - спросил он после длинной паузы.
- У отца в Нью-Йорке итальянский ресторан - я помогал ему.
- У меня тоже было местечко в Бреслау. - Клайнханс вздохнул. - Давным-давно. Это же надо, сколько времени и сил немцы тратили на то, чтобы набивать брюхо дорогой жратвой. Ну не дурость ли?
Клайнханс посмотрел мимо Доннини, и взгляд его застыл. Он погрозил пальцем Коулмену и Нипташу, которые стояли посреди улицы, в одной руке у каждого был камень размером с бейсбольный мяч, в другой - книжечка.
- По-моему, надо добавить сметану, - говорил Коулмен.
- Уберите ваши книжки! - велел Клайнханс. - У тебя что, девушки нет? Уж лучше о девушке поговорите.
- Есть девушка, почему же ей не быть, - проворчал Коулмен. - Мэри зовут.
- И больше о ней нечего сказать? - спросил Клайнханс.
Коулмен озадаченно посмотрел на него:
- Фамилия Фиске - Мэри Фиске.
- Хорошенькая она, эта твоя Мэри Фиске? Чем занимается?
Коулмен задумчиво прищурился:
- Однажды я ждал, когда она спустится, а ее матушка как раз готовила лимонный пирог безе. Она взяла сахар, немного кукурузного крахмала, щепотку соли, залила двумя чашками воды…
- Давай лучше о музыке. Музыку любишь? - спросил Клайнханс.
- Ну а дальше что она сделала? - заинтересовался Нипташ. Он положил камень на землю и начал записывать в книжечку. - Небось яиц добавила?
- Ребята, ну хватит, - взмолился Клайнханс.
- Как же без яиц, - подтвердил Коулмен. - А потом и масло. Масло и яйца, да побольше.