Лошади нормандцев взбрыкнули, развернулись и помчались в сторону леса.
- Это еще что за новости? - удивился Элмер. - Они что-то раздавили?
- Оленя увидели! - объяснила Айви. - И все кинулись за ним, а впереди - Роберт Ужасный. - Она прижала руку к сердцу. - Таких спортсменов еще поискать.
- Ищи-свищи, - сказал Элмер. - Пусть Господь даст ему в правую руку силы.
Впалое лицо Этельберта побелело, глаза едва не вылезли из орбит.
- Ловушка! - воскликнул он. - Они поскакали в сторону ловушки!
- Пусть только попробуют ее тронуть, - сказал Элмер. - Я им… - Жилы на его шее вздулись, руки напоминали когти. Ясное дело: если Роберт Ужасный наткнется на любимое творение мальчика, он эту ловушку порубит в куски. - Pour le sport, pour le sport, - произнес он с горечью.
Элмер представил себе, как он убивает Роберта Ужасного, но эта фантазия, бессмысленная, как и сама жизнь, сводилась к поиску слабости там, где слабости не было. Завершилась мечта правдиво: Роберт и его всадники на лошадях-гигантах, закованные в латы, смеются под своими забралами и беспечно выбирают из своего арсенала - мечи, цепи, молоты, топоры, - чем бы унять разбушевавшегося голодранца-дровосека.
Руки Элмера повисли как плети.
- Если они сломают ловушку, - вяло сказал он, - мы построим другую, намного лучше.
От собственной слабости и несостоятельности Элмера замутило, стало совсем нехорошо. Он зарыл голову в полусогнутых руках. Когда Элмер поднял голову, на лице его читалась усмешка человека, готового умереть. Видимо, он переступил некую черту.
- Отец! Что с тобой? - встревоженно спросил Этельберт.
Элмер, покачиваясь, поднялся.
- Все хорошо, - ответил он. - Все прекрасно.
- У тебя лицо другое, - заметил Этельберт.
- Я и стал другим, - сказал Элмер. - Я больше не боюсь. - Он вцепился в край стола и заорал: - Я больше не боюсь!
- Тихо! - цыкнула Айви. - А если они услышат?
- Никакого "тихо"! - страстно вскричал Элмер.
- Нет уж, давай потише, - попросила Айви. - Сам знаешь, что Роберт Ужасный делает с разговорчивыми.
- Знаю, прибивает их шляпы к головам гвоздями. Но если и мне надо заплатить эту цену, я готов. - Элмер закатил глаза. - Я только представил себе, как Роберт Ужасный рушит ловушку моего сына - и вся история жизни ослепительной вспышкой мелькнула перед глазами.
- Послушай, отец, - начал Этельберт. - Я не того боюсь, что он разрушит ловушку. Я боюсь, что он…
- Ослепительная вспышка! - воскликнул Элмер.
- Да что же это такое! - возмутилась Айви, плотно закрывая дверь. - Ну ладно, ладно, - произнесла она со вздохом, - давай послушаем про историю жизни в ослепительной вспышке.
Этельберт потянул отца за рукав.
- Я ведь что хочу сказать, - продолжил он. - Эта ловушка…
- Разрушители против строителей! - бушевал Элмер. - Это и есть история жизни!
Этельберт покачал головой, обращаясь к себе лично.
Если эта лошадь наступит на веревку, которая прицеплена к ветке, которая прицеплена…
Он закусил губу.
- Все сказал, Элмер? - спросила Айви. - Это все? - Ее так и распирало от желания глазеть на нормандцев. Она взялась за дверную ручку.
- Нет, Айви, - сказал он напряженным голосом, - не все. - И отбросил ее руку в сторону.
- Эй, ты что дерешься? - вскричала пораженная Айви.
- Целый день у тебя дверь распахнута! - заявил Элмер. - Зачем вообще людям дверь? Весь день сидишь перед дверью и смотришь, как казнят людей, только и ждешь, когда же эти нормандцы мимо пройдут. - Он потряс руками перед лицом жены. - Чего удивляться: у тебя в голове только и есть, что прославиться да кого-нибудь убить!
Айви сжалась в убогий комочек.
- Я же только смотрю, - оправдывалась она. - Человеку ведь скучно, а так время быстрее идет.
- Да долго ты смотришь! Так вот, у меня для тебя есть новости.
- Какие? - пискнула Айви.
Элмер расправил узкие плечи.
- Айви, в сборщики налогов к Роберту Ужасному я не пойду.
Айви раскрыла рот от изумления.
- Помогать разрушителям не буду. Мой сын и я - строители.
- Не будешь - он повесит тебя, - напомнила Айви. - Он же обещал.
- Знаю, - согласился Элмер. - Знаю. - Страха не было. Как не было и боли там, где положено. Появилось только ощущение, что наконец-то он сделал что-то совершенное, словно напился из холодного и чистого родника.
Элмер открыл дверь. Ветер задул с новой силой, и цепи, на которых висели покойники, заунывным хором пели свою ржавую и дребезжащую песню. До ушей Элмера долетели принесенные из леса ветром крики нормандских рыцарей.
Но в криках сквозила некая неуверенность, озадаченность. Элмер решил - это из-за расстояния.
- Robert? Allo, allo? Robert? Hien! Allo, allo?
- Allo? Allo? Hien! Robert - dites quelque chose? S’il vous plait. Hien! Hien! Allo?
- Allo, allo, allo? Robert? Robert l’horrible? Hien! Allo, allo, allo?
Айви подошла к Элмеру сзади, обвила его руками, прижалась к плечу щекой.
- Элмер, дорогой, - сказала она. - Не хочу, чтобы тебя повесили. Я тебя люблю, мой милый.
Элмер похлопал ее по руке.
- И я тебя люблю, Айви. Буду скучать без тебя.
- Ты и вправду решился на такое? - спросила Айви.
- Пришло время умереть за свои убеждения. Как ни крути, выбора у меня нет.
- Но почему? - воскликнула Айви.
- Потому что я сказал это при моем сыне, - объяснил Элмер.
Тут подошел Этельберт, и Элмер положил руки ему на плечи.
Сплетенье рук еще больше скрепило маленькое семейство. Три слившихся воедино тела покачивались взад-вперед, покачивались в такт внутренней музыке, а день клонился к закату.
- Ты и Этельберта учишь, как довести себя до виселицы, - просопела Айви в спину Элмеру. - Он к ним без всякого уважения, чудо, что они его в темницу не бросили.
- Надеюсь, у Этельберта, когда придет его смертный час, будет сын не хуже, чем у меня, - сказал Элмер.
- А все могло так складно сложиться. - Айви заплакала. - Тебе предложили отличную работу, и на повышение можно было рассчитывать. А я уж мечтала, если попоны лошадей Роберта Ужасного износятся, ты попросишь его…
- Айви! - оборвал ее Элмер. - Мне от твоих причитаний только хуже делается. Ты лучше успокой меня.
- Мне было бы легче, если бы я знала, понимаешь ли ты сам, на что решился.
Из леса выехали два нормандца с несчастным и озабоченным видом. Они посмотрели друг на друга, развели руками, пожали плечами.
Один своим палашом отодвинул куст, с тоской заглянул под него.
- Allo, allo? - позвал он. - Robert?
- Il a disparu! - сказал другой.
- Il - s’est evanoui!
- Le cheval, l’armament, les plumes - tout d’un coup!
- Poof!
- Helas!
Они увидели Элмера с семьей.
- Hien! - окликнул его один из них. - Avez-vous vue Robert?
- Роберта Ужасного? - переспросил Элмер.
- Oui.
- Извините, - ответил Элмер. - В глаза его не видал.
- Eh?
- Je п’ai vu pas ni peau ni cheveux de lui, - перевел Элмер.
Нормандцы снова в растерянности посмотрели друг на друга.
- Helas!
- Zut!
И они медленно направились к лесу.
- Аllо, allo, allo?
- Hien! Robert? Allo?
- Отец! Послушай! - взволновался Этельберт.
- Тш-ш-ш, - мягко осадил его Элмер. - Я разговариваю с твоей мамой.
- Это как ваша дурацкая ловушка для единорога, - заявила Айви. - Тоже никогда не понимала. Я, конечно, к этой ловушке относилась терпеливо. Слова никогда не сказала. А сейчас скажу.
- Говори, - велел Элмер.
- От этой ловушки проку - чистый ноль, - сказала Айви.
В краешках глаз у Элмера появилась влага. Прутики, царапина в земле, воображение сына - все это красноречиво говорило о жизни Элмера, которой было суждено вот-вот закончиться.
- Да и единороги в наших краях не водятся, - гордая собственными познаниями, заявила Айви.
- Знаю, - сказал Элмер. - И Этельберт знает.
- А что тебя повесят - так никому от этого лучше не станет, - добавила Айви.
- Знаю. И Этельберт знает тоже, - повторил Элмер.
- Может, самая тупая - это я, - сказала Айви.
Элмер вдруг ощутил весь ужас, все одиночество и предстоящую боль - цену, которую придется заплатить за его идеальный поступок, за глоток из холодного и чистого родника. Эта цена была хуже любого стыда.
Элмер глотнул. Шея его заныла в том месте, где на ней сомкнется петля.
- Айви, милая моя! - воскликнул он. - Что ты - самая тупая, можешь не сомневаться.
Ночью Элмер молился: пусть у Айви будет новый муж, пусть Этельберт растет смельчаком, а сам он, приняв милосердную смерть, пусть попадает в рай. Уже завтра.
- Аминь, - сказал Элмер.
- Может, хоть притворишься, что собираешь налоги? - предложила Айви.
- А налоги тоже будут притворные? - усмехнулся Элмер.
- Ну, побудь сборщиком налогов хоть какое-то время, - настаивала Айви.
- Какое-то время - чтобы меня все возненавидели, и за дело. Тогда уж можно вешаться.
- Всегда есть надежда, - заметила Айви. Нос ее покраснел.
- Айви, - прервал ее Элмер.
- М-м-м?
- Айви, насчет синего платья, прошитого золотыми крестиками, я понимаю. Я не против, чтобы оно у тебя было.
- И тебе с Этельбертом на штаны бы хватило, - подхватила Айви. - Я же не только о себе думаю.
- Айви, пойми, то, что я делаю, - объяснил Элмер, - куда важнее лошадиной попоны.
- В этом и есть моя беда, - призналась Айви. - Лучше этой попоны ничего представить себе не могу.
- Я тоже, - согласился Элмер. - Но такие вещи есть. Должны быть. - Он грустно улыбнулся. - Так или иначе, именно ради них я завтра буду отплясывать на ветру, когда меня повесят.
- Скорее бы Этельберт вернулся, - забеспокоилась Айви. - В такую минуту мы должны быть вместе.
- Он пошел проверить ловушку, - объяснил Элмер. - Жизнь продолжается.
- Я довольна, что нормандцы все-таки уехали домой, - сказала Айви. - А то уж боялась, что от их allo, hien, helas, zut и poof умом тронусь. Небось нашли своего Роберта Ужасного.
- И предрешили мою судьбу. - Элмер вздохнул. - Пойду поищу Этельберта. Вывести сына из леса - для последнего вечера на земле занятия достойнее не придумаешь.
Элмер вышел в бледно-голубой мир - в небе висела половинка луны. Он направился по тропке, проложенной Этельбертом, и добрался до высокой и черной стены леса.
- Этельберт! - позвал он.
Ответа не было.
Элмер шагнул сквозь стену леса. Ветки хлестнули его по лицу, низкие кустики вцепились в ноги.
- Этельберт!
Откликнулась только виселица. Цепи лязгнули, и скелет с грохотом рухнул на землю. На восемнадцати дугах теперь висело только семнадцать трупов. Одно место было вакантно.
Элмер не на шутку заволновался: где же Этельберт? Он пробивал себе дорогу все глубже и глубже в лес. Наконец добрался до просеки и, запыхавшись, вытер испарину. Капли пота жалом кололи глаза.
- Этельберт!
- Отец? - отозвался Этельберт откуда-то из чащи. - Иди сюда и помоги мне.
Элмер пошел на звук, выставив руки вперед.
В кромешной тьме Этельберт схватил отца за руку.
- Осторожно! - предупредил мальчик. - Еще один шаг - и попадешь в ловушку.
- О-о, - произнес Элмер. - Значит, пронесло. - Чтобы доставить сыну удовольствие, он изобразил испуг. - Это же надо!
Этельберт потянул руку отца вниз и прижал ее к чему-то, лежавшему на земле.
Наощупь Элмеру показалось, что это большой молодой зверь - мертвый. Он опустился на колени.
- Олень! - сказал он.
Голос его вернулся к нему, словно из недр земли.
- Олень, олень, олень.
- Целый час вытаскивал его из ловушки, - сказал Этельберт.
- Ловушки, ловушки, ловушки, - повторило эхо.
- В самом деле? - удивился Элмер. - Боже правый! Я и думать не думал, что ловушка такая хорошая.
- Хорошая, хорошая, хорошая, - откликнулось эхо.
- Ты и вполовину правды не знаешь, - сказал Этельберт.
- Не знаешь, не знаешь, не знаешь, - вторило эхо.
- А эхо-то откуда? - спросил Элмер.
- Откуда, откуда, откуда? - отозвалось эхо.
- Оттуда, - ответил Этельберт. - Из ловушки.
Элмер отпрянул - голос Этельберта доносился из огромной дыры перед ним, из земных глубин, словно из врат ада.
- Ловушка, ловушка, ловушка.
- Это выкопал ты? - спросил потрясенный Элмер.
- Это выкопал Бог, - ответил Этельберт. - Яма ведет в пещеру.
Элмер обмяк и распростерся на простыне леса. Голову он пристроил на остывающем и твердеющем крупе оленя. В густоте зеленого сплетения наверху была лишь одна прореха. Через нее струился свет одинокой звезды. Она светила Элмеру радугой, потому что он смотрел на нее сквозь призму из слез благодарности.
- Могу ли я желать от жизни большего? - спросил себя Элмер. - Сегодня жизнь дала мне все, о чем можно мечтать, - и даже намного больше. С Божьей помощью мой сын поймал единорога. - Он коснулся ноги Этельберта, погладил свод стопы. - Если Господь внял молитвам простого дровосека и его сына, - сказал он, - значит, в этой жизни возможно все.
Элмер едва не погрузился в сон, до того он почувствовал себя заодно с Божьим промыслом.
Его разбудил Этельберт.
- Отнесем оленя маме? - спросил Этельберт. - Устроим полуночный пир горой?
- Всего оленя тащить не надо, - решил Элмер. - Слишком опасно. Вырежем лучшие куски мяса, а остальное спрячем здесь.
- Нож у тебя есть? - спросил Этельберт.
- Нет, - ответил Элмер. - По закону не положено.
- Сейчас что-то режущее притащу, - сказал Этельберт.
Элмер, недвижно лежа на земле, услышал, как сын спустился в пещеру, вот он ищет и находит дорогу все глубже в недра земли, вот он пыхтит и откидывает какие-то бревна на самом дне.
Вскоре Этельберт вернулся, волоча за собой что-то длинное, сверкавшее в луче одинокой звезды.
- Это подойдет, - сказал он.
И протянул Элмеру острый палаш Роберта Ужасного.
Была полночь.
Маленькое семейство наелось оленины до отвала.
Элмер поковырял в зубах кинжалом Роберта Ужасного.
Этельберт, не забывая поглядывать на дверь, вытер губы пером.
Айви с выражением блаженства на лице накинула на плечи попону.
- Знай я, что будет такой улов, - сказала она, - не говорила бы, что эта ловушка - несусветная глупость.
- С ловушками так всегда и бывает, - заметил Элмер. Он откинулся назад, желая порадоваться, что завтра не будет болтаться на виселице - ведь Роберта Ужасного больше нет.
На всех улицах будет плач
В первый день нашей базовой подготовки поджарый крепыш в звании лейтенанта обратился к нам с дежурной речью:
- Парни, до этой минуты вы были хорошими и чистенькими американскими мальчиками, как и полагается американцам, уважали дух спорта и честную игру. Так вот, наша задача здесь - все это изменить. Мы должны сделать из вас шайку мерзких и бессовестных драчунов, каких еще не знал мир. О правилах маркиза Куинзберри, равно как и обо всех других правилах, можете забыть. Годится абсолютно все. Незачем бить человека выше пояса, если можно ударить ниже. Пусть эта сволочь завизжит. Его надо убить - любым способом. Убить, убить, убить - ясно?
Его инструктаж был встречен нервным, но в общем-то одобрительным смешком - лейтенант прав.
- Разве Гитлер и японец Тодзио не кричали на всех углах, что американцы - это слабаки? Ха! Они у нас попляшут!
Да уж, Германии и Японии пришлось как следует поплясать: закаленная в боях демократия извергла с небес обжигающую ярость, и не было силы, чтобы этот поток остановить. Это якобы была война здравомыслия с варварством - на кону стояло нечто столь высокое, что наши доблестные воины понятия не имели, за что сражаются. Впрочем, они точно знали, что их противник - это шайка ублюдков. Это была война по новым правилам - можно все без разбору уничтожать, всех без разбору убивать. И когда немцы спрашивали: "Американцы, а почему вы с нами воюете?" - стандартный ответ звучал так: "Точно не знаю, но дух из вас мы вышибем".
Идея тотальной войны пришлась по душе многим: в ней было что-то современное, отвечающее выдающемуся уровню нашей техники. Народ реагировал, как на футболе: "А ну, изрубите их в куски!" Когда я автостопом возвращался домой из учебного лагеря в Аттербери, меня подвезли три толстушки среднего возраста - провинциальные дамы, жены местных коммивояжеров. "Ну что, много немцев убил?" - спросила сидевшая за рулем, желая завязать разговор. Я ответил, что не знаю. Они решили, что я просто скромничаю. Когда я вылезал из машины, одна из дам по-матерински похлопала меня по плечу: "Спорить готова: у тебя руки чешутся, так и хочется свернуть головы этим наглым япошкам - верно?" Мы понимающе подмигнули друг другу. Я не стал говорить этим простодушным женщинам, что на фронте провел всего неделю, а потом попал в плен. Тем более не рассказал им, как отношусь к идее свернуть головы наглым немцам, что думаю о тотальной войне. У моей горечи была и есть причина: в истории произошло некое событие, о котором американская пресса написала мимоходом. В феврале 1945 года был стерт с лица земли немецкий город Дрезден, а заодно лишились жизней сто тысяч человек. Так вот, это произошло на моих глазах. Мало кто знает, сколь жесткой может быть Америка.
Я был в составе группы из ста пятидесяти пехотинцев, попавших в плен после наступления немцев в Арденнах. Нас перевезли на работы в Дрезден, сказав, что это единственный крупный немецкий город, который пока не подвергся бомбардировкам. Это было в январе 1945 года. Дрездену повезло потому, что у него был уж слишком невоенный вид: больницы, пивоварни, пищевые фабрики, заводы по производству медицинского оборудования, керамики, музыкальных инструментов и так далее. После начала войны жизненными центрами Дрездена стали больницы. Каждый день в этот священный заповедник доставляли сотни раненых - с востока и запада. По ночам мы вслушивались в отдаленный гул самолетов - опять бомбежка. "До Хемница добрались, - комментировали мы и размышляли, каково это - оказаться под зияющими люками бомбовых отсеков, когда бравые пилоты взяли мишень в перекрестье своей оптической техники. - Слава Богу, что мы - в "открытом городе". Так думали мы и тысячи беженцев - женщин, детей и стариков, - прибывавших сюда в скорбном потоке от дымящихся руин Берлина, Лейпцига, Бреслау, Мюнхена… За счет этих обездоленных людей население Дрездена возросло вдвое.