Хромой не произнес ни слова. Он вывел их из помещения. Дверь захлопнулась с глухим кладбищенским стоном, отдавшимся в сердце Сары, и ее воображению представились страшные картины. Сара оглянулась на молчавшую невестку и, увидев обращенные к ней большие голубые глаза Гермины, поняла, что и та видит перед собой яму, куда спускают на веревках продолговатый деревянный ящик, и он ударяется о выложенные камнем стенки с таким же глухим звуком.
Осмотрев всю фабрику, женщины поднялись вслед за Блюмом на чердак, заваленный всяким хламом. Дядя Блюм не без труда открыл окно, и женщины выглянули во двор. Гермина прижимала к себе детей.
Обе с яростной настойчивостью всматривались в открывшееся перед ними зрелище. Отсюда, с чердака, их "царство" предстало перед ними в новом свете. Огромное свелось к ничтожному. К жалкому четырехугольнику. Они видели три его стороны - покоробленные стены ограды, четвертую они чувствовали у себя за спиной, всего в нескольких шагах.
Столько денег! Столько денег за такую малость! Да что деньги? Сколько забот, надежд, раздоров - ив результате эти четыре низкие стены, этот грязный двор, это убожество фабричных строений.
- Бог мой, - повторила Сара, - бедные дети!
Ее отчаяние передалось дядюшке Блюму, и он не совсем уверенно повернулся к Лоре и Жюстену.
- Ну, а вы, дети, что вы скажете об этом дворце? Он достаточно хорош и велик для вас? Здесь на чердаке есть где поиграть в прятки, конечно, если разрешит мама (он подмигнул в сторону Гермины). Высунься, Тэнтэн, не бойся, я тебя держу. Честное мое слово, здесь чуточку повыше, чем на чердаке в Бушендорфе. Ты тоже хочешь посмотреть? Жюстен, подвинься, дай место сестричке. Ну, иди сюда, мой Лорд-мэр.
Никто, даже сам Вильгельм Блюм, уже не помнил смысла этого незатейливого каламбура. Острота была заимствована из юмористического журнала "Хромой вестник Страсбурга", по была мало кому понятна, ибо приведенное там описание Лондона давно все позабыли. Шутка полюбилась дяде Блюму, что подчас весьма раздражало взрослых. Но Вильгельм Блюм и на это не сетовал.
- Посмотрите-ка вниз. Видите, вон папа, и дядя Жозеф, и дедушка Ипполит, и дедушка Миртиль! Видите, вон они идут по двору! Давайте крикнем им что-нибудь. Добрый день! Эй! Эй! Вы там! Добрый день! Ого-го! Смотрите, смотрите, они глядят сюда. Ого-го! Вы видите, как они рады! Пошли им воздушный поцелуй, Лорд-мэр! Опоздала! Ну, ничего! Подождем до следующей весны! Посмотри, Гермина, они пошли направо. В этом здании будет красильня. О, места там хватит, можно будет не красить во дворе. А подальше, вон там, видите - крыша за углом, так там будет помещаться аппретурная. Все здания хорошие, прочные. Знаешь что, Сара, ничего не стоит пристроить еще один этаж. Я смотрел фундамент - просто скала! Да, мальчики сумели-таки купить. Тэптэн, не высовывайся так. Ты хочешь поглядеть трубу? Мы спустимся вниз и ее осмотрим. Да, сынок, это прекрасная печь, и она скоро задымит, когда дедушка Ипполит купит угля. И тогда пойдет стучать вся наша фабрика. А шерсть, которую нам скоро привезет дядя Булинье, мы сложим вон в том маленьком домике, налево от нас, пустим в кардочесальные машины, и дедушка Миртиль сделает из нее хорошую пряжу. А потом дедушка Миртиль передаст пряжу во второй этаж, к дедушке Ипполиту, тот пустит ее в машину и сделает чудесное сукно. А тогда папа его заберет, унесет вниз, направо, и там хорошенько вымоет, очистит, выкрасит, прогладит, взвесит, - получится прекрасная материя. Тогда дядя Жозеф повезет ее на поезде в Париж, а кузен Яков Штерн продаст ее красивым дамам и господам. А потом дядя Жозеф вернется из Парижа и скажет: "Вот я все продал, и Яков тоже все продал", - тогда папа и оба дедушки обрадуются, и Фриц Браун тоже обрадуется, и старый Герман обрадуется, и сторож Пуппеле будет радоваться, и Капп весело пошевелит своим длинным красным носом, и Готлиб побежит домой и все расскажет Минне, и Зеллер будет важно разгуливать в вечном своем кашне, потирая руки от удовольствия, и папа придет домой и все расскажет бабушке и маме; и тогда Тэнтэн пустится со всех ног, а за ним побежит и мой Лорд-мэр, подхватив свои юбочки, чтобы но отстать, и они прибегут к дяде Вильгельму и тете Бабетте и сообщат им хорошую новость; и потом все возьмутся за руки и пустятся в пляс вокруг стола, а на столе будут стоять кугели, мед, студень, гусиные шкварки… а потом все - тру-ля-ля! - полетит на пол.
И, схватив детей за руки, как в настоящем хороводе, дядюшка Блюм вдруг выглянул из окна и завопил смешным голоском:
- Смотрите-ка, вон идет моя сумасшедшая старуха Бабетта. Она меня ищет!
Уже одна мысль о том, что тетю Бабетту можно назвать старухой, да еще сумасшедшей, и что кому-то пришло в голову отыскивать дядю Вильгельма, привела детей в неописуемый восторг. Они прямо зашлись от смеха. И Блюму пришлось схватить их в охапку и спуститься с этой ношей вниз по крутой лестнице, рискуя окончательно доломать свою хромую ногу.
Однако функции дяди Вильгельма были более значительны, чем могло показаться на первый взгляд. Когда прибыли первые машины, купленные Жозефом, все уже оказалось готово к их приемке.
Машины выходили из ящиков густо смазанные маслом и блестящие, как чешуя змеи. Часть за частью, деталь за деталью, появлялись они на свет божий. В ожидании рабочих одни были положены плашмя, другие были прислонены к стенам. Их было много, они буравили своими острыми углами воздух мастерской и вытесняли его прочь.
Сара, которую привел на фабрику ее старший сын, на этот раз не обнаружила за захлопнувшейся дверью ни тягостной белизны склепа, ни запаха тления. Все помещение было заставлено разобранными машинами. Ярко-зеленая краска, которой были окрашены чугунные части, вбирала в себя дневной свет, сообщала ему цвет и форму. Веселое осеннее солнце, лившееся сквозь промытые окна, подчеркивало контуры металлических ребер. Едва уловимый запах смазочного масла и лака мало-помалу пропитывал воздух. Все так же пересекал помещение вал трансмиссии, но коричневая плоть железа уже выступала из-под ржавчины; масло покрывало поверхность вала блестящими спиралями, напоминавшими извилистый след улитки. Небрежно покачивались в воздухе приводные ремни, распространяя терпкий запах кожи; они покорно, как домашние животные, ожидали часа, когда потребуется их сила.
Теперь здесь дышалось легче. Гийом с матерью подошли к основной оси трансмиссии, переходили от станка к станку. Пространство было покорено.
Та же картина предстала перед ними и во втором этаже и даже в двух низких надворных строениях. Гийом повел мать в машинный зал. Паровая машина, довольно хорошей марки, купленная по случаю в Мюльхаузепе, вздымала в воздух все свои штоки. Она походила на гильотину. Поршень был обильно покрыт маслом. Отражаясь от медного манометра, солнечные лучи зайчиками играли на стене. Цилиндр, обшитый деревянным кожухом и схваченный медными обручами, так и хотелось, как безделушку, поставить на комод, предварительно уменьшив раз в сто.
Механик быстрым движением приложил руку к синей кепке и снова углубился в свои занятия - он начищал металлические части, - незаметно, но внимательно поглядывая на вошедших.
- Добрый день, сударь, - сказала Сара со своей обычной любезностью.
- Это моя мать, Пайю, - обратился к механику Гийом; таким тоном произносят эту фразу всего пять-шесть, от силы десять раз в жизни.
Но был ли Гийом способен при всей своей нервной восприимчивости вырваться из обычного мира своих чувств и понять волнение, охватившее его мать, когда она услышала два слога незнакомого имени? Не только незнакомого, почти иностранного имени.
Толчок был так резок, что мысли Сары закружились, точно судно, готовое сорваться с якоря. Пятьдесят эльзасских имен вспомнились ей, пятьдесят имен с округлыми и плавными, как танец, слогами. Такие имена созданы для дружеской ласки, для веселой шутки, они походят на клички и открывают с нескромной веселостью все качества и свойства человека, его характер, родственные и соседские связи, возраст, ремесло.
Но здесь покончено навсегда с теплом родства, с теплом соседства. Этот Пайю, худой и скрытный, в перепачканной маслом куртке, был настоящим человеком Запада, от кончика ногтей до глубины сердца. Сколько еще времени потребуется Саре, чтобы разглядеть добродетели, которые житель Западной Франции скрывает за издевкой, ленью, грязью? А пока что Пайю в ожидании дальнейших распоряжений стоял перед ней со своим непонятным именем и недоверчивым взглядом, стоял как символ неведомого мира, куда ее вдруг вовлекло.
Гийом мог сколько угодно расточать сокровища своего настороженного сыновьего красноречия, представляя мать новому механику. Это тоже отошло в прошлое, отошло а прошлое время, когда жена Ипполита Зимлера была известна бушендорфцам под именем "Королева Зимлер".
Пайю снова поднес руку к козырьку кепки и взялся за работу. Если разобраться строго - кто такие эти люди и что, в сущности, они могут внести нового в этот край, где за двадцать веков все уже было сказано и перепробовано?
- Пойдем домой, - тихо сказала Сара, когда они вышли во двор. И по дороге в гостиницу оба хранили упорное молчание.
XII
Дядя Вильгельм без особых хлопот и затяжек ликвидировал в Кольмаре свое небольшое суконное дело. В сущности, оно ликвидировалось само собой. Война упразднила мелочные заботы. Зимлеры, и в первую очередь сам Блюм, были вполне довольны, так как теперь Вильгельм мог целиком и полностью отдаться новой, вандеврской фабрике. Его изобретательный ум, которому застенчивость мешала развернуться, нашел себе наконец-то почву для деятельности.
По левую руку от входа, как раз напротив домика, "пригодного для бездетного привратника", находилось маленькое зданьице из желтого кирпича, упиравшееся в главную стену. Оно состояло всего из двух смежных комнат - одна квадратная и повыше, другая подлиннее и пониже, так как над ней находился чердак. Обои в цветочек, еще времен Июльской монархии, отставали от стен длинными полосками. Паркет покоробился от сырости. Ночами через недостающие черепицы крыши в помещение пробирались полчища кошек, вселявшие ужас и отчаяние в сердца многочисленного поселения крыс. Сторож покойного Понсэ держал здесь дрова, а также трофеи своих ночных набегов на пустующую фабрику.
Блюм увидел эту грязную пристройку, и она ему сразу же приглянулась. Во всяком случае, он пропадал здесь долгие часы. В течение двух недель он каждый день после обеда удалялся в свою сторожку, и нередко Гийом, которому приходилось теперь наблюдать за установкой машин и ремонтом центрального здания, слышал отдаленные звуки "Hans in Schnцgeloch", которую выводил дядя Блюм на редкость фальшивым голоском, прославившимся еще в Эльзасе. Вильгельм то и дело проскальзывал в калитку с какими-то пакетами, от которых раздувался его плащ, а за ним следовали парни в белых блузах, навьюченные, как мулы.
Однажды на рассвете, подпрыгивая на рытвинах, во двор смело въехала ручная тележка и остановилась перед дядиной сторожкой. Когда Зимлеры обратили на нее внимание, она была уже разгружена, и молчаливый возница, впрягшись в кожаную лямку, вывозил ее из ворот.
В тот же вечер окна и дверь сторожки завесили рогожами.
- Stinkerei! Как от тебя воняет бензином! - сказала как-то тетя Бабетта мужу.
- Фуй, как от тебя воняет кухней! - не задумываясь, ответил легкомысленный дядюшка и подмигнул ребятишкам.
Изредка он и Бабетта обедали вместе у Зимлеров, но Блюмы остановились далеко, у самых Парижских ворот, во второразрядной харчевне, где Ипполит не согласился бы поселиться ни за какие блага мира. Тетя Бабетта готовила сама на маленькой чугунной печурке; эта чародейка ухитрялась с помощью каких-то таинственных рецептов создавать чудеснейшие блюда из теста, жира, пряностей, мяса и сахара, способные уврачевать на время тоску о покинутой родине.
- Сегодня возвращается Жозеф, - объявил однажды вечером Вильгельм Блюм, входя в комнату. Он тяжело опустился на стул, снял фуражку, провел рукой по влажным волосам и протянул к печурке замерзшие, перепачканные краской пальцы.
- Um Gottes willen, - произнесла, как заклинание, тетушка Бабетта певучим, пронзительным голосом.
- А почему богу это не будет угодно? - возразил Вильгельм. - Давно пора. Наш Гийом прямо-таки надрывается. Дела хватает, а он, как ты знаешь, от работы не бежит.
Старуха проворчала себе что-то под нос, сняла крышку с кастрюли: запах вареной картошки вырвался, как пленник, которому возвратили свободу.
- Чего нельзя сказать об его папаше и о дяде Миртиле, - сказала она.
- Бог знает, что ты говоришь, Бабетта! - возмутился хромоножка. - Не забывай, что Ипполит был самый могущественный человек во всем Верхнем Рейне. Да он здешних людишек в бараний рог скрутит. Никто в этом не сомневается, кроме тебя одной. Ты, очевидно, имеешь против него зуб.
- Ну и ступай туда! Убивайся ради него.
- Я вовсе не убиваюсь. Но как может человек с душой не помочь этим бедным мальчикам, когда они в таком трудном положении? Ипполит не создан для подобных мелочей. Хорошенькое, нечего сказать, занятие для такого человека! Нет, это мы должны вбивать гвозди. А Ипполит создан для фабрики. Подожди полгодика, и ты увидишь, как он их всех к рукам приберет. Эти господа слишком уж загордились. Они, видите ли, нами брезгают! Скажите на милость! А меня всякий раз прямо-таки воротит, когда я прохожу мимо их клуба. Чистое свинство, ей-богу! Ну где это видано?
Бабетта прикрыла белой салфеткой скатерть сомнительной чистоты, поставила на стол лампу, две фаянсовые тарелки, графин с водой, стаканы, солонку, положила оловянные приборы; затем она сняла кастрюлю, и несколько капель с шипением упали на раскаленную печурку. Тарелку с картошкой окутали облака пара, как бога Саваофа на горе Синае.
Вильгельм Блюм, сразу успокоившись, присел к столу, взял нож и пристально взглянул на супругу. Крошечный пухлый полуоткрытый ротик застыл в спокойной приветливой улыбке. Приятно-округлый подбородок, некогда нежно-розовый, а сейчас янтарно-желтый, сливался с расплывшейся, но еще аппетитной шеей. Вся эта прелесть возвышалась над черным суконным лифом, туго обтягивавшим бугор ее грудей, по которому от самой шеи и до талии сбегали круглые матерчатые пуговки. На лоб падала тень от абажура.
- Бабетта, - весело воскликнул хромоножка, - да ты пойми: наш Жозеф возвращается нынче ночью, а завтра - завтра мы зажигаем на фабрике топку!
Он замолчал, чтобы полнее насладиться эффектом этой фразы, - но никакого эффекта не последовало.
- Бабетта, ты слышишь меня, Бабетта?
Крохотный, как у мышки, ротик дрогнул, но только для того, чтобы пропустить еще более крохотный кусок горячей картошки. Между зубами мелькнул на секунду кончик языка, затем ротик закрылся, кусочек картошки исчез, ротик снова полуоткрылся и застыл. Вильгельма взорвало:
- У тебя нет сердца, Бабетта!
- Бедный мой Вильгельм, а ты, с тех пор как мы сюда приехали, ты хоть раз подумал о наших собственных делах?
- Всему свое время. В первую очередь их дела, так оно будет справедливее.
- Справедливость еще не все. О хлебе тоже не мешает подумать.
- Пусть они прежде наделают сукна, а я уж тогда его продам.
- Ты продашь, если они только сами не продадут его прямо в Париже.
- А много ли нам с тобой нужно? Брось, Бабетта, наши наследники будут довольны.
- Наши наследники действительно могут быть очень довольны, если найдут хоть четыре су под нашим тюфяком. А кто знает, может быть, им еще покруче придется, чем нам с тобой.
- Видишь ли, Бабетта, когда я работаю на фабрике, я в равной степени тружусь и для них и для себя.
Супруги все еще беседовали на эту тему, хотя уже давно в кастрюле не осталось ни одной картофелины и уже давно опустело небольшое блюдо мяса с солеными огурцами.
Всем кристально ясным доводам Бабетты бесцветный голос Вильгельма противопоставлял одни и те же возражения. Это давно уже стало для них своего рода обрядом. Так они и не убедили друг друга. Да и к чему, впрочем? Каждый действовал сообразно своему характеру и наклонностям. И именно в силу своего характера Блюмы еще до зари встали с постели, оделись, дрожа от холода, при тусклом свете грошовой свечки и отправились в путь, чтобы первыми прибыть па фабрику, хотя им предстояло пройти почти целое лье.
Луна, круглая, как будто ее раздул флюс, и блестящая, как лакированная туфля, медленно пробиралась в полной тишине сквозь хоровод зимних тучек. Пуппеле, который временно проживал в доме, предназначавшемся для хозяев, услышал скрип калитки и вышел во двор. Дядюшка Блюм, как камергер, всегда ходил при ключе.
В другом конце улицы заплясал свет ручных фонариков. Послышались приближающиеся голоса. Гуськом или попарно люди входили во двор. Там они разбились на две группы. Говорили вполголоса. Время от времени слышалось бульканье - кто-то, не видимый в темноте, опрокидывал стопочку. И затем окрепший голос возносил хвалу творцу этакой благодати. Потом снова все стихало до полушепота. Гулкий кашель возвестил о приходе Ипполита. Оба старых хозяина появились в сопровождении молодых, и тут состоялась прелюбопытная встреча.
В это утро де Шаллери отправился на охоту вместе с господами Потобержем и Лефомбером. Они поравнялись с фабрикой покойного Понсэ как раз в ту минуту, когда новые хозяева входили в ворота. Газовый фонарь, освещавший улицу, давно уже погасили, а на фабричном дворе фонарей еще не было, - их предполагали поставить, когда обстоятельства позволят приобрести счетчик и трубы. Но луна еще заливала все своим светом.
Для торжественного дня эльзасцы надели сюртуки и шелковые цилиндры. Цилиндр Ипполита возвышался на манер башни, и покрой его одежды отнюдь не казался провинциальным. Четыре приезжих одним движением приподняли цилиндры и, как манекены, проследовали во двор. Трое джентльменов еле успели притронуться к своим охотничьим фетровым шляпам, - жест получился немного растерянный, запоздалый и выражал удивление. Все же охотники остановились, и вот какое зрелище предстало их глазам.
Зимлеры вошли во двор. В одном из его углов будто разорвалась граната. Эльзасские мастера, прибывшие из Бушендорфа, трижды прокричали:
- Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас! Да здравствует Зимлер!
В эту минуту позади эльзасцев внезапно вспыхнул резкий сказочно-синий свет, пробежавший по лицам новых рабочих с Запада; за синим светом последовал белый, а за ним красный. Фигуры стоявших у решетки охотников залило багрянцем. Стены соседних зданий вдруг выступили из тьмы, как декорации в театральной феерии. За прозрачными силуэтами каштанов показалась верхушка трубы. Эльзасцы снова прокричали: