- Да здравствует Франция!
Им ответила группа местных рабочих. Господин Ипполит нахмурился, Гийом плакал, не скрывая слез. Три бенгальских огня погасли, оставив в душах легкое трепетание, как после пьянящей музыки. Над фабрикой висел теперь только блеклый осколок луны. Группы людей разбрелись, громко переговариваясь. Двор опустел. Господам охотникам было о чем подумать во время тяги.
Пока рабочие шумно расходились по мастерским, кое-кто из предупрежденных заранее эльзасцев направился к машинному отделению. Фриц встретился с Блюмом в дверях и заговорщически подтолкнул его локтем. Едва рассветало, и он не увидел довольной улыбки дядюшки Вильгельма.
Вошел Пайю и зажег маленькую шахтерскую лампочку.
- Мы здесь, Пайю, можно спускаться, - раздался голос господина Миртиля.
Ряды расступились, чтобы дать проход четырем фабрикантам. Механик подошел к железной лестнице, ведущей в подвал. Его матерчатые туфли быстро соскользнули по ступенькам. Остальные неловко спускались задом, при свете лампочки, которой Пайю освещал дорогу.
Через несколько минут все собрались у парового котла. В самом низу зияла холодная черная пасть пустой топки. Сверху раздался голос Жюстена:
- А нам можно сюда? Мы проспали иллюминацию!
Жозеф и дядюшка Блюм помогли детям спуститься. Сара и Гермина, которых сюда привели сыновья, а также тетя Бабетта остались наверху.
- Пожалуйста, сударь, - вполголоса произнес Пайю, указывая Ипполиту на груду угля, в которую была воткнута лопата. Засим воцарилось молчание.
- Сегодня, шестнадцатого ноября, - начал Ипполит, - после полутора лет войны и вынужденного бездействия, мы и наши добрые эльзасцы, недавно принявшие французское гражданство, собрались здесь, чтобы снова взяться за дело. Объявляю сегодняшний день - днем пуска нашей новой фабрики. Мы пришли сюда, чтобы бросить в эту печь первый кусок угля. Через час все станки заработают. Это хорошие, дорогие станки. Все они выверены, испробованы. Дай бог, чтобы работали они бесперебойно и останавливались только в субботу вечером, для воскресного отдыха. От своего имени, а также от имени моего брата, моей жены и моих сыновей благодарю всех тех, кто согласился поехать с нами. Молодцы эльзасцы! Мне хочется сказать всем новым рабочим, что работать у нас нелегко, но что у нас люди работают до конца жизни и, я надеюсь, всем бывают довольны. А сейчас не время нежничать. За дело, и пусть бог благословит наш труд!
В полумраке видно было, как кто-то прослезился, кто-то тяжело вздохнул. Свет лампочки, которую Пайю держал в руке, освещал только мясистое лицо старика Зимлера.
Фабрикант нагнулся, взял лопату, захватил целую кучу угля, крякнул, как заправский грузчик, и, без усилия поднеся ношу к печи, резким движением швырнул уголь в топку. Лопата звякнула о каменную кладку. Затем он выпрямился, лицо его побагровело, он одернул сюртук и передал лопату Миртилю, который выступил вперед.
Каждый из присутствующих, когда подходил его черед, молча брал лопату из рук соседа и бросал уголь в жерло печи. Даже Лора и Жюстен с помощью дядя Жозефа и старика Блюма швырнули по кусочку угля. Пайю, стиснув зубы, освещал шахтерской лампочкой эту церемонию.
Все шло печально и в полной тишине, как на похоронах. Для ткачей уголь - всегда частичка священной земли, а на пороге зимы тысяча восемьсот семьдесят второго года у этих людей было более чем достаточно поводов для печали.
Наверху посветлело; шахтерская лампочка померкла. Когда хозяева направились к мастерским, дядя Блюм потянул Жозефа за рукав:
- Пойди скажи, чтобы они шли сюда.
Все, не скрывая удивления, последовали за дядюшкой Блюмом и удивились еще больше, когда он сорвал рогожу, прикрывавшую вход в его сторожку. Открылась дубовая дверь, совсем новая, только что покрашенная. На ней блестела медная дощечка. Блюм зажег спичку и спросил:
- А ну-ка, что здесь такое написано, а?
- Дядя! - не сдержался Жозеф.
На медной дощечке черными огромными буквами было выгравировано: "Склад". Дядя вытащил из кармана ключ, отпер дверь, опять чиркнул спичкой, влез на табуретку и зажег большую висячую лампу. Комнату залил яркий свет. В глубине склада качалась вторая медная лампа. Вдоль комнаты стояли четыре длинных дубовых стола. По стенам, выкрашенным клеевой краской, шли в несколько рядов дубовые полки, способные выдержать тяжесть многих десятков штук сукна. На чердак вела лестница. Паркет был натерт. Пахло чистотой, свежестью, мастикой.
- Дядя! - снова крикнул Жозеф и крепко обнял Блюма.
Гийом ждал очереди, чтобы последовать его примеру, но "склад" отходил в ведение Жозефа.
- Невероятно! Прямо невероятно! - бормотали старики Зимлеры, обходя помещение.
Дяде Блюму удалось наконец вырваться из крепких объятий Жозефа.
- Да ведь вы еще не все видели!
Они вошли в соседнюю комнату. Дневной свет окреп, лампу не зажигали. Середину высокой квадратной комнаты занимал круглый стол, покрытый зеленым сукном. Против окна стояли, сдвинутые вплотную, два письменных стола красного дерева с полочками для бумаг. Вдоль стены шел большой шкаф для картотеки. Между двух подсвечников, на деревянной каминной доске, выкрашенной под мрамор, красовались бронзовые часы в стиле ампир. На столе стояла еще одна керосиновая лампа. Четыре кресла и четыре стула, обитые кожей, манили к трудам и размышлениям. Гийом подошел к письменному столу: чернильницы были доверху налиты красными и черными чернилами, новые перья лежали на суконных вытиралках.
- Ваша контора, господа! - провозгласил дядя Блюм, покраснев до ушей.
- Это все ты, Вильгельм? - воскликнул Ипполит и подошел к шурину. - Все ты, Вильгельм? Так знай же, что ты стоишь больше нас всех! - И он заключил хромого в свои мощные объятия.
Даже сам Миртиль был растроган. Дядя Вильгельм, немножко помятый родственными ласками, пытался объяснить:
- Это мой подарок… на новоселье… Пустяки, не стоит и говорить… Кроме мебели, я все сделал своими руками.
Пошли позвать дам. Снова начались восторженные восклицания. Тетя Бабетта слова не могла вымолвить - так ее поразили великодушие и скрытность супруга. Но и она втайне от мужа принесла целую корзинку эльзасских печений - образец ее кулинарного искусства - и тоже произвела впечатление. Дети сели за стол.
Так в ноябрьское утро тысяча восемьсот семьдесят первого года произошло торжественное открытие фабрики и конторы нового торгового дома Зимлеров в Вандевре.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Он толкнул калитку; зазвенел колокольчик. Он вошел в сад Лепленье.
Жозеф откладывал этот визит в течение полугода. Зимлерам уже давно сообщили о неудачной попытке господина Лепленье защитить их в Коммерческом клубе. Да и сам защитник при встречах не забывал отвесить вежливый, но холодный поклон. Однако у Зимлеров не было ни досуга, ни желания знакомиться с ним поближе.
На звон колокольчика отозвались лаем сразу несколько собак, а на повороте аллеи появилась молодая девушка. В руках она держала садовые ножницы и несколько срезанных, еле-еле покрытых зеленью веточек. Жозеф не знал девушки, но ни на минуту не усомнился, что это Элен Лепленье. Такой она и должна была быть. Он снял круглую шляпу и пошел к ней навстречу между двух шпалер розовых кустов, усеянных первыми бутонами. Девушка остановилась и с улыбкой посмотрела на него. Быть может, и до Элен Лепленье дошли слухи о существовании Жозефа Зимлера.
- Мадемуазель… господин Лепленье дома? Могу я его видеть?
- Пройдемте со мной, я сейчас узнаю.
Эти слова девушка произнесла степенным, сдержанным тоном. Жозеф был поражен ее решительной, пожалуй, даже несколько резковатой походкой и гибкой округлостью ее крепкой талии. На юбке из светло-коричневой тафты был завязан сзади широкий бант из той же материи. Подол платья шуршал по плотно укатанному гравию, обдавая ноги Жозефа теплым ветерком.
Когда они вышли на широкую аллею, девушка обернулась и лукаво кивнула на дом, укрытый ветвями грабов.
Обширный парк всем своим видом свидетельствовал о том, что за ним ухаживают с величайшим тщанием, и в то же время здесь всюду чувствовалась какая-то нарочитая небрежность, - взять хотя бы ограду: простой деревянный частокол, но находился он в безукоризненном порядке, как в английских усадьбах. Слуг не было видно. Казалось, одна и та же небрежная рука правит и домом и парком.
Но Жозеф был поглощен созерцанием матово-золотистой шеи, проглядывавшей между белым рюшем воротничка и каштановой косой, уложенной на затылке.
И когда в гостиную, где мадемуазель Лепленье попросила Жозефа обождать, вошел хозяин, гость все еще размышлял о том, что означал внимательный и немного насмешливый взгляд ее синих глаз.
Величественные повадки старика Лепленье не смутили Жозефа - напротив, даже придали ему духу.
Он поправил очки и добродушно начал:
- Сударь, мой прекрасный провожатый исчез раньше, чем я успел назвать свое имя. Я - Жозеф Зимлер; вам, очевидно, понятна цель моего посещения.
Лепленье слушал его с суровым, неподвижным лицом. Плавная речь эльзасца, казалось, только усилила его важность. Он указал на стул и сам первый опустился в кресло.
- Очень рад, сударь, познакомиться с вами, но, поверьте, я не знаю, чему обязан честью…
- Вы правы, за полгода такие вещи можно легко забыть. Мой отец, Ипполит Зимлер, страдает подагрой и с трудом передвигается, посему он поручил мне принести вам извинение, что не мог выразить вам лично, и много раньше, нашу общую признательность.
Господин Лепленье молча смотрел на молодого человека. Его бритые губы сурово сжались. Жозеф продолжал с развязностью коммивояжера, фамильярно помахивая правой рукой:
- Однако я не могу поверить, чтобы мое имя не напомнило вам случая, происшедшего в октябре прошлого года в Коммерческом клубе. До нас дошли слухи, что вы играли там благородную роль и что…
Жозеф замолчал. Господин Лепленье искоса взглянул на ботинки своего гостя, побуревшие от дорожной пыли. В его маленьких глазках зажегся озорной огонек. Жозефу вдруг пришло в голову, что, должно быть, Элен тоже обратила внимание на его пыльные ботинки; он помнил только ее быстрый насмешливый взгляд, забыв, что в этом взгляде была и доброжелательность. Он покраснел и засунул ноги под стул.
Взглянув поверх очков на хозяина, он снова заговорил, но уже менее уверенно:
- Так или иначе, сударь, подробности прений, столь для нас интересных, стали достоянием всего города и дошли до нас…
Господин Лепленье по-прежнему величественно молчал; Жозеф поднял голову и громко закончил фразу:
- Мы знаем, что вы вмешались в обсуждение этого вопроса и что если кандидатуры моего отца и дяди Мир-тиля Зимлера не прошли, то не вы тому виной.
Господин Лепленье развел руками с выражением вежливой, но глубокой досады:
- Возможно, что это и так, сударь, но я что-то не припомню. Во всяком случае, никакого официального обсуждения не было. Был, очевидно, простой разговор; а подобные разговоры быстро забываются, как бы ни был интересен их предмет.
Холодная любезность ответа вконец смутила Жозефа. Не снимая перчаток, он обтер мокрый лоб и обвел гостиную взглядом.
Он не сомневался, что старик все прекрасно помнит, вернее - чувствовал это инстинктивно. Ему не хватало опыта, чтобы проникнуть в тайные причины светского притворства. Между тем Лепленье заговорил совсем другим тоном.
- Тем не менее я весьма рад, что городские сплетники Дали мне случай познакомиться с вами, господин Зимлер. Ваш батюшка, если не ошибаюсь, приобрел фабрику, как его бишь…
- Понсэ!
- Да, Понсэ. Хороший был у вас посредник? Среда них далеко не все надежны.
- Мы имели дело с Габаром.
- Ну, знаете ли, он звезд с неба не хватает.
Жозефу вдруг захотелось встать и уйти.
"Сам ты плут и хвастун", - подумал он, рассматривая седые бакенбарды и мышино-серые гетры господина Лепленье, в которых ему чудился какой-то вызов.
Однако гость не ушел; более того, через четверть часа его противник неприметно, но твердо перевел беседу в другое русло, где красноречие Жозефа не могло встретить никаких преград.
- Нам еще столько предстоит сделать, - говорил гость, - но, надо сказать, здешние коммерческие обычаи очень стеснительны, а фабриканты ведут себя как баре. Производить товар… они еще согласны, а вот заботиться о покупателе - это ниже их достоинства. Все это, конечно, очень благородно, но в таких условиях промышленность чахнет. И подумать только, что это единственный город, который производит гладкое сукно. Я рассчитывал найти здесь десятки солидных торговых фирм, самые совершенные методы и орудия производства. А что мы видим? Десяток фабрик, правда неплохих, но ведь они не дают и половины того, что могут дать. Спрашивается, как они еще ухитрялись все эти годы снабжать рынок.
- Вы молоды, господин Зимлер, - ответил лукавый старец, приставив руку к правому уху. - Вы молоды и думаете поэтому, что усердие восторжествует над обычаями, которые устанавливались десятилетиями.
- Обычаи создаются людьми, господин Лепленье. Я только вчера ночью вернулся из Парижа и снова еду туда в среду, восьмого. И так каждые две недели, а то и чаще. Ничего не скажешь, это дорого, это утомительно. Но у нас семья сплоченная, большая, мы разумно распределили между собой обязанности. Каждый раз из поездок я привожу новые заказы. Я всячески рекламирую нашу фирму. Возможно, что через полгода кое-кто из фабрикантов будет сетовать, что мы отбиваем у них клиентов. Мы боремся, но боремся честно. Почему, когда я езжу в Париж, я не встречаю в поезде никого из здешних коммерсантов?
В пылу разговора Жозеф забыл, что непристойно так часто повторять "я", и щедро уснащал этим местоимением свою исповедь.
- Не отрицаю, ваша продукция, господин Зимлер, возможно, и безукоризненна. Однако вы сами изволили сказать, эти поездки в Париж обходятся недешево. Стало быть, затраты должны быть как-то возмещены. Поверьте мне, заказчик не любит излишних надбавок на цены.
- Мы покрываем накладные расходы из прибылей, но ни в коем случае не за счет цены. Пусть прибыль будет меньше, лишь бы было больше дел. А дел у нас будет по горло.
- Вы сплочены, в этом ваша сила.
Жозеф тут же оценил про себя общий и частный смысл этого "вы". Его вдруг словно окрылило:
- Знаете ли, я впервые увидел Вандевр всего год назад; но, поверьте, мне его интересы дороже, чем местным коммерсантам. Вандевр, по-моему, может стать в десятки раз более деятельным, более жизнеспособным городом.
- Берегитесь, старые страны труднее расшевелить, чем молодые. Это не Америка. Здесь золото не валяется под ногами, как в Колорадо.
- Чудеснейший край, господин Лепленье, чудеснейший! Такой молодой, такой новый! Что такое Эльзас по сравнению с ним? Выжатый лимон, извините за выражение. А здесь такое богатство. Стоит только нагнуться. Но здешние люди ничего никогда не делали.
Старик постарался смягчить этот несколько излишне смелый афоризм:
- Все это мне самому доподлинно известно, господин Зимлер, ибо я сын и внук фабриканта и сам был фабрикантом целых тридцать лет. И, как видите, восемь лет назад я закрыл лавочку, убедившись, что фабриканту остается либо прозябать, либо терять свои капиталы.
Самообладание вновь оставило Жозефа. Но хозяин дома пришел к нему на помощь. Улыбаясь всеми своими ямочками и плотоядно поводя клоунским носом, Лепленье заявил:
- Ну что ж, господа, попытайтесь, колонизируйте нас. Старой стране никогда не повредит приток новых сил. А я буду следить за вашим опытом в качестве сочувствующего зрителя.
Последние слова он произнес сухо и как-то подчеркнуто медленно. Жозеф не знал куда деваться. А господин Лепленье все тем же топом заговорил о бывшей своей фабрике. Внезапно Жозеф вспомнил, что в прошлом году они с Гийомом осматривали ее под предводительством все того же Габара. Фабрика выходила в узкий темный тупик. Братья сразу же отказались от нее. Помещение было слишком мало и неудобно.
Хозяин рассказывал и рассказывал, а Жозеф со все возрастающим удивлением смотрел на безукоризненную обстановку комнаты; богатство ее не бросалось в глаза, но каждая мелочь говорила сердцу и памяти ее владельцев. Он перевел взор на бритые губы холеного старика, с какой-то изящной небрежностью повествовавшего о своей капитуляции, и покраснел от стыда. Он подумал об уголках этого парка, таких привольных и в то же время заботливо обихоженных, о прекрасной молчаливой девушке с такой свободной походкой и о внимательном и мягком взоре ее синих глаз. В душе Жозефа внезапно вспыхнул слабый огонек, и казалось, достаточно легчайшего дуновения, чтобы он разгорелся ровным сильным пламенем. Жозефу вдруг захотелось прервать господина Лепленье и сказать ему, что он, Жозеф, хорошо играет на флейте. Но он никак не мог найти подходящего предлога.
Наконец хозяин дома поднялся с кресла и, закинув голову, сообщил Жозефу свои соображения насчет земельной собственности, арендной платы и Национального собрания в Бордо, в котором он не принимал участия. Он обратил внимание Жозефа на семейные реликвии, показал редчайшую мебель, с которой были связаны памятные даты или исторические имена.
Затем он повел гостя в парк и заставил осмотреть розариум. По-прежнему в его тоне не чувствовалось ни иронии, ни оживления. Говорил он спокойно, слегка напыщенно и грустно. Он почему-то надел широкополую соломенную шляпу, хотя майское солнце еще не припекало, шагал медленно, часто останавливался и, выпрямляя стаи, снова пускался в рассуждения.
Жозефу вдруг, непонятно почему, стало скучно. Он покорно слушал речи хозяина дома, но с трудом улавливал их смысл. Что, в сущности, делали, чем занимались все эти люди, чьи имена сыпались с губ старика? Когда же гость старался поддержать разговор, Лепленье едва слушал его, и тот замолкал… В конце концов старик просто маньяк. Сплошное кривлянье!
Жозеф уже начал было злиться, как вдруг в конце аллеи мелькнуло платье из светло-коричневой тафты. Элен Лепленье, в соломенной шляпке и с тросточкой в руках, очевидно, собралась па прогулку. Она взглянула на обоих мужчин, мгновение поколебалась, быстрым кивком ответила па поклон Жозефа и пошла к дому. Жозефу стало досадно, и, сам не зная почему, он рассердился на старика.
- Это моя дочь, - с ни к чему не обязывающей интимностью сказал Лепленье, забавно двигая носом. - Весьма достойная девушка. Бедняжке невесело жить здесь после смерти матери. Мое общество не столь уж интересно.
Жозефа покоробило оттого, что владелец Планти думает только о себе.
- Но у вас, кажется, есть сын?
- Да, есть. Он лейтенант драгунского полка.
Они остановились перед деревянной калиткой. Только сейчас Жозеф заметил, что этот круг по парку был сделан с целью привести его к выходу. С ним обращаются как с младенцем. Он рассвирепел и, желая оставить за собой последнее слово, произнес, упирая на каждый слог:
- Значит, вы, господин Лепленье, решительно отклоняете нашу благодарность по поводу того случая в клубе?
Каково же было изумление Жозефа, когда на плечо ему вдруг легла рука старика и он увидел обращенный к нему почти ласковый взгляд.
- Ну довольно, довольно, не стоит говорить о таких пустяках. Но мне нравится, что вы не так легко сдаетесь. Это вырабатывает характер.