Роберту не хотелось публиковать эту вещь в отрывках. Для того, чтобы ее закончить, ему не хватало материала. Они с Маргрет выехали в Париж. Роберт собрал здесь то, что ему было нужно. Беседовал с сотнями эмигрантов. Затем заканчивать книгу вернулся обратно в Базель.
В Париже целый ряд издателей предлагал ему свои услуги. Здесь же Роберт познакомился с представителем крупного американского агентства, предложившего Роберту выпустить его книгу одновременно на семи языках и обеспечить ей рекламу во всей мировой прессе. Условия, которые предлагало это агентство, были почти баснословны. Роберта соблазнили не условия, а перспектива, что его обвинительная речь прозвучит на весь мир. Он подписал предварительное соглашение, предоставляющее агентству исключительное право издания книги на всех языках. Представителя агентства звали Ионатан Дриш. Он торопил Роберта скорее кончать книгу и договорился с ним, что приедет за рукописью в Базель ровно через месяц.
Он действительно явился в условленное время. Книга была вчерне закончена. На отделку ее требовалось еще каких-нибудь две недели. Ионатан Дриш уговорил Роберта устроить читку для представителей печати и влиятельных деятелей антифашистского фронта на квартире у одного видного американского либерала, занимавшего целую виллу в окрестностях Базеля. Вечером того же дня Ионатан Дриш заехал за Робертом на автомобиле. Маргрет чувствовала себя не совсем здоровой и осталась дома.
Когда наступило утро и Роберт не вернулся, она, разузнав о местоположении виллы американского либерала, отправилась туда на машине. Она застала добродушного пожилого человечка, который выслушал ее с нескрываемым удивлением. Никакого господина Ионатана Дриша он в жизни не знавал, ни о какой читке у него на квартире никогда не было и не могло быть речи. Кстати, он ни в зуб не понимает по-немецки.
Тогда Маргрет кинулась в полицию, в редакции газет. Ей удалось выяснить только одно: что некий господин Ионатан Дриш действительно два дня тому назад прибыл в Базель из Парижа и вчера вечером отбыл в неизвестном направлении.
Вернувшись в гостиницу, она убедилась, что из письменного стола исчезли все черновики Роберта, равно как и все документы, хранившиеся в железной шкатулке.
В полиции к исчезновению Робертовых бумаг отнеслись весьма скептически. Молодой полицейский инспектор заявил Маргрет, что в базельских гостиницах за последние годы не было ни одного случая кражи. Совершенно невероятно, чтобы кто-либо ни с того ни с сего польстился на какие-то бумаги. Не говорит ли это скорее за то, что господина Эберхардта никто не похищал, а уехал он по доброй воле, захватив свои рукописи? Конечно, он поступил нелояльно, не предупредив об этом мадам, но что же делать, такие вещи среди иностранцев случаются довольно часто: вот на прошлой неделе…
Она обозвала инспектора германским агентом и потребовала свидания с директором полиции. Ей удалось пробиться лишь к старшему инспектору. Тот учтиво выслушал ее и сообщил напоследок, что ее показания в корне расходятся с показаниями заведующего гостиницей и портье. Оба они слышали вчера вечером в холле разговор господина Эберхардта с незнакомым субъектом, заехавшим за ним на машине. Речь шла вовсе не о поездке в окрестности, а о поездке в Германию. Господин Эберхардт спрашивал у своего знакомого, как быть с паспортом. Тот заверил его, что все улажено – на границе никто их не задержит.
Старший инспектор не видел повода, почему он должен не доверять показаниям двух честных швейцарских граждан, а полагаться на фантастические рассказы иностранной дамы. К тому же, знаете, эти ваши немецкие дела, черт в них ногу сломит! Вчера вы ссорились, сегодня помирились…
Газеты на основе сбивчивых сведений, полученных ими в полиции, поднимать шум пока что воздержались. Временно, о, конечно, только временно! Как только выяснится существо дела, они немедленно мобилизуют общественное мнение против возможности подобных бесчинств. "Но поскольку дело пока неясно… Вы же понимаете… Зайдите через три дня, мы соберем к этому времени самые точные справки…"
Через три дня в редакции ей показали номер берлинской газеты с заявлением Эберхардта. "Видите, в какое дело вы хотели нас запутать! Хорошо бы мы выглядели, если бы вас послушались в первый день и ударили в набат! Вся мировая печать подняла бы нас на смех. Слава богу, у нас есть кой-какой нюх на эти дела!"
Она кричала со слезами, что все это подлая фальшивка, состряпанная именно для того, чтобы предотвратить кампанию протеста за границей. Ей ответили скептическими улыбками и пожатием плеч. В конце концов кто она? Она же не жена господина Эберхардта. Насколько помнится, у нее другая фамилия. А мужчины… знаете, приехал, пошутил, а потом собрал манатки и дал драпу… Такова жизнь!
В гостинице и на улице эмигранты перестали с Маргрет раскланиваться. Куда она ни обращалась, всюду натыкалась на непреодолимую стену презрительного равнодушия. "Почему бы вам, фрейлин фон Вальденау, тоже не вернуться? Ваш отец, говорят, занимает в Германии весьма видное положение…"
Она переехала в Париж. Прием, который она встретила здесь, был не лучше. В заявлении Эберхардта поносился ряд видных деятелей немецкой эмиграции. Люди эти не имели никакого основания доверять его бывшей жене или любовнице. Ее происхождение и истерическая настойчивость, с какой она старалась уверить каждого встречного в невиновности Роберта, насторожили против нее всех. "Люди, которых похищают, фрейлин Вальденау, не публикуют потом таких заявлений. Напишите лучше об этом детективный роман…"
От частого повторения версии о похищении Роберта она сама перестала в нее верить. Она повторяла ее по инерции.
Она пробовала работать в разных антифашистских комитетах. Ее сторонились. Отшивали отовсюду любезно, но решительно. Она отдала почти все свои деньги в фонд антифашистского движения. Даже этим она не снискала ничьего доверия.
Наконец своей настойчивостью и упорством она добилась того, что к ней стали относиться терпимо. О, никакой серьезной работы ей не поручали никогда! До сих она сталкивается с тем, что люди, разговаривавшие между собой, в ее присутствии внезапно замолкают. Но теперь по крайней мере ей разрешают работать. Она работает в антифашистской лиге. Собирает деньги, выполняет всякие мелкие поручения… Впрочем, это уже не имеет отношения к тому вопросу, который интересовал Эрнста.
Никаких сведений о Роберте она за все это время не получала. Вот теперь – письмо… Первое и последнее…
Эрнст сидит молча, сгорбившись, подперев голову руками. Да, так приблизительно ему описывал это дело, со слов Роберта, старик Эберхардт. Очевидно, так оно и было. Подозревать старика нет никаких оснований.
Он вытаскивает из кармана пачку листков, исписанных рукой Роберта, и протягивает их Маргрет.
– Вот все, что передал мне старик Эберхардт. Из письма Роберта ко мне видно, что он волнуется за свои черновики. Он явно надеется, что черновики эти остались у вас. Впечатление такое, будто после выхода из Дахау он пытался внести в отдельные главы своей книги "Царь Питекантроп Последний" кое-какие изменения и коррективы. Посмотрите, вряд ли что-нибудь из этого удастся использовать. Разрозненные отрывки, пометки, начальные фразы… у вас ничего не осталось? Никаких набросков?
– Нет. Они забрали все. Даже его старые письма ко мне.
– А вы не смогли бы восстановить по памяти хотя бы план этой вещи, дать краткое изложение использованного в ней материала?
– Боюсь, что не сумею. О содержании документов, которые имел в своем распоряжении Роберт, я уже извещала здешних товарищей. Но те отнеслись довольно недоверчиво. Они сказали мне, что нельзя выступать с такого рода сенсационными разоблачениями, не имея на руках никаких вещественных доказательств. Кое-какие материалы относительно поджога рейхстага уже частично опубликованы по другим источникам. А воссоздать самый дух книги, комплекс ее идей, дать представление о неопровержимой убедительности ее аргументации – этого я, конечно, сделать не смогу.
Эрнст массирует пальцами подбородок. Это у него признак озабоченности и раздумья.
– Что же, раз сделать ничего нельзя, надо спасать хотя бы то, что можно. Надо спасти старика Эберхардта. Если его не вывезти из Германии, он там окончательно спятит с ума. Все письмо Роберта ко мне переполнено заклинаниями помочь старику. По словам Роберта, у отца имеются чрезвычайно ценные научные работы, которые он не в состоянии ни закончить, ни опубликовать. Травят его на каждом шагу. Повышибали отовсюду как марксиста… Как вам это нравится? Эберхардт старший – марксист!… Словом, если не помочь ему выбраться за границу, песенка его спета. Да, впрочем, вот вам письмо, прочтите сами.
– Чем же я могу помочь? – говорит с горечью Маргрет после паузы, возвращая Эрнсту письмо. – Я абсолютно бессильна. Попытаться поднять кампанию через нашу антифашистскую лигу? Но тогда гестапо будет это связывать с делом Роберта и не выпустит старика наверное.
– Нет, это надо сделать без большого шума. Иначе они там старика затюкают. Много ему не надо. Я видел его после смерти Роберта – это уже почти развалина… Надо вам попробовать написать Эйнштейну. Эйнштейн старика знает и, говорят, очень высоко ценит. Он сможет пустить в ход солидные иностранные научные организации. Скажем, вызвать старика на какой-нибудь международный конгресс. Поднажать, чтобы ему выдали паспорт. Старик особой опасности для "наци" не представляет. Во избежание международных протестов могут его и выпустить.
– Не думаю. Будут опасаться, как бы он не раструбил за границей про то, что сделали с его сыном.
– У вас есть другой путь?
– Нет.
– Значит, надо испробовать этот.
– Хорошо, я напишу. А вы не думаете, что печальная слава Роберта в наших антифашистских кругах может повредить и отцу? Левые ученые, не знающие старика лично, услыхав фамилию Эберхардт, вряд ли проявят в этом деле особое рвение.
– Роберта в ближайшее время мы реабилитируем… насколько это будет возможно.
– Хорошо, я напишу сегодня же.
– Написать мало, Эйнштейн может вам не ответить. Попробуйте атаковать его сразу с нескольких сторон. Лучше всего через кого-либо из видных французских ученых: Ланжевен, Минэр, разве я знаю? Обратитесь к Ромену Роллану, попросите его написать. Если изложите подробно все дело, он не откажет. Попытайтесь использовать все возможные пути.
– Можете быть покойны, я сделаю больше, чем будет в моих силах.
– Вот приблизительно все, – говорит Эрнст, поднимаясь.
– Эрнст!
– Да?
– Вы едете обратно в Германию?
– Как придется.
Маргрет густо краснеет.
– Вы тоже мне не доверяете?
– Почему не доверяю?
– Разве мне нельзя сказать прямо: да, я еду в Германию.
– Я еду туда, дорогая Маргрет, куда меня посылают. Скажут: в Германию – поеду в Германию, скажут: в Китай – значит, в Китай.
– Зачем такие уклончивые ответы? Я знаю, вы едете в Германию. Возьмите меня с собой, Эрнст.
– Это еще зачем?
– Я хочу работать в подполье. О, я мечтаю об этом давно! Помогите мне, Эрнст. Помните, Роберт тогда, перед отъездом в Швейцарию, просил вас со мной дружить? Будьте моим другом, хоть немножечко! Возьмите меня в Германию! Если вы не хотите сделать это для меня, сделайте для Роберта! Я пробовала проситься здесь, но я поняла, что это бесцельно. Мне не верят. Вы один знаете меня лучше всех и не имеете ни основания, ни права меня подозревать. Вы один можете мне в этом помочь… Возьмите меня в Германию!
Эрнст пожимает плечами.
– Как вы себе это представляете? Как я могу взять вас в Германию? Что у меня, фабрика паспортов?
– Я знаю, это трудно: я беспартийная. Но ведь если вы дадите мне рекомендацию, меня примут в партию там, на месте. – Она смотрит на него с мольбой.
– И что вы собираетесь там делать? – спрашивает он с улыбкой.
– Все, что мне скажут! Хоть воззвания клеить по заборам! Не улыбайтесь, я буду с готовностью делать самую черную работу. Разве там мало работы?
– Детские разговоры, дорогая Маргрет. Поглядите на себя. Ну, какая из вас подпольщица? Что вы можете делать в Германии на нелегальном положении? Ничего не можете делать. На фабрике работать не можете – слепой увидит, что вы никакая не работница. Опыта не то что подпольной, а вообще партийной, массовой работы у вас нет никакого. Воззваний мы в последнее время расклеиваем возможно меньше, так что маляров нам не надо. Ну, какая от вас польза?
– Неужели уж от меня нигде никакой пользы? – В глазах ее блестят слезы.
– Нет, почему же! Я только говорю, что на нелегальном положении вы никакой пользы принести нам не можете.
– А где я могу ее принести?
– Хотите послушаться моего совета?
– Конечно, хочу.
– Поезжайте в Германию легально.
– То есть как это?
– Очень просто. Помиритесь с отцом.
– Что-о-о?! И это вы мне говорите?!
– Ну вот! Не надо сразу краснеть и возмущаться. Я вижу, вы готовы меня отколотить. Я же не советую вам помириться с отцом всерьез. Я говорю: сделайте это для вида. Это для вас самый простой способ легализировать себя в Германии. А вот на легальном положении вы могли бы нам быть очень и очень полезны.
– Нет, это невозможно! Вы хотите, чтобы от меня отвернулись даже те немногие люди, которые мне хоть сколько-нибудь верят!
– Если вы свою революционную работу ставите в зависимость от того, что кто-то от вас отвернется или повернется…
– После всего того, что было, если бы я даже помирилась с отцом, они будут наблюдать за каждым моим шагом и не поверят ни одному моему слову. Я буду жить, как в тюрьме, под постоянным надзором. Никакой пользы в таких условиях я принести вам не смогу. Если бы я никогда не убегала с Робертом и не работала полтора года в эмиграции, в антифашистском движении, тогда бы я могла рассчитывать, что обману их и вотрусь к ним в доверие.
– Тогда это было бы совсем легко. Теперь это значительно труднее, только и всего. Но ведь вы сами говорите, что готовы взяться за любую работу, не только за ту, что полегче.
– Вы требуете от меня жертвы совершенно бесцельной.
– Прежде всего я ничего от вас не требую. Это вы требуете от меня совета, и я вам его даю. Если вы хотите действительно работать для революционного движения, то слово "жертва" придется вам выкинуть из лексикона.
Она отворачивается к окну. Водит в молчании пальцем по стеклу. Брови ее сдвинуты. Эрнст не спеша набивает трубку. Пусть девушка подумает. Это всегда полезно.
– Допустим, я пошла бы на это… на примирение с семьей… – Последние слова она выговаривает с заметным трудом. – Как вы себе представляете мою работу?
– Как я себе представляю? Примерно так: вы приезжаете домой как блудная овца. Вы соскучились по семье, по Берлину, по Германии. Эмиграция вас разочаровала. К тому же у вас никогда не было особо сильных революционных убеждений. Вы просто любили Роберта и поэтому пошли за ним…
– Это что, ваше мнение обо мне или моя предполагаемая роль?
– Ну, что вы! Если бы я был о вас такого дурного мнения, разве я стал бы с вами говорить о серьезной работе?… Итак, с момента бегства Роберта ваша связь с революционным движением фактически оборвалась. Дело с Робертом для вас не совсем ясно. Но факт остается фактом: его печатное заявление уверило вас в том, что и он разочаровался в своих старых убеждениях. Некоторое время вы шли с антифашистами еще по инерции. Остальное довершила эмиграция. В среде эмиграции вы чувствовали себя всегда чужеродным телом. Вот, так сказать, психологические предпосылки вашего решения вернуться в Германию. Все это будет звучать довольно правдоподобно.
– Я в этом не уверена.
– Конечно, вначале к вам будут присматриваться, не без этого. Держите себя по возможности естественно. Не проявляйте телячьего восторга по поводу гитлеровского режима. Такое слишком ретивое обращение могло бы им показаться подозрительным. Не щадите критических замечаний, но, понятно, соблюдайте пропорцию: положительное должно превалировать. Если к тому же вам удалось бы устроиться на работу к отцу, может быть, в его личном секретариате, вы стали бы для нас неоценимым источником информации. И тогда насчет поручений будьте покойны! За поручениями дело не станет… Какие у вас были раньше отношения с отцом? Очень прохладные?
– Средние. После отъезда, конечно, никаких.
– Напишите ему лирическое письмецо. Старые люди по отношению к блудным дочерям бывают сентиментальны.
– О, что касается его, то он пойдет на примирение со мной с величайшей готовностью. Вы понимаете сами, я здорово компрометирую его по службе. Он много бы дал, чтобы ликвидировать этот семейный скандальчик. Не дальше как вчера я получила по пневматической почте записку от его знакомого, находящегося проездом в Париже. Этот господин просит у меня свидания для разговора по поручению моего отца. За последний год это третий по счету парламентер. Вчерашнюю записку я порвала и выкинула, как и предыдущие.
– Жаль, было бы очень кстати. Обошлось бы даже без лирического письмеца.
– Погодите, я ее, кажется, бросила в печку.
Она приседает на пол и, приоткрыв дверцу "саламандры", выгребает из нее кучу рваных бумажек. Голубые клочки "пневматика" просвечивают там вперемешку с клочьями обертки от мыла и скомканными вырезками из газет.
– Это изрядная каналья! – говорит она, собирая клочья голубой записки. – Не отец. Впрочем, отец, конечно, тоже. Но я говорю про этого, про Фришофа. Авантюрист каких мало. Организовывал вместе с Гиммлером охранные отряды. Теперь, кажется, работает в гестапо. Я не преминула вчера же известить о его прибытии наших товарищей. Ясно, он приехал сюда не с визитом ко мне. Это так, при случае, маленькое одолжение Бернгарду фон Вальденау. У Фришофа есть тут несомненно свои темные дела. Я дала нашим ребятам его адрес. Они хотят снять этого господина при выходе из гостиницы и поместить его портрет в "Юманите", снабдив краткой политической биографией. Все это под сочным заголовком: "Палачи германского народа безнаказанно бродят среди нас!" Вот собрала, кажется, все кусочки. Погодите, сейчас сложим… Помочь вам, или разберете сами?
– Нет, тут кое-чего не хватает.