II
Так было давным-давно. С той поры, когда существовали два Энсона Уорли, протекло много лет. Меньшой Уорли устранил главного, прикончив его незаметно, без кровопролития. И лишь немногие подозревали (но и тем это было уже безразлично), что бледный седовласый человек с изящной фигурой, иронической улыбкой и в безупречном фраке, которого Нью-Йорк без устали продолжает приглашать, не кто иной, как убийца.
Энсон Уорли, Энсон Уорли! Без него не обходился ни один званый вечер. За границу он больше не выезжал - одеревенели суставы, да и не раз покруживалась голова… Ничего особенного, пустяки, не стоило об этом говорить и даже не стоило задумываться, просто когда пригреешься к насиженному месту, как-то все меньше хочется покидать его, разве что съездишь в автомобиле на Лонг-Айленд на конец недели или летом в Ньюпорт погостить то у одного, то у другого. Поездка в Хот-Спрингз к горячим источникам, чтобы избавиться от ломоты в суставах, мало что дала, и стареющий Энсон Уорли (в остальном, право же, чувствовавший себя, как никогда, молодым) испытывал все больше отвращения к пестроте гостиничной жизни и однообразию гостиничной пищи.
Да, с возрастом он становился разборчивым. Это хорошо, думал он. Разборчивым не только в еде и жизненных удобствах, но и в людях. Видеть его у себя на обеде все еще оставалось привилегией, честью. Старые знакомые соблюдали ему верность, новые добивались его, но им далеко не всегда удавалось его заполучить. Чтобы достичь цели, им приходилось пускать в ход особые приманки: изысканную кухню, остроумную беседу или женскую красоту. Молодость и красота - да, это, пожалуй, решало дело. Ему нравилось сидеть и любоваться прелестным личиком и вызывать смех на прелестных губках. Но скучный обед… Нет, увольте, хоть корми его на золоте. Тут Уорли стоял на евоем так же твердо, как тот, другой, нелюдимый отшельник, с которым они… э-э-э… расстались - о, вполне дружелюбно - изрядное количество лет назад.
В целом жизнь после того, как они расстались, сделалась много легче и приятнее. И к шестидесяти трем годам меньшой Уорли преспокойно взирал на будущее в предвкушении нескончаемой череды нью-йоркских обедов.
Да, но только в лучших домах - исключительно в лучших! - это само собой подразумевалось. Лучшее общество, лучшая атмосфера, лучшие вина… Он слегка усмехнулся при мысли о своем неувядающем умении наслаждаться благами жизни, сказал "глупости, Филмор" преданному, но надоедливому слуге, который начал было намекать: мол, право, сэр, каждый вечер, да еще иногда танцы после обеда, не многовато ли, сэр, особливо без передышки, несколько месяцев кряду, вот и доктор…
- К черту докторов! - огрызнулся Уорли.
Он редко раздражался, зная, что выходить из себя глупо и только себе во вред, но уж очень надоел Филмор, все пристает, поучает его. Кому лучше знать, как не ему самому… А кроме того, он соглашается далеко не всегда, он придирчиво выбирает общество и считает, что лучше остаться дома, чем проскучать целый вечер. Филмор просто чепуху говорит, утверждая, будто бы он выезжает каждый божий день. Он ведь не то что престарелая миссис Джаспер.
Он самодовольно усмехнулся, вызвав в памяти ее дряхлый образ. "Нашел с кем сравнивать", - хихикнул он про себя. При этом сопоставлении, от которого он так выигрывал, к нему вернулось хорошее расположение духа.
Бедная старушенция, бедная Эвелина Джаспер! Во времена его молодости, да и зрелости, она была главной в Нью-Йорке по части званых обедов, "хозяйка номер один" - называли ее газеты. Ее большой особняк на 5-й авеню представлял собой увеселительную машину. Только ради званых вечеров она жила, дышала и снова и снова помещала капитал. Сначала она устраивала свои приемы под тем предлогом, что ей надо выдать замуж дочерей и развлечь сыновей. Но, когда сыновья женились, а дочери повыходили замуж, она этого словно и не заметила: так и продолжала принимать гостей. Сотни, нет, тысячи обедов (на золоте, разумеется, с орхидеями и деликатесами не по сезону) прошли в этой громадной, богатой столовой, которую ничего не стоило, закрыв глаза, усилием воображения превратить в железнодорожный буфет для миллионеров на крупной станции до изобретения вагонов-ресторанов.
Уорли так и сделал: прикрыл глаза и вообразил себе это превращение. Забавы ради он пустился в подсчеты годового числа гостей, седел барашков, бараньих ног, черепах, нырков, бутылок шампанского и пирамид из парниковых фруктов, прошедших через эту комнату за последние сорок лет.
Даже и сейчас - разве не сказала ему на днях одна из племянниц старой Эвелины, одновременно подтрунивая над нею и ужасаясь своего признания, что старая дама, угасающая от размягчения мозга, все еще мнит себя первой хозяйкой Нью-Йорка, все еще рассылает приглашения (которые, конечно, не доставляют по адресу), все еще заказывает черепаховое филе, шампанское и орхидеи и всякий вечер в диадеме, криво сидящей поверх иссиня-черного парика, спускается в большие, уставленные мебелью в чехлах гостиные, чтобы принимать вереницы воображаемых гостей?
Вздор, разумеется, макаберные шутки сумасбродной Нелли Пирс, всегда любившей подтрунивать над своей тетушкой… Однако Уорли не удержался от улыбки, представив себе, как скучные, однообразные обеды все еще продолжают происходить в затуманенном сознании Эвелины. "Бедная старуха!" - подумал он. А ведь по-своему она права. Зачем, спрашивается, и в самом деле прекращаться этому устоявшемуся типу развлечения? Действо это совершалось настолько на один лад, настолько никогда не менялось, что не так уж трудно вообразить, как в усталом мозгу хозяйки все обеды, которые она дала за свою жизнь, слились в одну гигантскую пирамиду яств и напитков, а одни и те же сонные лица, неизменно одни и те же, склоняются над теми же золотыми приборами.
Энсон Уорли, слава тебе господи, никогда не измерял жизненные ценности массой и объемом. Уже много лет он не обедал у миссис Джаспер. Он и сам сознавал, что вел себя в этом отношении не вполне безупречно. В прошлом он, бывало, не раз и не два принимал ее приглашение (всегда присылавшееся за несколько недель), а потом в самую последнюю минуту отказывался ради чего-то более занимательного. В конце концов, чтобы избежать подобных ситуаций, он взял себе за правило тут же отвечать ей отказом. Он даже, помнится, как-то раз удачно пошутил, когда ему передали, что миссис Джаспер не понимает, в чем дело… немного обижена… не верит, чтобы и вправду он всегда был уже приглашен в другое место в день ее приемов… "Ах, не верит? Она хочет правды? Хорошо же! В следующий раз ответом на "Миссис Джаспер просит оказать ей честь…" будет "Мистер Уорли отказывается от чести скучать". Уж это она поймет, а?" Его фразу в том сезоне сразу же подхватили в их узком кругу: "Мистер Уорли отказывается от чести скучать", - отлично, просто превосходно. "Любезный Энсон, надеюсь, вы не откажетесь от чести поскучать у нас в следующее воскресенье на ленче и познакомиться с неким индийским йогом?", или с саксофонистом, или с гениальным юным мулатом, исполняющим негритянские спиричуэлс на зубной щетке, и так далее, и тому подобное. Он, правда, надеялся, что до бедной старой Эвелины его "мо" не дошло…
- И не подумаю оставаться дома, с какой стати? Болен я, по-вашему, что ли? - он резко повернулся лицом к Филмору. - Что вы такое во мне узрели?
Длинная физиономия лакея вытянулась еще больше. Она всегда вытягивалась, когда он слышал подобные вопросы, - это был единственный способ придать ей какое-то выражение. Затем он удалился в спальню, а Уорли остался сидеть у камина в библиотеке… один… Интересно бы знать, что такого увидел в нем Филмор сегодня? Утром, когда он совершал свою обычную прогулку вокруг Парка (а этим нынче и ограничивался его моцион!), у него и в самом деле появилось ощущение тумана в голове, но ощущение было мимолетным, и Филмор ничего не мог об этом знать. К тому же, едва состояние это прошло, голова у него словно сделалась еще яснее и глаза зорче обычного. Так бывает, размышлял он, с электрическим светом: читаешь у себя в библиотеке, и вдруг лампочки, на мгновение потухнув, вспыхивают особенно ярко, и, моргнув от ослепительной вспышки, говоришь себе: "Значит, сейчас опять погаснут".
Да, мозг его в тот миг заработал с пронзительной четкостью, глаза с обновленной остротой охватили весь пейзаж, до мелочей. С минуту он постоял неподвижно под обнаженными деревьями аллеи, оглядывая все вокруг, и с внезапной умудренностью, какую дает только старость, вдруг понял, что достиг возраста, когда Альпы и соборы начинают казаться столь же преходящими, как и цветы. Все куда-то помчалось, понеслось… Да, от этого у него и закружилась голова. Доктора, дурачье несчастное, приписывают это желудку или высокому давлению, но это просто головокружительное осыпание песка в песочных часах, бесконечное падение, от которого возникает пустота в сердце и животе, как бывает в кабине лифта, быстро спускающейся с верхнего этажа небоскреба.
Правда, после такого озарения он весь день чувствовал непривычную усталость, свет в его мозгу по временам тускнел, как в лампах библиотеки. У Крисси Торенс, где он был на ленче, его упрекнули в молчаливости, хозяйка заметила, что он бледен, но он тут же парировал шуткой и с лихорадочной словоохотливостью окунулся в общий разговор. А что он еще мог сделать - не оповещать же всех за столом, что нынче утром он достиг того поворота тропы, откуда горы кажутся столь же преходящими, что и цветы, и все присутствующие один за другим доберутся туда же.
Он откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза, но не для того, чтобы уснуть. Спать ему не хотелось, напротив, он чувствовал себя бодрым, возбужденным. Он слышал, как в соседней комнате Филмор с недовольным ворчанием выкладывает на постель его фрак.
…Сегодняшнего обеда опасаться было нечего: тихий вечер у старого знакомого в тесном кругу. Две-три близкие души, пианист Эльфман (который, возможно, будет играть) и очаровательная Фрида Флайт. То, что его пригласили на обед специально, чтобы познакомить с Фридой Флайт, довольно убедительно доказывало, что он еще не вышел из игры. Мрачные опасения Филмора его насмешили. "Что делать, наверное, никто не кажется молодым своему лакею… Пора одеваться", - подумал он. Но позволил себе роскошь еще некоторое время не вставать с кресла.
III
- Что-то она сегодня хуже всегдашнего, - пожаловалась дневная сиделка пришедшей сменить ее ночной. Она отложила в сторону газету. - Подавай ей драгоценности, и все тут.
Ночная сиделка, успевшая выспаться и сходить во второй половине дня в кино со своим кавалером, кинула на столик модную сумочку, сняла и бросила туда же шляпку и взбила волосы перед высоким туалетным зеркалом миссис Джаспер.
- Не волнуйтесь, я с ней справлюсь, - бойко сказала она.
- Только вы уж не раздражайте ее, мисс Кресс, - первая сиделка с усталым видом поднялась с кресла. - Что ни говори, мы тут неплохо устроены, и мне совсем ни к чему, чтобы у нее ни с того ни с сего давление подскочило.
Мисс Кресс, продолжавшая глядеться в зеркало, ободряюще улыбнулась бледному отражению стоявшей позади нее мисс Дан. Они с ней отлично ладили, обе не упускали из виду своих интересов. Но мисс Дан к концу рабочего дня выдыхалась, и ее одолевали всякие опасения.
На самом деле с больной не так уж и трудно управляться - пускай себе вызывает горничную, старую Лавинию, и говорит: "Приготовьте на вечер сапфировое бархатное платье и бриллиантовые звезды", а уж Лавиния умеет с ней обращаться.
Мисс Дан уже надела пальто и шляпку и засунула вязанье и газету в сумку, объемистую и обшарпанную, в отличие от модной сумочки мисс Кресс, но все еще медлила и нерешительно топталась у двери.
- Я бы, конечно, могла посидеть тут с вами до десяти…
С выражением, близким к отвращению, она оглядела большую, высокую туалетную (в доме все было высоким), дорогой темный ковер и занавеси, монументальный туалет, накрытый кружевной накидкой, заставленный флаконами с золотыми пробками, золотыми щетками и гребенками и всевозможными очаровательными вещицами - спутниками дамской красоты, выстроившимися вдоль зеркала. Старая Лавиния по-прежнему ставила каждое утро розы и гвоздики в узкие хрустальные вазы между пудреницами и замшевыми подушечками для полировки ногтей. Мисс Кресс подозревала даже, что с тех пор, как семейство закрыло оранжереи в загородном поместье на Гудзоне, где никто не жил, старая горничная платит за цветы из своего кармана.
- Холодно на улице? - осведомилась мисс Дан уже в дверях.
- Жуть… На перекрестках ветер с ног валит. Постойте, может, одолжить вам мое боа? - Мисс Кресс, довольная проведенным днем (по ее мнению, дело шло к помолвке) и убаюкивающей перспективой провести вечер в глубоком кресле у мерцающего камина, от которого исходило тепло, не прочь была проявить добросердечие по отношению к мисс Дан, - несчастная, заморенная, да еще содержит мать и двух слабоумных близнецов - детей брата. Кроме того, ей хотелось, чтобы мисс Дан обратила внимание на ее новый мех.
- Ой, какая прелесть! Нет, нет, ни за что, спасибо, - и, взявшись за ручку двери, мисс Дан повторила: - Уж вы ее не сердите.
И исчезла.
Дважды бешено прозвенел звонок, вызывающий Лавинию, затем дверь в туалетную отворилась и из спальни появилась сама миссис Джаспер.
- Лавиния! - позвала она раздраженным, пронзительным голосом, но, увидев сиделку, которая уже надела халатик и накрахмаленную косынку, добавила более спокойным тоном: - Ах, мисс Лемуан, добрый вечер. - Ее первую сиделку, очевидно, звали мисс Лемуан, и теперь она называла так всех последующих, совершенно не замечая, что в штате ее происходят изменения. - Я услышала голоса, стук экипажей. Уже начали съезжаться гости? - с тревогой спросила она. - Где Лавиния? Она так и не принесла мне драгоценностей.
Она стояла перед сиделкой, - каждый раз, когда это страшное видение появлялось в этот час перед мисс Кресс, оно производило на сиделку настолько ошеломляющее впечатление, что та лишалась дара речи. Миссис Джаспер была высокого роста, в свое время она была крупной женщиной, и костяк ее по-прежнему оставался величественным, но плоть, покрывавшая его, ссохлась. Лавиния, как всегда, облачила ее в лиловое бархатное, с глубоким вырезом платье со старомодными защипками на талии, пышными складками на бедрах и длинным шлейфом, тянущимся по более темному бархату ковра. Распухшие ноги миссис Джаспер уже не втискивались в атласные туфли на высоких каблуках, полагавшиеся к этому платью, но длинная и широкая юбка (если делать коротенькие шажки) полностью скрывала, как каждодневно заверяла ее Лавиния, широкие тупые носки черных ортопедических башмаков.
- Драгоценности, миссис Джаспер? Так они же на вас, - бодрым тоном возразила мисс Кресс.
Миссис Джаспер обернула к сиделке багровонарумяненное лицо й уставилась на нее остекленелым недоверчивым взором. "Хуже всего у нее глаза", - подумала мисс Кресс… Миссис Джаспер поднесла старую, в венах и узлах, похожую на физическую карту, руку к своему замысловатому иссиня-черному парику и принялась ощупывать завитки и пушистые волны ("Занятно, - подумала мисс Кресс, - ей в голову никогда не приходит поглядеть в зеркало"). Провозившись какое-то время, она заявила:
- Вы, должно быть, ошиблись, милочка. Не надо ли вам показаться глазному врачу?
Дверь снова отворилась, и, прихрамывая, бочком, вошла очень старая женщина, такая старая, что на ее фоне миссис Джаспер выглядела чуть ли не молодой.
- Прошу прощения, мадам, я была внизу, когда вы позвонили.
Лавиния, вероятно, и всегда небольшая и хрупкая, сейчас, рядом с величественно возвышавшейся госпожой, казалась перышком, соломинкой. Все в ней высохло, съежилось, испарилось, улетучилось, сохранились только внимательно наблюдавшие, горевшие, словно две неподвижные звезды, глаза, которые светились умом и пониманием.
- Прошу прощения, мадам, - повторила она. Миссис Джаспер бросила на нее отчаянный взгляд.
- Я слышу, уже подъезжают кареты. Вот мисс Лемуан утверждает, будто драгоценности на мне, но я же знаю, что их нет.
- Такое колье прелестное! - воскликнула мисс Кресс. Подагрическая рука снова поднялась кверху, на этот раз к обнаженным плечам, таким же голым и бесплодным, как каменная порода, из которой эта рука казалась высеченной. Миссис Джаспер ощупывала их и ощупывала, и слезы выступили у нее на глазах.
- Зачем вы мне лжете? - гневно воскликнула она.
- Мадам, мисс Лемуан хотела сказать, - мягко вмешалась Лавиния, - что вы будете прелестно выглядеть в колье.
- Бриллианты, мои бриллианты, - повторила миссис Джаспер с жуткой улыбкой.
- Сейчас, мадам.
Миссис Джаспер села за туалет, и Лавиния неверными движениями рук с усердием принялась оправлять венецианские кружева на плечах госпожи и улаживать беспорядок, произведенный в иссиня-черном парике его обладательницей, когда та искала диадему.
- Вот теперь вы и в самом деле выглядите прелестно, мадам, - вздохнула она.
Миссис Джаспер опять поднялась во весь рост, она держалась напряженно, но была на удивление полна энергии. ("Живучая, как кошка", - рассказывала обычно Кресс.)
- Кажется, подъезжают экипажи. Или это автомобили? По-моему, у Магроузов есть эта новомодная штука. Я слышу, парадная дверь открывается. Живо, Лавиния! Веер, перчатки, носовой платок… Сколько раз вам повторять. Когда-то у меня была образцовая горничная.
Глаза Лавинии наполнились слезами.
- Это была я, мадам, - она нагнулась, расправляя складки длинного лилового бархатного трена. ("Гляди на этих двух - и никакого цирка не надо", - делилась мисс Кресс с кружком сочувствующих слушателей.)
Миссис Джаспер не слушала Лавинию. Она выдернула шлейф из ее слабых рук, поплыла к двери и там вдруг застыла, как будто ее рывком остановили сократившиеся мышцы.
- Да, а мои бриллианты, где бриллианты? Вы меня замучили! По вашей милости я должна выходить к гостям без бриллиантов!
Ее уродливое лицо все сморщилось в плаксивой гримасе, как у новорожденного, и она принялась отчаянно рыдать.
- Все… все… против меня… - жаловалась она, всхлипывая в бессильном горе.
Лавиния, опираясь об пол, с трудом поднялась на ноги и заковыляла к двери. Просто невыносимо было видеть страдания госпожи.
- Мадам, мадам, пожалуйста, подождите, пока их вынут из сейфа, - молила она.
Женщина, которая стояла перед ней, которую она умоляла и успокаивала, была не старая окаменелая миссис Джаспер с багрово-нарумяненным лицом и сбившимся на сторону париком, на которую с ухмылкой взирала мисс Кресс, а молодое гордое создание, властное, великолепное, в парижском муаровом платье янтарного цвета; однажды она вот так же разразилась негодующими рыданиями, когда ей, величественно плывшей вниз по лестнице навстречу своим гостям, доктор сообщил, что у маленькой Грейс, с которой она играла днем, дифтерит и в дом не должен войти ни один посторонний. "Все против меня… все…" - негодующе рыдала она, и молодая тогда Лавиния, потрясенная столь олимпийским проявлением гнева, стояла онемев, не зная, как утешить ее, и втайне досадуя на маленькую Грейс и доктора.
- Если бы вы подождали, мадам, я только спущусь вниз и попрошу Мансона открыть сейф. Гости еще не приехали, уверяю вас.