Стало ясно, что там орудуют или только что прошли, оставив огненный след, молодцы помещика Полянского. Крестьяне в одно слово подтверждали эту мысль, называя ряд сел в этой местности, где народ не сдавал немцам хлеба.
В сельском управлении достали карту волости, вместе с местными людьми изучили ее и срочно, на телеге, запряженной парой лучших лошадей, отправили разведку из трех мальчишек под командой испытанного специалиста, многоопытного, всезнающего подпаска Сергуньки.
- До самих сел не доезжайте... - спокойно объяснял Остап нетерпеливому мальчишке. - Как увидите пожар, остановитесь в воле. Один-другой пущай сходит в село, тихонько все оглядит, послухает - и зараз обратно.
- Слухаю!
Сергунька вскочил в телегу, схватил вожжи и кнут, замахнулся, закричал, зачмокал губами:
- Н-но-о!.. Н-н-но-о!! Невира!.. пошел!..
Кони, поднимая большие серые тучи, испуганно понесли по дороге в направлении зарева и вскоре скрылись за ближним поворотом.
На улице у сельского правления торопливо формировали новый отряд, раздавали оружие, запрягали в брошенные брички и тачанки оставленных офицерами, откуда-то уведенных ими лошадей, наскоро, между делом, вечеряли серым житняком с ароматным медом, пили теплое парное молоко.
В темноте наступившего вечера недалекое зарево разгоралось все больше и больше, охватывая на короткие минуты половину неба, затем оно падало, заволакивалось темным туманом, чтобы через короткий промежуток, чуть передвинувшись, снова вспыхнуть с старой силой.
Село жило необычной, лихорадочной жизнью. На улице гудел народ: здешние люди и партизаны-бойцы. Гремя, передвигались орудия, строились в ряды брички и телеги, топали и ржали лошади. Слышны были окрики, песни, смех, шумливый гудящий говор и вездесущие обязательные звуки ревущих заунывных гармоник вперемежку с одиноко бренчащей случайной балалайкой.
А над всем этим разносились звонкие, мелодичные удары кузнечного молота, неустанно стучавшего на краю села.
Темноту вечера чуть окрашивали тусклые огоньки древних каганцев, на улице и в дворах скупо вспыхивали желтые точки истощенных карманных фонариков, носились "летучие мыши" и разноцветные железнодорожные четырехугольники.
Крепко пахло нагретой за день степной полынью, терпким запахом свежескошенного сена, распустившимся в палисадниках табаком и чем-то еще неуловимым, непонятным, наполняющим воздух украинской ночи. От возов несло дегтем, прелой шерстью, овчиной, и все это часто покрывалось вырывающимся из хат здоровым духом горячих хлебов и чуть пригорелого жирного молока.
А во дворе у расстрелянного председателя собрались вокруг Остапа, Петра и Суходоли бывшие члены сельского совета и жарко обсуждали, что делать дальше. Одно было ясно - к чортовой матери тех, кто предлагает мир и согласие с немцами. Кто и в отряд не пойдет - все равно немцу жизнь отравлять как только можно. Ничего не давать, все прятать, скотину в степь и леса подальше угонять. А кулаков, которые с немцами заодно, - бить так же, как и самих немцев!..
Уже приближалась полночь, уже где-то далеко закукарекали горластые украинские пивни , уже отзывно закричали в ответ им другие ближние, когда в село влетели, яростно погоняя взмыленных лошадей, маленькие разведчики.
Сергунька говорил торопливо, захлебываясь, не заканчивая фраз:
- У Лисках постриляли усих молодых... Которы постарше та сивые - тех прутьями... Которы поудирали - ихни хаты подпалили... А которы... Та постой, та я сам скажу... Не бреши, - отстранял он своих товарищей. - А у Ворзны, по ту сторону реки, то же само, мы сами бачили - як две хаты загорелись... А люди сказывали, що пан Полянский зараз до своей экономии поехал, вин завтра именинник, аккурат на Александра.
Но Сергуньку уже не слушали.
- Зараз туда!.. Зараз!.. - в один миг вспыхнул Петро. - Мы ему справимо именины!.. Та тут же сразу и поминки!..
- Стой, стой, не кипятись, - тихо сдерживал его Остап. - Обсудим. Колы що - завтра туда двинем, к вечеру на месте будем... А сейчас - ночевка... Выставить покрепче дозоры, заставы... По хатам не ходить, спать на улице...
- Слухаю!
- Из села никого не выпускать. Следить за дорогами. На задах побольше часовых.
- Слухаю.
- Иди. Потом доложишь.
- Есть.
Петро повернулся на носках, стукнул каблуками, как в старое время на действительной военной, и, радостно ощущая настоящего командира своей, народной армии, воюющей за свое, народное дело, бодро и весело пошел выполнять приказ.
Стихал понемногу шум необычной уличной жизни взволнованного села.
Усталые люди постепенно засыпали, заглушенно где-то пела, будто тоже засыпая, тихая гармоника, смягчался рокот гудливого человеческого говора.
XVII
В Нежине Федор несколько раз проходил мимо дома, где должен был найти товарища для связи с подпольным ревкомом. Но маленький домик оказался странно безлюдным и молчаливым, точно всеми был оставлен и заколочен.
Но главное - в левом окошечке не было банки с цветами. Значит, входить в дом не следовало, и Федор в десятый раз проходил по противоположной стороне, искоса, не поворачивая головы, вглядываясь в темные окна хмурого, чуть покосившегося домика.
Надо было найти ночлег, и Федор ушел к станции, надеясь устроиться у какого-нибудь железнодорожника.
А утром Федор вернулся на знакомую улицу и, сев на лавочку недалеко от тихого домика, заговорил с игравшими ребятами.
- Ты, курносый, где живешь?
- Ось туточки.
- А ты?
- Ось тамочки.
- А ты?
- Ось у той хаты.
- А в этом доме кто живет?
Мальчишки стали отвечать наперебой:
- Тамочки немае никого...
- Тамочки жила тетенька Фрося с дяденькой Иваном...
- Их ночью немцы забрали...
Все было ясно.
Федор посидел еще немного и, распрощавшись с ребятами, быстро ушел. В Нежине ему больше нечего было делать, и он решил проехать в Киев, где надеялся разыскать знакомых подпольщиков.
На станции Федор купил билет перед самым отходом поезда и вошел в вагон после второго звонка. Но только поезд отошел - началась проверка документов.
Федора не смущал обход вагонов контролерами полевой жандармерии, - его отпускные документы железнодорожного мастера киевского депо были в порядке. Неприятным показался только рыжий субъект в штатском, шедший следом за жандармами и пытливо вглядывавшийся в лица пассажиров.
Жандармы, коротко взглянув на удостоверение, вернули его Федору. Но субъект, точно узнав давнего знакомого, долго всматривался в него и оглядывался, пока контроль не вышел из вагона.
Федор как ни в чем не бывало продолжал прерванный завтрак. Он спокойно доел свою колбасу, аккуратно сложил бумажки, разорвал их зачем-то на клочки и бросил за окно.
Но на ближайшей остановке он вышел из вагона. Не сходя с площадки, высунул голову - у соседнего вагона стоял рыжий субъект и смотрел вдоль поезда, точно поджидая выхода Федора. Федор вернулся и попробовал сойти с другой стороны. Но здесь, на путях, стоял один из жандармов. Федор вошел в вагон, потом на ходу поезда прошел до конца состава. Не доезжая следующей остановки, едва поезд замедлил ход, Федор соскочил на мягкий песок, но в тот же миг вслед за ним спрыгнули один за другим оба контролера и рыжий субъект.
Все трое испуганно-торопливо выхватили оружие и направили в упор на Федора.
Федор рассмеялся:
- Вы что!.. С ума сошли?..
- Руки вверх!.. Руки вверх!! - суматошно, точно в него стреляли, кричал позеленевший от испуга рыжий.
- Пожалуйста... Сделайте одолжение... - продолжал улыбаться Федор, поднимая руки.
Рыжий, нелепо держа против лица Федора огромный наган, левой рукой суетливо ощупывал его карманы, залезал в голенища сапог, оттягивал широкий парусиновый пояс. Казалось, разочарованный тщетностью обыска, он еще больше рассердился:
- Зачем на ходу спрыгнул?
- А мне сюда, в деревню.
- Зачем?
- Там родственники.
- А билет почему до Киева?
- После деревни в Киев.
Точно не веря самому себе, рыжий снова обыскал Федора, посмотрел все бумажки, расковырял кисет с табаком, потом, убедившись в отсутствии непосредственной опасности, крикнул:
- Идем!
Они пошли по шпалам - жандармы по бокам, рыжий - сзади.
"Плохо дело... - думал Федор. - Если не уйти до привода в контрразведку, - беда... Оттуда не выбраться..."
На станции он сидел в комендатуре до вечернего поезда, слушал бесконечные телефонные разговоры с Киевом и Нежином, видел сочувственные взгляды молчаливых немецких солдат, а поздней ночью прибыл в Киев и был доставлен в здание штаба командующего войсками на Украине.
В коридоре, в ожидании вызова, неожиданно увидел выходящего из канцелярии старого знакомого по арсеналу. Конвойный шел чуть поодаль, и Федор успел шопотом спросить:
- Где мы?
- Отдел третий... Контрразведка, борьба с большевиками в армии и тылу...
По коридору проходили офицеры и ординарцы, звенели шпоры, открывались и закрывались двери, из комнат доносились свирепые крики или сдержанный стон. Звонили телефоны, монотонно стучал телеграф, время от времени проходили, сопровождаемые конвойным, какие-то обросшие, бледные люди в измятой грязной одежде, стучал о цементный пол приклад винтовки, и снова тоскливо текла ночная жизнь оккупационной контрразведки.
Уже почти на рассвете Федора вызвали. Допрашивающий его офицер говорил по-русски; он старательно строил фразу, лишь произношением выдавая свою национальность.
- Можете сесть. Будьте совсем спокойны.
- Я не волнуюсь, - ответил Федор.
- Большевики этим известны.
- Не знаю.
Капитан поднял светлорусую, тщательно причесанную на пробор, холеную голову, посмотрел большими серыми глазами.
- Что - не знаете?
- Большевиков.
- А-а...
Капитан усмехнулся. Он взял из деревянной коробки сигару, привычно откусил острый кончик, закурил и, удобнее усевшись, мягко сказал:
- У меня слишком большой опыт, чтобы хотя на минуту ожидать от вас сознания... Нет... такие, как вы, умирают, но ничего не сообщают врагу... А ведь я - враг... Не так ли?..
"Ловит... - подумал Федор. - Не поймаешь...".
Все так же любезно улыбаясь, будто беседуя с добрым знакомым где-нибудь за столиком в уютном кафе, капитан вместе с тем пытливо смотрел в глаза Федора, настойчиво добиваясь ответа:
- Не так ли?..
- Я не понял вопроса.
- Я - враг?..
- Вы меня с кем-то путаете.
- Вот видите, вы и здесь не даете ответа.
- Я ответил.
Капитан поднялся, прошелся по мягкому ковру и, остановившись перед Федором, казалось, увлеченно заговорил:
- Если б вашу выдержку, вашу волю, вашу преданность делу применить к более благородным идеям, - о, вы были бы достойны преклонения!.. Да, пре-клоне-ни-я!..
"По-другому ловит... - опять подумал Федор. - Лови, лови..."
Капитан раскурил полупогасшую сигару, окружил себя облаком дыма, стряхнул с мундира пепел и вдруг, резко изменив тон, внезапно заговорил возмущенно, негодующе:
- Но вы обрушились на мир с своими страшными идеями... Вы хотите уничтожить право священной собственности, расовые и сословные градации, святую религию, самого господа-бога!..
"Сначала священная собственность, - подумал Федор, - потом сословия, а потом уж, на сладкое, господь-бог... Все как по нотам... Видать, у господина офицера и землицы малость и титулок... Дуй дальше...
- ...Ваши безумные идеи, - продолжал, все более горячась, капитан, - нашли добрую почву в грязной, нищей, побежденной стране, а вы обрадовались!.. Вы решили, что можете навязать свои бредни всему миру!.. Заблуждаетесь!.. Заблу-жда-е-тесь!.. Вас у-ни-что-жат!.. Эту миссию, миссию вашего уничтожения, взяли на себя мы, германцы, да, да!.. - Капитан уже без всякого стеснения кричал. - Мы спасем от вас все человечество!.. Не думайте, что мы пришли сюда только для того, чтобы выкачать отсюда миллионы пудов продовольствия и сырья!.. Нет!.. Мы пришли сюда и для того, чтобы раз навсегда уничтожить большевизм и прочно - тоже раз навсегда - стать твердой ногой да украинской земле!..
"Хотел меня разговорить, - мелькнуло у Федора, - а разговорился не худо сам..."
- ...Да, уничтожив большевизм, мы закрепим за собой Украину!.. Закрепим!..
Капитана точно охватило вдохновение. Он ходил взад и вперед по мягкому ковру.
- ...Нам нужна эта страна с ее богатствами - хлебом, скотом, жирами, сырьевыми ресурсами!.. Отсюда для нас открыт прямой путь на Дон, Кубань, Кавказ!.. Здесь дорога на Индию...
Он уронил сигару, аккуратно поднял ее, положил в пепельницу, взял другую и снова начал, продолжая шагать:
- ...После войны нам о-со-бен-но понадобится эта страна... - Он подчеркнул слово "особенно". - Тысячи наших офицеров должны будут получить награду за годы окопов, страданий, голода, ранений... Земли, должности, льготные права в промышленности и торговле... Это все безусловно должно принадлежать нам... Это будет нашим по праву...
"Дели, дели шкуру неубитого медведя... - спокойно глядя на капитана, усмехнулся про себя Федор, - пока медведь не оттяпал тебе башку..."
- ...Это будет нашим по праву!.. - торжественно повторял капитан. - И это наша обязанность!..
Федор поднял голову, точно спрашивая: "Почему обязанность?.."
Немец, казалось, этого только и ждал. Он заговорил торжественно, важно, побагровевшее лицо его вдруг стало надутым, спесивым, нерусское произношение обозначилось особенно резко:
- Потому что мы великая нация!.. Да, мы ве-лика-я нация!.. Мы призваны нести нашу культуру за пределы своей страны!.. Это наш священный долг!.. Для вашей некультурной, полукрепостной, вонючей страны, - он сделал брезгливую гримасу, - для ваших ленивых хохлов - великое счастье подчиниться нам, нашей дисциплине, нашей работоспособности, нашему колониальному опыту!..
"Эко тебя прорвало...".
Словно поняв мысли Федора, раскрасневшийся, вспотевший капитан остановился перед ним:
- Вот видите, я говорю с вами дружески, откровенно... Надеюсь... и вы будете говорить так же честно.
Он подошел к окну, потянул шнурок портьеры. Большую комнату залило ослепительным солнечным светом.
- О, какой сегодня прекрасный день! - обрадовался капитан. - Как сегодня хорошо на улице!.. Впрочем, в этой чудной стране замечательный климат!.. Я подолгу живал здесь... Я знаю ее хорошо...
"Шпионом был... - подумал Федор. - Здесь и язык изучил... "Живал"..."
- Но вы, наверное, устали? Идите, отдохните... Вечером я вас вызову... Надеюсь, вы будете разговорчивей.
Конвой увел арестованного в пустую полутемную комнату с влажным цементным полом и матовыми стеклами в окнах, прочно закрытых свежевыкрашенными толстыми решетками.
Было холодно, мрачно, некуда было приткнуться.
Но измученный Федор, устало опустившись на пол, сразу заснул. Ни прохладная влага цемента, ни звонки и топот сапог в коридоре не мешали ему спать, и лишь смена часовых, вошедших в камеру, подняла его на ноги. Он привычно потянулся к карману за табаком, но вспомнил, что кисет отняли при обыске, и невольно взглянул на часовых. Один из них, сменяющийся, достал из лакированной табакерки большую щепотку табаку, смешанного с махоркой, несколько листков папиросной бумаги и, молча положив все в ладонь улыбающегося Федора, вышел. На пороге он обернулся и, оторвав от коробка черную полоску, отдал ее Федору вместе с десятком спичек, Отдавая, он, напряженно шевеля губами, с трудом преодолевая непривычные звуки, тихо сказал:
- На, товаришш...
Федор схватил его руку, такую же большую и жесткую, как и у Федора, и еще тише ответил:
- Спасибо, данке, камерад...
Другой часовой поглядел в коридор, подмигнул товарищу и, выйдя вместе с ним, закрыл обитую новым железом толстую дверь.
Но сейчас же дверь снова чуть приоткрылась, и в небольшую щель просунулась рука с белой булкой. Федор молча взял булку, и дверь опять закрылась.
День тянулся долго, однообразно, не прерываясь никакими событиями. И только с наступлением полной темноты, когда, видимо, работа канцелярий прекратилась и в коридорах стало тихо, в камеру вошел унтер-офицер с папкой подмышкой. Вглядываясь в полумрак камеры, он спросил, коверкая слова и жестоко акцентируя:
- Как ваш фамилий?
Получив ответ, он предложил следовать за ним. В том же кабинете, в котором Федор провел ночь в беседе с капитаном, унтер-офицер долго заполнял со слов Федора третью анкету.
- Зачем столько бумаги зря тратите? - смеясь спросил Федор. - В третий раз одно и то же пишете...
- А вдруг скажете не одно и то же, вот и попадетесь... - так же смеясь и оглядываясь на двери, ответил унтер-офицер. - В этом все дело...
"Неужели и этот свой?.. - подумал Федор. - Часовые - те простые люди, крестьяне, а этот, кажется, интеллигент...".
Словно поняв мысли Федора, унтер-офицер, все так же дружески улыбаясь, подошел к двери, проверил, плотно ли она притворена, заглянул за портьеру и тихо спросил:
- У нас нет никаких улик... Мы должны вас на чем-нибудь поймать... Рассердить, задобрить, вырвать случайное слово...
Настороженный Федор еще более насторожился и равнодушно спросил:
- А как фамилия капитана?
- Отто Фридрих Вильгельм фон Мюлау.
- Помещик?
- Да, помещик... Но вот вы задаете неосторожный вопрос...
- Дайте прикурить, - равнодушно попросил Федор.
Глубоко затягиваясь, он жадно курил и молча слушал бледного унтер-офицера, над самым ухом, почти шопотом говорившего:
- Мы совершенно точно знаем, что вы большевик... Но какого масштаба, что именно вы делаете, связаны ли с Москвой - не знаем... Поэтому - молчите, и вас посадят в концентрационный табор... иначе - смерть...
Федор равнодушно сказал:
- Я не большевик.
- Я рад, что вы так держитесь, но мне тяжело, что вы мне не верите...
Федор ничего не ответил.
- Я понимаю, - продолжал унтер-офицер, - что немецкая военная форма должна теперь внушать всему миру ужас и отвращение... Особенно вам, русским... Но ведь вы сами братались с нами на фронте... Вы сами больше, чем кто-либо другой, знаете, что штаб верховного командования - это одно, а народ - это совсем другое. А немецкая армия - это немецкий народ, насильно одетый в военную форму... Но мы не хотим больше воевать... Мы хотим мира... Мира во что бы то ни стало... Прежде чем попасть сюда, я узнал все ужасы Соммы, Нозьера, Вердена и хорошо знаю, что думает немецкий народ, называемый немецкой армией... Он не хочет воевать... Не хочет... Пройдет еще немного времени, совсем немного, и в Германии будет то же самое, что в России... Вот вы увидите... Вот увидите!..
Федор ничего не отвечал и только ласково улыбнулся, глядя в большие светлосерые глаза унтер-офицера. Тот понял эту улыбку и ответил долгим дружеским взглядом. Укладывая бумаги и закрывая папку, унтер-офицер все так же тихо сказал:
- Капитан верит в силу своего обаяния и потому так ласково разговаривает; но, обжигаясь, он передает дело своему помощнику... Сегодня вас будет допрашивать лейтенант... Будьте терпеливы... и осторожны...
Федор вернулся в камеру.