А ночью его снова вызвали, и сухощавый, затянутый лейтенант, с надменным, злым лицом, изрезанным шрамами, допрашивал Федора до самого утра. Он совал прямо в лицо десятки фотокарточек, предъявлял чьи-то подписи, злобно кричал, показывал готовый смертный приговор, угрожал расстрелом, в бешенстве хватал из ящика револьвер и стрелял над головой Федора, но Федор молчал и до самого конца допроса не произнес ни единого слова. Даже тогда, когда лейтенант, вызвав конвой, вручил ему "смертный приговор" и приказал увести "приговоренного" на казнь, Федор молча пошел, не обернувшись у порога на вопрос лейтенанта - не одумался ли он?
Утром, вместе с другими арестованными, Федора отправили под конвоем на вокзал. Всех посадили в вагоны с решетками на окнах, загнали на далекие запасные пути и только с темнотой отправили в неизвестном направлении.
Их везли в далекий концентрационный лагерь, уже знакомый одному из арестованных, сидевших рядом с Федором. Он провел в нем два с половиной месяца, не выдержал жестокого режима и бежал, но был задержан и вот снова направляется туда же.
- Прикуют к тачке... - тоскливо шептал он. - Прикуют, как пить дать...
- Что вы!.. - в испуге недоверчиво переспрашивал кто-то. - Неужели до этого дошли?..
- Вот побудете там, увидите, до чего дошли...
И, обросший полуседыми колючками, серый, с глубокими впадинами темных глаз, смертельно усталый человек, оглядываясь поминутно на часовых, полушопотом рассказывал об ужасах лагеря.
- Там заготавливают лес, грузят в вагоны и отправляют в Германию... И стариков, и пожилых, и молодых, - всех одинаково заставляют пилить деревья, корчевать пни, грузить лес и даже толкать целые составы вагонов на протяжении многих верст... Никого не щадят, - ни больных, ни слабых, ни истощенных... А истощены все... Потому что морят голодом, кормят одной похлебкой... Кто не справляется с нормой, тех подталкивают прикладами, бьют огромными кулачищами по лицу, по голове, вышибают зубы, сбивают с ног, топчут сапогами... Пощечины сыплются целый день, с утра до ночи, на них уже не обижаются... Ругань не умолкает: "молчать, вонючая, грязная свинья!..", "двигайся, русская дохлая собака!", "работай, ленивая жидовская морда!..". А ночью не уснуть... В камерах тесно, душно, полно клопов и блох... Люди мечутся, стонут, бредят, кричат во сне... Утро приносит новые муки, побои, оскорбления... Многие не выдерживают - умирают, сходят с ума... Немногие в отчаяньи пытаются бежать, но чаще всего попадают в руки немцев... Их бьют до полусмерти, потом приковывают к тачке, с которой они связаны круглые сутки, ночуя в ней под открытым небом...
Уставший, подавленный рассказчик на несколько секунд остановился, глубоко, с какой-то безнадежностью, с отчаянием вздохнул и едва слышно закончил:
- Где взять силы, чтобы все это вынести?.. Как все это пережить?..
- Ничего, товарищ, ничего... - тихо сказал Федор, - скоро это кончится... Совсем скоро...
Он молча слушал рассказчика и думал о том, что самому ему нельзя попасть в этот лагерь, что первое ругательство или попытка ударить его приведут к катастрофе... Он не выдержит оскорбления, ответит тем же - и несчастье будет неминуемо. Нет, надо бежать, бежать во что бы то ни стало, бежать сейчас, до прибытия в лагерь...
Но как?.. На окнах вагона крепкие решетки, на площадку не дают выйти, у дверей часовые...
Сосед продолжал рассказывать о случаях жестоких избиений и злобных издевательствах, но Федор больше не слушал. Он упорно думал только об одном - сейчас же, сейчас придумать какую-нибудь хитрость, быстро создать какой-нибудь необычайный, ловкий план смелого побега, рискнуть быть прикованным к тачке, рискнуть самой жизнью, но отсюда уйти, уйти во что бы то ни стало.
В вагоне было душно, резко пахло карболкой, тускло мигали толстые свечи. Время от времени одинаковыми голосами, как автоматы, равнодушно кричали часовые:
- Штиль, швайген!..
- Пихт рюрен!...
Подавленные люди умолкали, пугливо озирались, застывали в неподвижности. Федор снова и снова глядел на толстые прутья решетки, на крепко сшитые доски грязного пола, на железные двери, охраняемые часовыми, и все больше убеждался в полной бессмысленности своей затеи.
Что же делать?
Оставалась только одна надежда - попытка воспользоваться моментом выгрузки арестованных из вагона на месте прибытия, если бы это случилось до рассвета. Внезапность, быстрота и густой мрак ночи могли бы его спасти. Благо конвойные не специалисты, а случайные солдаты.
Колеса замедлили ход. В окнах мелькнули желтые станционные огни. Пробежало полутемное низенькое здание. Забелела водокачка, и поезд, резко дернувшись, зазвенев буферами, остановился.
Прошло несколько минут. Начальник конвоя приказал строиться. Пересчитав заключенных, стал выпускать их по одному. На перроне, тускло освещенном дымным факелом, конвой, став редким полукольцом, принимал арестованных.
Федор вышел одним из последних и, зорко взглянув между вагонами на товарные составы, стоящие на путях и утопающие в густой темноте, внезапно, с быстротой кошки, бросился под сцепку, потом скользнул под товарный вагон на втором пути и вмиг исчез в плотном мраке черной южной ночи.
Сзади слышались яростные крики, свист, выстрелы, но, проскочив через ряд составов и пробежав немного вдоль западных путей, он резко свернул в сторону, к полю.
Он упал и расшиб до крови кисти рук, потом свалился в канаву, промочил ноги, оцарапал себе лицо о придорожный кустарник, затем, выйдя в поле, быстро пошел по скошенному житу, стараясь миновать ближайшие села.
Восемь дней скитался Федор по селам и местечкам, постепенно приближаясь к Киеву. А на девятый, под видом торговца семечками, с мешком на плече и с корзинами в руках, обросший колючей бородой, в крестьянской одежде, вышел на Подол. Потоптавшись там с часок, тихими улочками пробрался к заветному домику с зелеными ставнями, постучал в окошко и робко спросил:
- Семечек жареных не надо ли?
- А хорошие ли?... - спросила, высунувшись из окошка, хозяйка.
- Будьте спокойны, первый сорт.
- Первый?
- Первый.
- Ну, заходите...
А еще через несколько дней, уже совсем бородатый, в широких чумацких шароварах, в большой соломенной шляпе, ехал Федор на громоздкой арбе, наполненной ящиками с "бакалейными и табачными товарами" в Нежинский уезд.
Крепко притянутые веревками к ребрам арбы, плотно лежали ящики с надписями: "Чай китайский I сорт", "Папиросы "Сальве", "Чернослив французский крупный", "Свечи бр. Крестовниковых".
А на ящиках, слегка прикрыв их старыми мешками, лениво развалился бородатый чумак и, точно пьяный, тягуче напевал непонятную песню.
XVIII
И впереди, и позади, и по обеим сторонам на боковых дорогах двигались небольшие заставы, далеко в глубину ушла разведка, а по широкому шляху, точно окруженная конвоем, растянулась длинная колонна партизанского отряда.
В голове отряда, скрипя седлами и глухо топоча копытами, шла кавалерия, за ней, гремя и дребезжа, прыгала по ухабам шумная батарея, "вольно" шла пестрая, разноцветная, многоголосая пехота, плотно замыкаясь коротким "обозом первого разряда".
Перед пехотой, сойдя с коня, чтоб размяться, задумавшись, шагал Остап.
"Второй разряд" с "главным интендантством", "лазаретом", "цейхгаузами" и "канцелярией" все еще стоял в лесу за болотом на границе уездов. А может быть уже не стоял - кто его знает, что могло случиться с ним за это время...
Отряду мешал громоздкий, тягучий обоз с продовольствием, фуражом, женщинами, больными и ранеными бойцами. Тащить его за собой повсюду, куда шел отряд, было невозможно, а бросать так, как бросили его сейчас, тоже никуда не годится...
Нужно будет об этом подумать...
Но сейчас - другая забота.
Стратегический план нападения на экономию помещика Полянского не был еще окончательно решен. Надо было так организовать налет, чтобы полностью уничтожить и немцев и Полянского вместе с его осиным гнездом. Но немцев много, очень много, - прекрасно обученных, дисциплинированных, хорошо вооруженных, с большим количеством пулеметов и автоматических ружей, с одним или даже двумя орудиями. И не было точно установлено - все ли они расположены в самом имении, или часть из них находится в окрестных селах. А шайка самого Полянского также таила в себе немало опасного, - бандиты прекрасно знали свою местность, были связаны с здешними кулаками, сидели на сытых, крепких конях и превосходно владели оружием...
Как быть?..
Одно было ясно - напасть надо!
Расставить ли тихонько батарею и, взяв точный прицел по имению, сразу открыть огонь, вызвать пожар, панику, ужас, а на разбегающихся пустить конницу и затем пехоту? Или, наоборот, тихо окружить экономию, охватить ее плотной петлей и внезапно обрушиться лавиной со всех сторон, а уходя, поджечь поместье?..
Как быть?
Так или иначе, но обязательно и, не теряя времени, ни одного часа - уничтожить, развеять, стереть с лица земли разбойничью крепость, держащую в ужасе десятки окрестных сел и залившую кровью не только свой, но и соседние уезды.
- Ну що ж, Петрусь, який план лучше? - в десятый раз спрашивал Остап.
- Оби два добри!.. - неизменно отвечал неудержимый Петро. - И так усих перебьем, и так живых не выпустим!..
- Дюже ты горячий...
- А що ж!.. План - планом, а само главное - щоб як снег на голову, щоб не дать опомниться, щоб раз - и дух вон!..
- Об этом и весь разговор.
Шли с небольшими передышками весь день, торопились к ночи занять позицию.
Места были незнакомые, не похожие на свои, ровные, гладкие степи с редким кустарником, случайной группой тополей, кленов или грабов или далеким от больших дорог небольшим лесом. Высокие, красиво зеленеющие холмы и целые цепи пригорков внезапно опускались в узкие темноватые долины, в крутые овраги и лога, и снова поднимались к круглым, точно кем-то старательно отделанным курганам. Большие пространства, целые поля были покрыты ромашкой, и желто-белые головки ее сливались в сплошные узорчатые ковры, убегающие далеко, насколько видит глаз, скрываясь за перевалами возвышений...
- Будто чужие места...
- Совсем другая губерния...
- А вона все-таки наша...
- Черниговская...
Ближе к селам картина менялась. Зелень и ромашки исчезали, появлялась ржавая колючка сжатого поля с разметенными, неубранными снопами, выплывало смятое нескошенное жито, точно затоптанное промчавшейся конницей.
- Сколько даром хлеба пропадает!.. Ай-ай-ай!.. Только птицы поклюють, да черви погрызуть...
- А мужик голодный останется...
Выходили с дороги на поле, срывали пучки колосьев, хозяйственно рассматривали, растирали на темных, заскорузлых ладонях, сдували, печально покачивали головой:
- Все зерно осыпалось... Перестояло...
Остап, подняв свои длинные руки и широко обведя ими вокруг себя, будто охватывая весь мир, говорил тихим, низко гудящим голосом:
- Сколько земли!.. Куда ни взглянешь - кругом на тысячи верст - земля, земля, земля!.. Весь мир можно сытно прокормить, ни одного голодного не будет - только отдайте всю землю народу!.. Сколько хлеба можно поднять, сколько садов поставить!.. Так нет, у одного целый уезд, тысячи десятин, а у миллионов людей - ни одной десятины!.. Один от сытости совсем скаженый ходит, другие - с голоду пухнут!.. Ось вона, яка "божья справедливость"!..
К концу дня, перед самым закатом, примчалась конная разведка и сообщила, что в трех верстах отсюда выставлен немецкий сторожевой пост.
Решено было выждать темноты, пешей группе тихонько подкрасться и бесшумно ликвидировать пост.
- Тихо-о!.. Без разговоров!.. Не курить!.. Котелки подвязать!..
Как эхо - от конницы к батарее, от батареи к пехоте и дальше - проносилось по обозу:
- Ти-хо-о!.. Котелки подвязать!..
Медленно, приглушенно топотала по мелкой серой пыли растянувшаяся колонна, молча вглядывались люди в отделившуюся группу пеших, боковыми тропинками ушедшую вперед.
Сумерки быстро сгущались, хотя за холмами еще багровело небо.
Скоро стало совсем темно.
Где-то далеко показывались крохотные точки желтоватых огоньков, потом на повороте скрывались, и через минуту снова выплывали, уже более яркие и крупные.
- Стой!.. - тихо подали команду впереди.
С дороги свернули прямо в поле, рассыпались редкой цепью, имея в середине батарею, а на флангах конницу и тачанки. Растянулись широким фронтом и медленно двинулись на желтые огоньки, все больше выплывающие из темноты.
Близко впереди раздались один за другим два выстрела и вслед за ними короткие крики, отрывистые стоны, и вдруг воздух прорезал чей-то пронзительный истошный вопль, потом сразу наступила длительно напряженная тишина.
- Заставу сняли... - зашептались в рядах.
Залаяла далекая собака, за ней другая, третья, и через минуту над полем уже несся дружный хриплый лай доброй сотни грозных деревенских сторожей; заливистые, затяжные, воющие голоса сливались в дикий собачий хор.
За шумом не слышно было, что делается в громадном имении, теперь яснее выступавшем из темноты. Но уже ощущалась какая-то тревога. Замелькали частые бегущие огоньки, раздались тревожные, как у полицейских, свистки, заиграл горнист.
Цепи, сдерживаемые Остапом, медленно двигались вперед.
- Успеете!.. Нехай их наши сперва побьют хорошенько картечью!
Орудия загремели неожиданно и стали бить беспрерывно, одно за другим, наполняя ночь огнем и грохотом. При каждой вспышке из темноты возникали линии холмов, за которыми скрылись орудия, обрисовывались темные контуры людей, коротко багровело небо.
Внезапно в темноте имения что-то ярко вспыхнуло, из глубины вырвался высокий огненный столб, покрытый, как шапкой, черным облаком плотного дыма, Поле осветилось желтым светом, на земле засуетились темные тени людей, забегали пятна отражений.
Грохот орудий, ответная трескотня пулеметов, крики людей, лай собак - все смешалось в один чудовищный шум, будто на поле опрокидывались тысячи пудов листового железа и огромных стальных рельсов.
Из боковых ворот стремглав вылетела большая группа конницы и стремительно помчалась прямо на батарею. Казалось, ничто уже не сможет ее остановить - огромный плотный ком на ходу разворачивался в широкую, быстро надвигающуюся лавину.
Внезапный гром трех орудий, вырвавшись вместе с вспышкой черно-красного пламени, потряс воздух, закачал под ногами землю и, ударив в конницу, точно опрокинул ее. В крепком сплошном фронте сразу все развалилось на отдельные куски.
Однако отряд быстро справился, выровнялся и снова помчался вперед.
На самом подходе к батарее их встретили залпы пехоты, охранявшей артиллерию, четко застучал внезапный пулемет. И снова стали падать кубарем всадники, снова лошади становились на дыбы, неслись в стороны и волокли за собой тела убитых.
Отброшенный, полуразбитый отряд, точно внезапно чем-то скованный или увязший в болоте, остановился, явно поворачивая обратно. Напрасно кто-то огромный, несшийся впереди, дико ругаясь, размахивая сверкающей шашкой, кричал во все могучее горло:
- Вперед!.. На батарею!!. Вперед, сукины дети!!!
Что-то было сломлено, лихость пропала; казалось, даже лошади не шли вперед, стремясь умчаться куда глаза глядят. И когда умолкший было пулемет снова застучал, свалив в первую очередь того, кто несся с сверкающей шашкой впереди и яростно кричал, отряд сразу повернул в сторону и устремился куда-то вбок, желая, очевидно, вырваться в поле.
Но уже мчалась с флангов партизанская конница и с налета врезалась в смешавшегося врага.
Стиснутые с двух сторон, бандиты дрались яростно, свирепо, стремясь во что бы то ни стало вырваться из жесткого кольца партизан.
- Не выпускать! Не выпускать! - кричал невидимый в темноте Петро.
В ржавом сумраке, едва освещаемые далеким, угасающим пламенем, рубились, рискуя смешать врага со своими.
Хлопали короткие кавалерийские винтовки, со свистом резали воздух острые партизанские шашки.
Небольшая часть отряда, вырвавшись из кольца, умчалась в поле, большинство было зарублено, застрелено, затоптано конями.
Неожиданно замолчала батарея, Петро прислушался, и до слуха его донесся глухой рокот далекого "ура".
"Пехота пошла в атаку..." - пронеслось в мозгу.
- Стройсь!!! - закричал он. - Стро-о-ойсь!!. За мной!..
Освещенные вновь разгоревшимся пожаром, неслись партизаны по полю. Пригнувшись в седлах, свистя и гикая, устремленно мчались на помощь пехоте.
Все ближе и ближе стучали назойливые пулеметы, злобно трещала частые винтовки, рвались гранаты. Видимо, не добежали цепи до врага, залегли, чтоб поближе подползти к широким канавам вокруг имения, где растянулись немецкие линии.
Засвистали близкие пули. Храпящие кони становились на дыбы, несли в стороны, тревожно ржали. Сраженный свинцом, свалился чей-то высокий жеребец, тяжко придавив под собой кричащего всадника.
- Стой!! - скомандовал Петро. - Ложись!
Быстро спешились люди, послушно легли привычные кони...
- Ползи скорей до Остапа, - послал кого-то Петро, - скажи: конники тут... Як быть?
Посланный быстро вернулся.
- Приказал зайти с того флангу...
Снова помчались. Но обходить фланг не пришлось... Едва она домчались до угла помещичьего парка, как услышали громкое немецкое "гох" и увидели при двустороннем красноватом свете - восходящей багрово-дымной луны и отсвета догорающего пожара - отделившиеся от канав серые цени, бегущие в атаку на партизан.
Петро, повернув отряд, бросился в образовавшуюся между канавой и немцами широкую полосу. Безмолвно помчались партизаны к ближнему флангу и там, растянувшись вдоль тыла немецкой цепи, шумно опрокинулись на их спины, точно обвалившаяся каменная стена...
Немцы с криком продолжали бежать в атаку, как бы подгоняемые конницей. Но конница, нагнав их, врезалась в неровные ряды, опрокидывала, топтала, расшвыривала.
Солдаты были зажаты точно тисками. Борьба была для них бессмысленной, гибель неизбежной. И все они, будто сговорившись и выполняя заранее подготовленный план, стали бросать винтовки и поднимать руки вверх, панически крича:
- Товариш!.. Товариш!.. Камерад!..
Немцы были окружены, обезоружены.
- Стой! Не бей! Хватит!.. - закричал Остап.
У немцев отнимали патроны вместе с сумками и поясами, поднимали брошенное оружие. Выяснив, что за канавами в кустах расставлены четыре пулемета, послали под конвоем группу немцев привезти пулеметы к отряду.
Из канав притащили пулеметы, и конница, не встречая препятствий, бросилась во двор экономии.
От немцев узнали, что командир их части и пан Полянский успели позвонить в ближайший пункт, где стоит гайдамацкая и германская конница, и что можно ждать с минуты на минуту подхода новых частей.
Надо было торопиться.
О Полянском узнали, что он сам повел свой конный отряд против партизан.
- Пьяный он был. И люди были пьяные...
- То-то он, спасибо ему, полетел прямо на пушки...