В переднее орудие, вместе с другими, впряглись Остап, Петро и Опанас, со всех сторон его подхватили еще десятки партизан и, чуть приподняв, с заглушенным криком повезли к дороге. За ними уже катили второе, дальше третье, и через четверть часа весь отряд - батарея, конница, пехота, тачанки с пулеметами - шлепал по размытому большаку. Поминутно застревая, останавливаясь, снова выползая и снова хлюпая по лужам, шел отряд - рваный, босой, мокрый, шел всю ночь, освещаемый только синевой чистого неба и бледным золотом Млечного пути.
XX
В лесу за большим болотом, где на границе двух уездов отряд оставил под командой Суходоли обоз второго разряда, сейчас было пусто. Только следы колес и копыт да пепелища костров и конский навоз указывали место, где недавно стояли высокие арбы с женщинами и детьми, телеги и брички с больными и ранеными партизанами.
Куда ушел обоз - трудно было понять. Как ни изучали следы колес - проследить их до конца никак не удавалось. Колеи сплетались с другими и терялись в паутине изъезженных дорог.
Одно было ясно - обоз отступал спешно, почти в панике, может быть даже с боем. Вблизи стоянки валялись на разном расстоянии друг от друга расстрелянные патроны, дальше стояла брошенная телега со сломанной осью и обрубленными постромками.
Усталый отряд развернулся лагерем на обжитом месте и сразу же бросил разведчиков по всем путям, идущим от болота. Конные и пешие партизаны двинулись в соседние села, обходили ближние леса и овраги, искали следов на дальних дорогах, но в первые сутки ничего не нашли.
- Як сквозь землю провалился!.. - говорили партизаны.
Думали, обсуждали, спорили - только этому и отдавали все свободное время.
Сидя в холодные сентябрьские ночи за большими кострами, окутанные серым туманом, поднимающимся с ближних болот, без конца гадали, что могло случиться с обозом.
Разведчики обходили в селах хату за хатой, спрашивали крестьян, заходили в одинокие хутора, останавливались у крылатых ветряков, но снова и снова возвращались в отряд без результатов.
Больше всех старался только что оправившийся от тяжелой простуды маленький Сергунька. Головка его стала еще меньше прежнего, желтое личико вытянулось и сделалось еще тоньше и бледней. Только огромные серо-голубые глаза, казалось, стали еще больше, и в блеске их появилось что-то новое, незнакомое, делающее их недетски-серьезными и значительными. И часто, сердясь или задумываясь, он низко надвигал свои золотистые брови на самые глаза, точь-в-точь как это делал Остап.
С рассветом он уносился куда-то и возвращался только к вечеру - хмурый и молчаливый. Остап его ни о чем не спрашивал - ясно было, что он ничего не узнал. И снова, только-только засветлеет краешек неба на востоке, он, как лесная пичужка, чутко просыпался и, сунув за пазуху краюху высохшего хлеба, быстро исчезал.
Остап, суровый и неразговорчивый, один бродил вокруг лагеря, подолгу смотрел в бинокль на дальние дороги, на туманную цепь сизых курганов и возвращался к штабу - к телеге с разостланной картой уезда.
Он изучал кратчайший путь к линии Суджа - Коренево - Рыльск, о которой все чаще и чаще слышал от крестьян, что там скопились большие партизанские силы, ставшие лицом к лицу с целой немецкой дивизией. Хотелось скорее пробиться туда, чтобы слиться с единой крестьянской массой, представлявшейся ему огромной, подлинно народной армией.
Но держал пропавший обоз.
Уйти, не найдя его, не узнав даже, что с ним, было невозможно. Томила неизвестность, связывала ответственность за оставленных людей.
Остап не хотел самому себе сознаться, что причина, приковавшая отряд к проклятому лесу и волновавшая почти всех людей в лагере, ему, Остапу, особенно понятна и близка. Он не хотел признаться, что в его решении - не двигаться дальше до розыска обоза - большую роль играло страстное желание во что бы то ни стало найти Ганну или хотя бы узнать о ее судьбе.
Он убеждал сам себя, что задерживается здесь без дела, надеясь встретиться с Федором, без которого становилось все трудней и трудней. Все общие указания большевистского повстанкома, представителем которого являлся Федор, отряд выполнял аккуратно. Борьба с немецкими и гайдамацкими войсками, неожиданные налеты на их части, взрывы мостов, порча железной дороги, крушение поездов, уничтожение карательных отрядов, нападение на обозы - все это делалось. Но уже сколько времени Федора нет - и как быть дальше?
Что сейчас делать?
Оставаться в своем уезде и продолжать борьбу по старым методам - или итти ближе к Курску на помощь соединенным партизанским отрядам, может быть изнемогающим в данную минуту в неравном поединке с немцами?..
"Надо итти к Курску, итти обязательно, - отвечал сам себе Остап, - но денек-другой еще подождать можно".
Однако, выяснилось, что задерживаться здесь - хотя бы на один день - больше нельзя было.
Разведчики, искавшие пропавший обоз, обнаружили серьезные силы немцев и гайдамаков, разъезды которых появлялись то тут, то там на ближних дорогах.
Сергунька, обегавший всю окрестность, в последний день принес важные новости. Стараясь не торопиться, вольно или невольно подражая Остапу, он медленно, с большими паузами, говорил, снижая голос почти до баритона:
- В Воловице - гайдамаки... Цельна рота... в Салтыковке - немецка пехота... В Сидоровке - конница, штук пятьдесят... А може больше. Нас шукают... Всех допрашивают... - Сергунька сделал страшные глаза, понизил голос: - "Кто видел партизан?.." Народ говорит: "Не бачили..." - "А-а, не бачили. Добре!". Тоди шомполами всех подряд... "Теперь бачили?.." - "Ни, не бачили...". Тоди опять шомполами та канчуками... А в Куликовке двух парубков зовсим зарубали... Так на вулице и лежат... Тилько бабы вокруг бегают та плачут.
К концу Сергунька не выдержал и понесся стремительной скороговоркой:
- А на дорогах везде мотаются ихние разведчики. Як псы, кожный кусочек нюхают... До кожного прицепляются... Все выспрашивают... Нас шукают...
И, как всегда, сделал собственное заключение:
- Треба зараз тикать!.. Ночью!.. Бо завтра будет поздно!.. Окружат, в болото загонят!..
Донесения мальчугана полностью подтвердились и другими разведчиками.
Было ясно - надо срочно уходить. Но как? Подкова, прижимавшая партизан к болоту, замыкалась все больше. Прорваться вместе с медлительной пехотой и, особенно, с грузной батареей - вряд ли удастся, а бросать неприятелю артиллерию Остап не хотел.
Не соглашался и Опанас, горячо поддерживаемый всеми батарейцами.
- И пехота не дюже угонится за конниками, одначе же ее не бросаем!.. То же буде и с орудьями!.. Так побежим, що и вас обгоним!..
Больше всех, по обыкновению, горячился Петро.
- Ты вместях с Федором завсегда говорил, що партизаны должны нападать первые!.. Верно?
- Верно! - отвечал Остап.
- Що партизаны должны налетать неожиданно, як снег на голову!.. Верно?
- Верно.
- У Сидорова немецка конница стоит. Вся на майдане... Айда зараз туда!.. В пять минут ее снесем, а батарея и пешие нас будут ждать за селом!..
- И я так думал, - просто, будто речь шла о нестоящем пустяке, сказал Остап. - Зараз выступать!
- Становись!!! - во все горло дал команду Петро. - Стано-ви-и-ись!!!
Через десять минут вышли из лесу.
А еще через десять неожиданно, на резком повороте дороги налетели на соединенный немецко-гайдамацкий конный отряд, спокойно готовившийся к окружению леса вместе с гайдамацкой пехотой, наступавшей по другой дороге.
Партизаны обрушились столь внезапно, что противник как будто не сразу понял, что происходит.
Напрасно краснолицый вахмистр, разрезая воздух блестящей сталью, носился вокруг и надрывисто звал свой отряд, - отряд был скован и беспомощно бился внутри замкнутого круга свистящего, ослепляющего, неустранимо падающего на головы партизанского оружия.
Вахмистр, оторванный от своих, отстраненный стеной неприятеля, решил, видимо, пробить брешь в стене, дать немцам выход из окружения. Он разогнал лошадь и с размаху, злобно рубя палашом, врезался в спины партизан. Но навстречу ему, будто именно его поджидая, вынесся Петро.
Без шапки, с развевающимися волосами, он вылетел из вертящейся массы конницы и вытолкнул оттуда рассвирепевшего немца.
Подняв коня и откуда-то сверху нападая на противника, он старался рубануть шашкой по круглой голове вахмистра, но тот, отмахиваясь длинным палашом, каждый раз ловко увертывался, отлетая вместе с лошадью в сторону. Чем больше горячился Петро, тем ловче увертывался немец, и, наконец, рассвирепев совсем, Петро так резко повернув коня, что упал вместе с ним и, перелетев через голову упавшей лошади, дважды перекувырнувшись на земле, лег почти неподвижным.
Немец бросился к нему, но кто-то из пехотинцев выстрелом из винтовки успокоил его навсегда.
По полю носились потерявшие всадников испуганные лошади, - конники их настигали, поворачивали обратно, гнали на пехотную цепь, и здесь их ловили "жадные на коней" пешие партизаны, в единый миг превращаясь в лихих кавалеристов.
Пленные сами слезали с лошадей, поспешно отдавали оружие, подымая руки, молили о пощаде.
Партизаны свирепо ругали гайдамаков.
- Ну, немцы як немцы, - кричал, щупая рукой рану на виске, потный, окровавленный Петро. - Их буржуазы силком отправили, а вы що, сукины дети?!. Свою родину, своих братьев продаете?!! А?!. Сами таки ж мужики, як мы, а за панску власть жизнь отдаете?!. У-у, холуи чортовы!!.
- Надо бы их проверить, - сказал Остап. - "Такие ли самые мужики"... Тут, видно, одно кулачье собралось... Только нет минуты времени... Скликай отряд!..
- Ваше счастье, собачьи дети!.. - бросал Петро. - Тикайте! - И, обернувшись к отряду, кричал: - Стройсь!!!
Сорок восемь новых лошадей под новыми немецкими седлами вошли в партизанскую конницу Остапа Оверко.
- Еще два раза столько - и весь народ на конях!.. - восторженно кричал грязный, окровавленный Петро. - Не будет больше пехоты - одна конница!..
Снабдив старых пленных листовками, отпустили их, дав на дорогу хлеба и махорки.
- Помните, - кричал им вдогонку по-немецки Карл Шнидтке, - помните и всем нашим говорите, что русский народ борется за свою землю, за свой хлеб, за свою свободу, а нас послали сюда богачи завоевать новую колонию... Не воюйте с русскими!..
Немцы долго оборачивались назад, кланяясь, отдавая честь и посылая рукой привет.
- Тасвитаня! Тасвитаня! Ауфвидерзеен!..
- А зараз в наше село Баштаны!.. - весело крикнул Остап. - Побачимо, що там сейчас, та може там кого и с обозу найдем!..
Если б не пехота, лихо промчались бы партизаны до самих Баштанов, но и с пехотой поспевали неплохо. Первые три версты пешие бежали, нисколько не отставая от средней рыси конницы.
- А-а, голопупы, - посмеивался Петро. - Як до дому, то драпаете не хуже тих коней!.. Галопом несетесь!..
Потом, выйдя из района лагеря, пошли спокойней.
Были веселы и бодры, пели песни, кричали, шутили, точно действительно возвращались на родину, где ждали их уютные дома, спокойная жизнь, обычный труд, где радостно их встретят матери, жены, дети.
- Бежим, будто в каждой печке поджидает нас горячий борщ, та галушки в сметане, або кныши с мясом...
- А там, може, уже и Баштанов нема... И хаты, може, спаленные! Люди, може, все разогнанные.
- И галушек нам таких приготовят, що...
- Но-но-но!.. - кричал Петро. - Без панихиды! Каркают, як теи вороны!..
- Тебе хорошо, - уныло спорил кто-то, - у тебя жинки нема...
- Як нема?.. А кто ж мне Горпина, чужа баба? Ты, серая голова, думаешь, як попом не венчана - то не жинка!..
- Ну, жинка... Тилько незаконна...
- "Не-за-кон-на"... - передразнил Петро. - Она, може, и "незаконна", а тилько я з ней живу як по закону!.. Не хуже, як ты...
Партизаны весело хохотали.
- Моя Горпина наикрасивше всех баб на свите!.. - в сотый раз нарочито хорохорился Петро. - А я ж не плачу!.. И ты не плачь!..
Было о чем подумать и Остапу.
Что найдут они в Баштанах? Узнают ли что-нибудь об обозе? Встретят ли там или где-либо поблизости своих? Федора, Суходолю, Горпину, Ганну?.. Если не встретят Федора, - как, не задерживаясь в районе, быстро связаться с повстанкомом?
Уже совсем сгустились синие сумерки и повеяло вечерним сентябрьским холодом, когда вышли на дорогу, ведущую прямо на Баштаны.
Вот знакомый перекресток с большим зеленым курганом - древней могилой степных кочевников. Вот в стороне три шестикрылых ветряка медленно вертят громоздкие дырявые крылья. Вон там, за синим кустарником, притаился глубокий яр с отлогим глинистым спуском и холодным ключом.
Здесь бы и стать на ночь.
Осторожно спустились в почерневший, покрытый бурьяном и колючками, бугристый овраг. Настороженно, осмотрев все выходы из кривого ущелья, не расседлав коней, прилегли после ужина вокруг неярких травяных костров.
Темные обрывы ночного яра, сдвигаясь в коричневой мгле, казались отвесными стенами глубокой ямы. Сверху прикрывала ее прозрачная ткань, сквозь которую просвечивали зеленые мерцающие огоньки.
"Будто и не звезды", - думал Остап, лежа, на разостланной овчинке. Будто где-то далеко растянулось большое село, и оттуда светятся сквозь окошки хат старинные каганцы... Вон там богатая хата - в ряде окон вспыхивают яркие огни... Вон крохотная бедняцкая хибарка с одиноким подслеповатым окошечком и тусклым умирающим огоньком...
Остап засыпал.
Ночь больше не была похожа на недавние летние ночи, наполненные непостижимой степной музыкой - стрекотанием миллиардов невидимых кузнечиков, криком перепелов, пением соловья в ближнем лесу. И запахи ночной степи исчезли, точно развеялись ветром ранней осени. Не стало терпкого аромата свежего сена, горечи разогретой травы, пряного дыхания неизвестных полевых цветов. Будто последние дни принесли с собой увядание жизни, начало конца, может быть близкую смерть. И повторяющиеся крики какой-то большой, по-человечески тоскующей птицы, сидящей где-то совсем близко, в овраге, назойливо, казалось, предсказывали конец тепла, света, веселой жизни...
- Чего вона кричит, - бормотал сквозь сон неспокойный Сергунька, - як та собака воет, проклятая...
- Спи, спи... - так же, сквозь дрему, говорил Остап, - скоро свет...
XXI
Долго тянулась прохладная сентябрьская ночь.
К Баштанам подошли почти в полдень.
Несясь рядом с Петром впереди отряда, Остап влетел с конниками в родное село и уже издали увидел ряд сожженных дворов, начисто оголивших часть широкой деревенской улицы.
Вот место, где стояла жалкая хатенка Ганны и Хвилько, повешенного немцами на мельничном крыле. Ни дома, ни построек, ни деревьев, ни забора - ничего. Только груды обгорелых досок и рассыпанные обломки закопченной печи да высоко торчащая каменная труба.
Вот двор Петра...
Отряд остановился.
Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.
Долго смотрел Петро.
Потом обернулся к застывшему в молчании отряду, точно спрашивая: "Що? Бачите?..".
Он опустил голову и быстро пошел обратно, готовый вскочить на коня, но с противоположной стороны улицы неожиданно прибежала старая соседка, с детства знакомая тетка Степанида, и с криком бросилась к Петру:
- Ой, Петро, ой, ридный!.. Спалили вашу хату, спалили!..
- Бачу, що спалили...
- Батьку немцы в город повели, а мать занедужила... Доси у меня лежала, а зараз с Фроськой к сестре у Британы поихала...
- Добре, тетка Степанида, спасибо за добры вести... Я ще заеду к вам, а зараз треба ехать...
Отряд помчался дальше и вскоре остановился у двух сгоревших дворов - Остапа Оверко и Назара Суходоли. На месте, где недавно стояли белые хаты, где уютно прижимались одна к другой дворовые пристройки - клуни, хлева, сенники, где разрастались вишневые и абрикосовые деревья, - теперь, как памятники над свежими могилами, торчали закоптелые трубы, а вокруг чернели груды головешек, камней и серой грязи.
Только на кусочке случайно сохранившегося тына одиноко повисла разбитая макитра, да во дворе Суходоли на заброшенном огороде косо торчало, играя на ветру отрепьями, ненужное чучело.
- Так... - сказал Остап тихо и просто. - Была у Остапа отцовская хата, было хозяйство, теперь нема...
Потом, минуту помолчав, прибавил:
- Ну що ж... Не беда... Мы друг у поставим...
Откуда-то прибежала старая, лохматая, вся в колючках и репейнике, грязная собака. Она быстро, деловито обнюхала ноги лошадей, побежала дальше, снова обнюхивала, точно искала кого-то. Потом дойдя до коня Остапа, стала принюхиваться со всех сторон и вдруг неистово завизжала, запрыгала, заметалась, будто ее подстрелили...
- Жучка!.. - восторженно закричал, спрыгнув с коня, повеселевший Сергунька.
- Верно, Жучка... - удивился Остап.
Собака носилась вокруг Остапа в каком-то необычайном возбуждении. Она доставала до рук хозяина и сухим, шершавым языком на лету лизала его пальцы, голенища его запыленных сапог, даже ржавые его стремена. Она убегала куда-то в сторону и оттуда стремительно неслась обратно, лаяла, захлебывалась, закатывалась в хриплой собачьей истерике и, на миг остановившись, смотрела на Остапа восторженно влюбленными, преданными глазами. И снова, уносясь куда-то в сторону, она задерживалась там, будто зовя за собой.
- И чего вона так мордуется?.. - удивленно спрашивал Остап.
- Зовет куда-то... - догадался Петро.
- Сергунька, иди за ей!
- Куда ж це вона?.. - с любопытством следили партизаны за убегающей собакой и пустившимся за ней на коне Сергунькой.
- Бачьте, бачьте, так и тягнет...
- Вона що-то знает, та сказать не может...
К подходу батареи и пехоты вокруг отряда собралась большая толпа, и люди торопливо, наперебой сообщали партизанам обо всем, что случилось за проклятые летние месяцы.
- Ой, люди добры, що тут без вас было!..
- Як тилько вы ушли - немцов цела тьма понаперла и давай большевиков искать!..
- Семнадцать хат в один час посжигали!..
- А народу сколько побили, сколько постреляли, сколько увели, - ой, и сосчитать не можно...
- А за твою голову, Остапе, и за Петра Бажана по сто карбованцев обещали, а за живых, говорят, "ще и больше дамо, тилько приведите!"
- Ну и що же, - спрашивал Остап. - Много народу нас шукали?
- Та ни, народ тут честный, своих не продаст! Только Митрий Кочерга та Рудый Пиленко обещали и от себя по сотне за Остапа та за Петра.
- А що ж мне про мою матку никто не скажет?.. - пытливо глядя в глаза крестьян, тихо спросил Остап.
Люди стали смущенно переглядываться, незаметно перешептываться, иные отворачивались.
- Ну!.. - настойчиво ждал ответа Остап.
Какая-то старуха, крестясь и продвигаясь ближе к Остапу, громко закричала из толпы:
- Покойно ей теперь, сыночек, дуже покойно...
- Померла?..
- Отдыхают ее косточки, сыночек, отдыхают.