- Потихонечку, и сейчас. Пройдетесь до церкви, а оттоль назад. И дуйте вон у той мазанки. Чтобы пляска была и песни, шум… Вроде пьяные…
- Дунем, все равно нехорошо.
Уже за полночь. Почти все спят, а гармонь, песни и отчаянная пляска не только не стихают, но все сильнее и сильнее. Будто взбесились ребята с девками. Из соседних мазанок в одних исподних выходят люди, ругаются, мужики чуть колья не берут, а хоровод - как с ума сошел. Несколько раз подъезжал конный стражник, разгонял хоровод, но ребята на него кричали. Кто‑то запустил камнем, попал в лошадь. Стражник совсем рассвирепел, бросился за ребятами, размахивая нагайкой. Поднялся крик, ругань, девки визжали.
А в это время Лазарь взламывал в амбаре доски пола. Мы с Авдоней подкапывали дыру от канавы.
Руки горели, с лица пот стекал, но мы работали быстрее, чем на пожаре.
- Тятя, скоро? - нагнулся Авдоня.
Из‑под пола показалась голова. Скоро Лазарь, тонкий, гибкий, вылез, перескочил через канаву и - в кустарник.
Бросив несколько лопат земли в вырытую яму, мы, тоже пригнувшись, побежали в лес.
- Дядя Лазарь, дядя Лазарь, - догнал я, едва переводя дух, - давай теперь мимо кладбища и большой дорогой в степь. Я скоро догоню. Домой не надо, там найдут.
Они ушли, а я, помедлив, направился к хороводу. Стражник все еще ругался. Я нашел Гришуню.
- Хватит! - сказал я ему. - Спасибо.
- Ей–богу? Где он?
- Далеко.
Догнав Лазаря и Авдоню, мы, торопясь, пришли к стойлу. Там над оврагом - большая проточная нора.
17
Загулял наш старик пастух. Несколько дней пасем без него. С чего же вдруг он ударился в разгул, да еще в самую рабочую пору? "Душу" продал.
Вчера вечером мы его видели. Шел он серединой улицы и пел песни. Не качался, не ругался, а пел задумчиво. Как разоделся‑то! Уже нет на нем рваного пиджака, седых штанов, нет лаптей. Не узнать. Прямо чей‑то заезжий краснорядец. В новой красной рубахе, подпоясанной зеленым поясом с кистями, в черных новых штанах и в новых сапогах. Вот какой наш старик! Богатые, и то наряжаются так лишь в праздники. Волосы подровнял, бороду укоротил, усы подправил. Не старик, а загляденье! Весь народ дивовался на него, и никто не осуждал, что гуляет.
"Душу" продал не Устинову Карпу - они так и не сошлись в цене, - а Гагаре. Гагара записал "душу" на внука, на Макарку. Теперь мне о Насте и думать нечего. Не знал старик, что не только продал он свою "душу", но и мою навек погубил. Ну, мне уж все равно. А старика все‑таки жалко. Как же он будет жить без "души"? Ведь сын‑то прогонит его зимой…
Еще узнали, что старик наш сватается к одной старухе–повивалке. Шустрая старуха живет с внучкой. У них на краю села, возле маслобойни, двухоконная избенка. Старуха любит выпить. Умеет она многое: и повивать, и умывать "с глазу", лечить наговором, гадать на картах, на гуще, на бобах, сечь поясницу от ломоты, парить брюхатых баб. Старуха бойкая, речистая: ходят слухи, будто по ночам спускается к ней через трубу огненный змей. Словом - "колдунья". Звали ее Софья, прозвище - Грачиха. Вот к ней‑то и начал ходить дядя Федор, пить и свататься. Что она ему отвечала, никто не знает, но, видно, идти за него охоты не имела. Иначе старик не стал бы на людях обзывать ее "колдуньей". А может быть, она и не отказывалась сразу, а просто хитрила. Зачем ей отказываться, когда у старика завелись деньги? Вот когда их не будет, да часть перепадет ей, тогда станет виднее. А пока - гуляют, старик даже ночует у нее.
За эти дни мужики свезли испольную рожь на барское гумно. Там гудела паровая молотилка.
По селу ночью разъезжали два стражника. Они прогоняли ребят и девок с улицы. О побеге Лазаря говорили шепотом. Никто не знал, куда он скрылся.
- В город, небось, к забастовщикам.
- К брату Тимохи Ворона. Тот на железной дороге телеграфистом служит.
Мы пасем по ржанищу. Поле совершенно свободно. Жарко. Идешь и видишь, как четкая тень шагает впереди. Над головой у тени светлый обруч.
В обед подогнали стадо к полевой грани соседней деревни Тучино. Невдалеке их стадо. Данилка, то и дело наклоняясь, идет впереди. Он дубинкой перемерил все норы. Прогнать стадо на стойло, где стояли во время сенокоса, надо теперь с этой стороны. На той, где гоняли раньше, уже вздвоенный пар, топтать его нельзя. Но проход узок: вправо овраг, влево овсяные обносы.
Коровы, увидев чужое стадо, подняли рев. Оттуда ответили. Особенно ревели быки. Агай вышел вперед, повел ноздрями, нагнулся и начал копать ногами, забрасывая сухую землю вместе со жнивьем себе на спину.
- В драку рвется, - сказал Ванька.
Мы перехлопнулись с пастухами соседней деревни. Собаки, в свою очередь, тоже перелаялись. Словом, все издали приветствовали друг друга. Но надо еще увидеться, а если пастухи смирные, не полезут в драку, то и сдружиться. А сдружимся, не так будет скучно на стойле. По правде говоря, мы, подпаски, друг дружке здорово надоели. Все одни и одни в поле. И каждый день - все то же.
Так мы двигались полем: Данилка - впереди, Ванька - от грани, я - сзади. Чем жарче, тем реже нагибались коровы. Да и взять‑то уже нечего. Вот скоро уберут снопы с овсяного поля, да с просяного, тогда коровы вздохнут. Хоть бы дождь выпал. Проса уже начинают осыпаться. Зерно почти пустое, много головни. Редко виднеются хорошие загоны. Особо выделяются поля церковной земли. Эта земля в передел не поступает, хорошо навозится, участок стоит на склоне. В каждом поле у священника по пяти десятин, у дьякона - по три, у псаломщика - по полторы.
От жары захватывает дух. Редкая тучка промелькнет, да и то так быстро, будто за ней гонится стадо оводов. Скользнет растрепанная тень по земле, чуть охладит лицо и - снова жара. Хочется в лес. Издали он синий, будто дымом подернут.
Спускаемся со стадом под уклон. Вон видна деревня Гучино. Она - на берегу речушки. Горло пересохло, во рту горько. Пыль хрустит на зубах. Голоса у нас хриплые, да и злые мы стали, как овода.
Отмеряю тень. Десять ступней. А надо - семь. Тогда бы, не останавливая, мы погнали стадо на стойло.
На взгорье тучинского поля уже начали косить просо. Вон навивают овсяные снопы. Подавальщица - девочка, подает неумело, не хватает силенки. Отец с телеги низко нагибается, принимает снопы, кладет их ровно. Вон вторая телега. Ее уже утягивают гнетом.
Утянули крепко, завязали конец каната за дрожины, сзади воткнули подавалки. Мужик взял вожжи, и лошадь, поднатужась, сдернула телегу со жнивья. Лошадь сильная, она не останавливается, вывозит телегу на межу.
Вспомнилось, что сейчас, наверное, отец и Захар мучаются с Князь–мерином. Тот еле вывозит с загона пять крестцов, да и то раз десять подвернет, остановится, а то и опрокинет.
Начались овсяные обносы. Грань пошла влево. Яровые поперек нашей дороги выходят клином. Нужен глаз да глаз. Ваньке одному не справиться. Иду к нему, покрикивая на отстающих коров. Кличу Полкана. Привычный пес понимает с полуслова. Он бегает вдоль ярового от меня к Ваньке с высунутым от жары языком. Умный пес хорошо знает повадки баловливых коров. Глаз не спускает он с Бурлачнхи. Да и та зорко следит за ним и все норовит - или в овсяной обнос, или в просо. Но молнией несется к ней Полкан, и она стремглав бежит обратно.
- Пошел! Прибавь шагу! - кричит Ванька Данилке.
Прогал становится все уже и уже. Особенно выдается яровое поле поповской земли. Оно сжимает нас, стадо вытягивается в узкую ленту. Мечемся втроем вдоль ярового. Данилка пустил коров, идет сбоку. На ржанище поднялась пыль, облаком повисла над стадом. Полуголодные коровы так и жмутся к яровым. Их тянет поповское просо. Надо же было посеять его именно тут, а не выше!
- Гони! - крикнул Ванька.
Галопом, не давая коровам опомниться, гоним их узкой горловиной между просом и вздвоенным паром. Коровам, особенно старым и стельным, тяжело, но они бегут. Старые заплетаются ногами, а стельные хлопотливо прибавляют шаг.
Стадо растянулось чуть не на версту. Наконец‑то миновали опасное место. Теперь стадо нужно собрать.
Бегу за коровами и, чтобы их поторопить, жужжу, подражая оводам.
Стадо скучено. Данилка зашел вперед, сдерживает.
Стаду нужно отдохнуть. Я меряю тень. Семь. Пора. И наше рогатое пестрое полчище движется к стойлу. На нем - старый прошлогодний помет, густой бурьян. Идем осматривать спуск к воде. Вправо - крутой берег, поросший хвощом, похожим на елочки, левее - густая заросль осота, тростника. Сюда нельзя - топь. Ванька снимает штаны, лезет в воду.
- Дно какое? - спрашиваю.
- Немного вязкое.
Коровы, почуяв воду, спускаются. Они осторожны. Сначала нюхают, смотрят себе под ноги, потом, подойдя к воде, тихо нагибаются. Передних теснят задние. Всем хочется пить. Видим, что если все сразу двинутся в пруд, некоторые завязнут. Решаем так: Ваньке стоять у топи, Данилке - с берега сдерживать коров, а мне - в воду. Жду, когда напьются передние коровы; потом надо отогнать их и дать место другим. Так мы приучим коров входить в воду по очереди.
Вода в пруду ключевая, холодная. В середине мне "по шейку", к плотине, наверное, глубже. За самой плотиной - обрывистый, заросший травой, глухой овраг.
Когда напились самые нетерпеливые и отошли, приблизились более смирные. А за ними - старые и стельные. Стельных мы пускали по самому хорошему спуску. Некоторым не хотелось выходить. Ушли в воду по самую хребтину. Но мы их выгоняем - могут простудиться.
А самих мучает смертельная жажда. Но до тех пор, пока не напоим всех коров, пока не выйдут они из воды, никто из нас не пойдет к роднику. Тяжело дыша, чмокая копытами, вышла последняя стельная корова. Мы оглядели стадо. Многие полегли. В бурьяне коров почти не видно. Только корова вдовы Гулиной донимала Агая. Она второй год не телится, ходит яловая и надоела быкам. Агаю же - совсем прискучила.
Гонят на стойло и тучинские пастухи. Их стойло не так далеко от нашего.
Мы у родника. Сделали из широких листьев по ковшу, пьем и не можем напиться. Ключевая вода до того холодна, что, кажется, обжигает рот.
В сумках хлеб, вареная картошка, соль, по три маленькие воблы. Мы на череду у лавочника Патрикеева, и нам дали воблы. Это для нас лакомство.
Родниковый ключ рукавом выходит из‑под крутого склона оврага. Оттуда непрерывно течет поток. В самом горле вода колышет песок и камешки. Родник без сруба, с утоптанными краями. В течение последних лет он несколько раз менял место. Уже есть два обвала. По жила всегда пробивала новый путь. Видно, где‑то в горе есть озеро или река, откуда идет вода. Старики рассказывают, будто однажды выбило из ключа обломок синей доски. Говорили, будто доска эта от корабля. В самом деле, откуда берется вода?
Ванька опустил в родник ломоть хлеба. Хлеб покрутился, покрутился и поплыл по рукаву ручья. На хлебе от солнца и воды синяя по краям полоска. Крошки пошли на дно и стали радужными. Из‑под травы, что на краю родника, вынырнули два жука. Они направились к крошкам. Забавно смотреть, как жуки начали возиться с крошками. Они разбивали их, глотали, ныряли.
- А ведь им небось холодно тут все время, - проговорил Ванька.
- Обтерпелись.
Данилка молча грызет воблу. Ванька поймал хлеб и ест.
- Как будто с сахаром! - хвалится он. - Пускайте и вы размачивать.
И мы с Данилкой пустили по ломтю.
- Эх, как бы зимой не сдохнуть, - задумчиво проговорил Ванька. - Отец‑то навеял всего сорок пудов. На семена уйдет восемь, а там - за подати. Ей–богу, до Рождества не хватит.
- Побираться с тобой пойдем, - сказал я.
- Только по чужим селам. Ведь я еще ни разу не побирался. Как просить‑то?
- Войдешь, помолишься и тяни: "По–одайте милостыньку, христа–ради".
- Небось стыдно?
- Сначала стыдно, потом привыкнешь.
- Нет, - решительно заявил Ванька, - не пойду. Данилка, ты пойдешь собирать милостыньку?
- Че–его? Милостыньку? Провалиться - не пойду.
- Да ведь клад‑то все равно не найдешь.
- Кто знает!.. Может, и найду. Скоро курган буду раскапывать. Золото попадется.
- Откуда ты знаешь?
- Старики сказывали: по ночам огни горят. Чертей только боюсь.
Не прочесть ли ему басню? Нет, не хочется сердить парня.
- Клад не найду - воровать буду, - вдруг объявил Данилка.
- У мужиков? - спросил Ванька.
- У мужиков нечего. Вон где, - указал он куда‑то в сторону.
Ванька предложил искупаться. Около плотины было глубоко, с головкой. Мы плавали, ныряли.
С кувшином шел к нам на родник подпасок тучинского стада. Не дойдя, робко спросил:
- Бить меня не будете?
- Нет, - сказал ему Ванька, - мы не деремся.
Тучинский подпасок зачерпнул воды и вдруг ни с того ни с сего заявил:
- А наш бык вашего быка сразу сшибет.
- Что–о? - взревел Ванька. - Нашего Агая ваш бык сшибет?
- Сразу, - повторил веснушчатый, как и я, парень, с глазами навыкате.
- Скажи еще раз, и я твой кувшин в речку брошу! - встал Ванька. - Нашего Агая гром только сшибет. Он у попа сарай разворотил. Агай ревет - стекла в селе дрожат.
- Наш Синий ревет - во всех селах слышно.
- Врешь! Почему в нашем селе не слышно?
- У вас люди глухие.
- А у вас воры! - обрезал его Ванька.
Он сказал правду. Про деревню Тучино говорили: "Что ни двор, то вор". Но парень не смутился. Сел и закурил. И мы закурили.
- Давай на спор, чей возьмет, - предложил Ванька.
- Немного погодя, давай.
- Это чтой‑то немного погодя? Овсом быка подкормить хотите?
- Нет, скоро хозяин на деревню уйдет.
- Хлопни кнутом, как уйдет. Мы выгоним своего богатыря Агая, а вы своего… теленка.
- Вот он вам ужо покажет теленка, - подмигнул парень и, взяв кувшин, пошел, чуть прихрамывал.
Мы встревожились. Их быка мы ведь не видели. Может, и правда, он сшибет Агая? Но, переговорив, решили, что не родился еще тот бык, который мог бы сшибить Агая.
У Ваньки загорелись глаза. Любил он травить кочетов, собак, а теперь вот предстоит проучить тучинского хвальбишку с его дрянным быком. Долго ждать нам не пришлось. Послышались три размеренных удара. Выбежали из оврага на поле, к стойлу. На пригорке виднелся удаляющийся к Тучину старик пастух. Два подпаска махали нам дубинками. Ванька тоже хлопнул три раза и пошел к Агаю.
Огромный седой бык лежал и спал. Ванька ударил его кнутом Агай проснулся. Со сна, видимо, не мог понять, в чем дело. За все лето никто его ни плетью, ни дубинкой не бил. Еще хлестнул его Ванька, и тогда Агай, не понимая, чего от него хотят, тяжело сопя, поднялся. Отряхнулся, замахал хвостом.
- Пошел, пошел! - крикнул Ванька, махая дубинкой.
Две коровы, лежавшие с ним рядом, тоже поднялись. Агай шагнул было вглубь стада, но Ванька, - страшно даже смотреть, - схватил Агая за хвост и начал нахлестывать плетью. Так и выгнал его из стада на поле.
Тучинские тоже гнали своего. Издали сразу определили мы, что их бык ростом не меньше нашего. Может быть, чуть потоньше. Шел он тоже неохотно, как и наш. Когда согнали их на одну десятину и оставили одних, они завидели друг друга. Мы отошли в сторону.
- Спорю на пятак! - крикнул Ванька.
Второй тучинский подпасок был постарше.
- Хоть на рубль, - сказал он.
Сговорились на шести копейках, то есть на двух осьмушках табаку. Пока спорили, быки начали сходиться. Когда их разделяло расстояние шагов в двадцать, они остановились и широкими ноздрями потянули воздух. Агай принялся копать землю. Туча земли летела на него, оседая на спине и шее. Начал копать землю и другой бык. Словно поднялись два вихря. Чем больше копал Агай, тем сильнее злился, крутил хвостом, головой, затем, широко расставляя задние ноги, пошел навстречу противнику. Низко, до самой земли, опустил огромную морду, выставил вперед левый рог, собрал гармошкой складки на шее и заревел так, что Есех нас дрожь проняла. Шаг за шагом, медленно сходились быки, зорко следя друг за другом, прищурив налившиеся кровью глаза. В пяти шагах круто остановились, подняли морды, будто увидев что‑то в небе. Затем, взревев, снова нагнули морды и так уже низко, что головы уходили между передних ног. Я от страха закрыл глаза.
- Э–эх, схватились! - крикнул тучинский подпасок. - Наш взял!
Да, тунченский, туго упершись ногами, сразу навалился на Агая. Агай начал пятиться, упираться, бороздил землю. Вот–вот подкосятся у него ноги, и тогда он подставит свой бок под острые рога. Вдруг Агай уперся, поднатужился, взревел. Теперь уже тучинский шел задом, изгибаясь и крутя хвостом. Но это была проба сил. А дальше уже ничего нельзя было разобрать. Быки скакали то в одну, то в другую сторону, то взад, то вперед. Агай поскользнулся, но быстро вскочил, двинулся на Синего. Поскользнулся и тот, припав на колено. Пыль крутилась над ними вихрем. Мы молча, со страхом, смотрели на них. Знали, что за это нам здорово может попасть от мужиков. Хорошо, вот сейчас обед и никого нет в поле. Вдруг кто‑нибудь выедет за снопами? Мало того, вдруг быки пропорют друг друга, и в ранах черви заведутся?
Быки избороздили целую десятину. Прижимали друг дружку к меже, отбегали в сторону, снова сходились, ревели. Ни гот, ни другой не хотели уступать. Неизвестно, до каких пор продолжался бы этот бой быков, если бы на горе не показались две подводы из Тучина.
- Давай разнимать! - крикнул тучинский.
Начали хлестать быков кнутами, но быки схватились еще злее. Стали бить дубинками - тоже не помогло.
- Крути хвосты.
Я не знал, как и подступиться. Ведь они сшибут, затопчут. Но Ванька - смелый. Смелый и тучинский подпасок. Побросали дубинки, ловко поймали быков за хвосты и, уцепившись обеими руками, начали накручивать: так баба выжимает мокрое тряпье. Быки, почувствовав страшную боль, рванулись в стороны.
- Гони теперь!
Не давая своему быку оглядываться, мы погнали его прочь. Тучинские своего тоже угнали. Над загоном все еще висела пыль. Агай тяжело дышал. С губ его капала густая пена. Мне было жаль Агая.
- Не надо больше так! - крикнул я Ваньке.
- Я бы не стал, да зачем хвалиться… - испугался Ванька.
- Кто же выиграл? - деловито спросил Данилка.
- Баш на баш, - ответил Ванька. - Пойдемте еще разок покупаемся и поспим.
Агай лег не скоро. Он все еще стоял и тревожно оглядывался. Со злобы, походя, пнул какую‑то корову, но та и не поднялась.
Жара все усиливалась. Дух захватывало, голова кружилась, тошнило. Марево так близко, что кажется, будто оно плавает вот" тут на гриве оврага. Подвода на тучинском поле, на которую накладывали снопы, то двоилась, то ширилась, то вдруг вытягивалась и дрожала, как мираж. В ушах пронзительно звенело. Кажется, вот–вот лопнет голова. Хоть бы ветерок чуть подул! Где‑то в небе одиноко простонал ворон и смолк.
- Что, если пожар сейчас, - задумчиво проговорил Ванька, глянув к селу, - сразу все погорит.
- Это, ей–богу, к дождю, - воскликнул Данилка, - у меня в глазах индо зеленеет.
- Петька, прочитай ты что‑нибудь про зиму. Может, не так нам жарко будет, - неожиданно попросил Ванька.