- У меня нет с собой такой книги.
- А ты на память. Но чтобы про такую зиму, чтоб она до костей… Прохлади нас, Петька… морозом, вьюгой.
- А не иззябнете, если прочитаю? - засмеялся я. - Могу напустить такого морозу - только уши береги!
- Будь хоть сейчас самый мороз–размороз, и то чуть нас тронет.
И в эту отчаянную жару я начал читать про суровую зиму. Задыхаясь от зноя, я кричал и завывал, подражая ветру:
Бур–ря мглою небо кроет,
Ви–и-ихри снежные крутя,
То, как зве–ерь, она заво–оет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветша–ало
Вдру–уг соломой зашуми–ит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучи–ит.
- Полегчало? - спросил я Ваньку.
- Чуть–чуть. А еще?
- Хватит.
Издали донесся невнятный гул. Или это в имении соседней деревни молотили, или…
- Слушайте! - насторожился я.
Прислушались. Тихо. Только вода журчит в ручье.
Но вот - опять гул. Глухой, словно под землей гудит. А может, в роднике?
Нагнулся, слушаю. Снова тихо. Шлепнулась в воду лягушка, корова промычала. И снова гул.
"А–а, - догадался я, - это обвалы в горе. Может быть, озеро заваливает? И вода сейчас перестанет течь?"
Опять пронесся гул. Будто телега с пустой бочкой покатилась с горы.
- Ребята, давайте уйдем отсюда, - предложил я. - Что‑то не так. Может, землетрясение началось.
Мы выбежали из оврага на крутой берег. Стало лежало на другом берегу. Гул стал слышнее.
- Э, гляньте! - указал Данилка - на село. - Пожар… Нет, не то… Что это, а?
Мы взглянули на гору, за которой скрывалось наше село. Там во весь горизонт лежал белый, с проседью дым. Он сровнял небо и землю.
- Леса небось где‑то горят, - догадался Ванька.
- Может, гумна, - сказал Данилка. - Как, по–твоему? - обратился он ко мне.
Ничего я не мог ответить. Слишком много дыма.
- Поднимается! - крикнул Данилка.
Верно, дым поднимался. А солнце пропекало до костей. Желтое жнивье блестело, склоны гор потеряли очертания.
Вдруг мы услышали, как несколько коров тревожно замычали.
- Пойду, погляжу, - сказал я, - может, телится какая.
Обошел стадо, осмотрел: почти все коровы проснулись. Они испуганно смотрели на меня. Некоторые поднимались. Вдруг меня осенило. Да ведь это…
- Туча–а, - крикнул я, - туча валит!
Мы взбежали на гору. За белой пеленой, которую мы приняли за дым, по всему небосклону пролегло что‑то темное. Словно густой лес вырастал из‑под земли.
- Сгонять, сгонять! - тревожно крикнул Ванька. - Если это дождь, то уж такой… Лучше быть к селу ближе.
Коровы, не дожидаясь наших окриков, сами поднялись и пошли. Сгоняли стадо и тучинские.
Пока гнали коров в гору, тучи не было видно, только слышались глухие раскаты грома. Выгнав стадо выше, мы замерли от удивления. Навстречу нам неслась туча с иссиня–черным подтеком. Ее тяжелый заслон пересекался белыми косыми прядями. Гром становился все слышнее. Теперь он гремел почти беспрерывно.
Коровы не ели. Онн тревожно поводили мордами, нюхая воздух. Мы уже прошли половину пути, когда первые легкие тучи торопливо пронеслись мимо солнца. Дунул раскаленный ветер. На дальних полях чужих сел вихрилась пыль. Ветер усилился, повеяло прохладой. Вихри кружились и за нашим селом. Один, большой, стремительно несся наискось. Поднялись снопы из крестцов. Вихрь разросся в огромный смерч. Он шел на село.
- Э–э, вот и буря мглою небо кроет… - сказал Ванька.
Мы, быстро шагая, глаз не спускали с тучи. Условились, что если дождь будет очень сильный, пригоним коров к селу, а если слабый, задержим стадо у Варюшина оврага.
- Вихрь‑то, гляди, где! - указал Ванька.
Вихрь напал на село. Теперь он был похож на огромный столб дыма. Верхушка его достигла тучи. Крутились в воронке снопы, клочья соломы, пыль. Скоро образовался второй вихрь, третий, еще и еще. Целая стая их заиграла на полях. Рождались они внезапно, будто из‑под земли.
Черная туча подошла к нашему селу. Село на горизонте стало необычно отчетливым.
- Капля! - вскрикнул Ванька и показал ладонь.
- Еще! - схватился я за щеку.
Капли крупные, холодные. Ветер подул тоже холодный. Мы надели пиджаки.
Село внезапно скрылось. Там уже хлестал дождь. Шел он косым навесом.
- Эх, и чежет! - сказал Ванька. - Держись теперь!
Порыв ветра пронес мимо нас каскад крупных капель. Небо вкось и вкривь прочертили молнии. Совсем близко ударил гром. И когда стало уже не видно ни села, пи гумен, прямо на нас пошла стена грозного ливня. Пыль поднялась, взметнулись остатки соломы, колосьев, сухих трав. По жнивью защелкало, как по доскам. И вот на нас и на стадо обрушилась громада дождя. Солнца нет, села нет, и лесов нет - все в водяном урагане. Идти нельзя. Мы повернулись к дождю спинами. Уже промокла одежда. С картуза полилось за ворот. Коровы нагнули головы. Данилки совсем не видно. Я попробовал хлопнуть плетью, но она намокла и не давала удара.
Дождь бил косо, все усиливаясь. Не умолкая, грохотал гром. Снова в разных направлениях прорезали небо кривые молнии, обрушились удары. Не успевал замолкнуть один раскат, как следом начинался второй, третий, и уже все вместе ревели, стонали, охали, потрясая землю.
- Гони–и-и! - закричали мы Данилке, но он вряд ли слышал.
- Не пойдут коровы. Дождь‑то встречь, - сказал я.
- Все равно надо гнать. Беги подсоблять Данилке.
- Град! - прокричал я.
У моих ног заскакали белые горошины.
- Град, - отозвался и Ванька. - Э–э, плохо дело! Беги, гони!
- Куда же гнать? Ты гляди‑ка что?
На нас валила белая полоса сплошного града. Шум его был страшен. Слоено миллионы цепов одновременно били по токам.
- Бежим к Данилке, - крикнул Ванька, - все коровы туда повернули!
Еле волоча ноги, мы побежали между коровами. На середине стада нас настиг ураган ледяных осколков. Коровы шли быстро. Мы едва их обгоняли. Сумка на спине стала тяжелой.
- Басни‑то! Басни в сумке! - вскрикнул я.
Снял сумку, где вместе с хлебом были тетради с баснями, повесил ее на шею. Спина сразу промокла. В спину бил град.
Мы бежали. Бежали и коровы.
- Да–ани–илка–а! Дани–илка–а…
Скоро я и Ваньку потерял.
Коровы подняли рев, рвались в стороны. Куском льда, как камнем, ударило мне в затылок. Я едва удержался на ногах.
На бегу развязал сумку, вынул басни, запрятал их за пазуху, выбросил хлеб. Сумкой прикрыл голову.
На момент град несколько утих, и я увидел, что Ванька уже возле Данилки; они сдерживают коров, которые прут в яровые поля. Я побежал к ним. В лаптях хлюпала вода.
Снова град, дождь. Ветер повернул круто влево, на яровые.
Выбежал к меже. Коровы - в яровое поле, в обносы. Хлещу кнутом по мордам, но они, как дикие, готовы смять меня. Отступаю. Вот уже и обносы. Дальше просо, скошенное на ряды. Коровы, опередив меня, устремились на него, топчут. Град бьет им в спины, в бока, высоко подскакивая.
Чье это просо мнут коровы? Отбрасываю ногой. Под рядом зерна.
"Все обмолотило, - подумал я. - Что же это - ржаные погорели, овес тоже сгорел, просо градом побито".
Хотелось кричать, кого‑то проклинать, но и без того было страшно. На меже я остановился и оцепенел: передо мною не десятина, а обрамленное межами, огромное озеро. Ни земли, ни жнивья не видно. Только обносы, как острова.
- Эге–ей! - вдруг донеслось до меня.
Кто кричит? О чем? Никого‑то и ничего не видно. Коровы разбежались по всему полю. Чье оно, это поле? Может быть, уже тучинское? И овраг их близко - рухнут в него коровы, не сдержать нам их.
- Эге–ей! - кричу я.
По воде, заполнившей десятину, скачут несколько верховых. В руках у них палки.
"Тучинские, - догадался я. - Пропало наше стадо! И нас изобьют и оштрафуют!"
- Эй! - раздалось в разных направлениях.
Верховые уже близко. Их трое. Кто они? Чужие?
Нет, нет! Первый - Орефий Жила, за ним - сын Гагары. Вот Филипп–десятский. Перекликаясь, оцепляют стадо, не пускают его дальше.
- Гони, гони!
Еще верховой подскакал. Это - Ворон. Он прямо ко мне.
- Жив?
- Жив, дядя Тимофей.
- Давай гони! Догадаться бы вам. Ведь видели тучу.
Я ничего не ответил. Хотелось упасть прямо в воду и лежать, так был измучен.
Дождь затихал, град прошел. Под ногами хрустел лед.
Верховые с большим трудом повернули усталое стадо к селу. Прогнали по полям, где обносы, по просам, скошенным на ряды. Гром все гремел, но уже за соседней деревней, а дождь еще налетал порывами. Большая туча ушла, неся разрушение на другие поля.
Шлепая по воде и волоча ноги, мы, подпаски, мокрые до костей, еле плелись сзади. У Варюшина оврага, в который стекали целые реки воды, на луговине мы увидели людей. Они шли навстречу. Впереди наш старик, дядя Федор. Он в красной рубахе, новых штанах н сапогах, но без фуражки. Лицо у него испуганное. К нам он не подошел, а начал молча подгонять стадо.
Мокрые, идем мы улицей. В некоторых избах выбиты стекла, снесены крыши.
Дома, когда я переодевался, мать сообщила, что в третьем обществе в поле под телегой убило девчонку. В глазах матери стояли слезы.
Я понял ее и, отвернувшись, заплакал.
18
Первые дни сентября. Льют дожди. Пасти стадо холодно и мокро. После дождя с градобоем мужики засеяли свою н испольную землю. Через несколько дней загоны стали бледнорозовыми, а еще через два пышно закудрявилась озимь. На степи поднялась отава. Мы гоняем на старое пастбище.
Дядя Федор снова обрядился в старое одеяние. Он задумчив и угрюм. С нами говорил мало. Наверное, думал о проданной "душе".
Несмотря на плохой урожай, некоторые в селе готовились к свадьбам. Свадьбы начнутся с престольного праздника - Воздвиженья. Более богатые будут справлять свои свадьбы на Покров. Бедным выгодно заодно справить и свадьбу и престольный праздник.
Ходили слухи, будто в уезд вызвано много солдат. Будто то в одном, то в другом селе они пороли мужиков. Не потому ли до поры до времени присмирел и наш управляющий. И даже сам предложил сеять озимое. Тревога нависла над селом. Лишь парни да девки гуляли попрежнему. Отделяясь парами, ребята обхаживали девок, уговаривали, перебивали друг у друга невест, дрались. Сосватанные ходили обнявшись или сидели где‑нибудь поодаль и о чем‑то тихо ворковали. Мне очень хотелось послушать, о чем они говорят. Особенно парни. Что‑нибудь очень интересное. Ведь и мне когда–никогда, а придется также сидеть с засватанной невестой и говорить с ней. О чем я буду с ней говорить? Что скажу ей такое, чтобы она смеялась или хоть поддакивала? Нет, не знаю, а надо научиться. И я не раз, проходя мимо воркующих парочек, затаив дыхание, прислушивался. И ничего, кроме пустых, обыденных слов не слышал.
А какие стали парни ласковые! Иной бывало не пропустит ни одной девки, чтобы не толкнуть ее, не повиснуть у нее на плечах, а на посиделках - сбросить с гребня куделю, выдернуть из вязанья спицу. А тут вдруг стал такой тихоня, будто вот–вот его самого обидят.
Я заметил, что некоторые парни поменялись девками. Иной гулял все время с одной, теперь гуляет с другой. Уговаривает ее, втихомолку дает дешевые конфетки, подсолнухи, выпрашивает у нее платок, кольцо, просит сшить кисет. Немало пролилось и девичьих слез от обиды. Как же: то парень гулял с ней года два, то вдруг, когда уже дело шло к женитьбе переметнулся к другой, да еще - к подруге, которой она поверяла все свои сердечные тайны.
Скоро я догадался, почему иные парни изменили девкам. От этой догадки у меня захолонуло в сердце. Все было очень просто: парни, когда дело клонилось к женитьбе, стали подбирать себе девок так: богатые - богатых, бедные - бедных. Редко богатый обхаживал бедную. Над таким смеялись, считали его дураком или говорили, что "дело тут нечисто".
Так засудачили и об Илюшке с Агашкой. У них уже был "запой". Запой этот удивил все село. Хотя и знали, что Илюшка давно ухаживает за Агашкой, но никто и в голову взять не мог, что он ее засватает.
Агашка - девка красивая, здоровая, щеки - кровь с молоком, чернобровая, густоволосая. Не в. семье бы Евсея Клюшкина ей родиться, которая тем только и разнится от нашей, что они стадо не пасут да по миру не ходят. Щигрина же семья чуть уступает Гагариным. У них тоже купленные "души". Илюшка - младший сын. На лицо он неказист, от других парней ничем не отличим, не гордый, как его сверстники из богатых семей. Один в нем "порок" - чтение книг. Тут он нам с Павлушкой под стать. Затягивая его в чтение, мы хитро вынуждаем его покупать новые книги. Деньги у Илюшки водились. Недавно он достал знаменитый роман "Буря в стоячих водах". Домашние не любили Илюшкина чтения. Ему тоже приходилось читать украдкой.
Второй его "порок" - простота. Он готов отдать последнее. Он не раз угощал нас яблоками, украдкой приносил нам краюху пирога.
Вот такой‑то мечтательный и простой парень из богатой семьи влюбился в Агашку. Она тоже полюбила его, но никогда и не думала, что ее возьмут в богатую семью. Говорят, он еще весной поклялся ей, сказал какое‑то слово, и тогда она поверила. Поверила и стала готовиться к свадьбе - справлять наряду. Справить бедной девке такую наряду, чтобы не было стыдно жить в богатой семье, - дело не легкое. Все лето работала она - то на поденщине у богатых, то на барском гумне, то у самих же Щигриных. О своих приготовлениях Агашка, видимо, сказала матери, а та - отцу. Мать тоже ходила на поденную, а в свободное время стирала белье на семью попа и лавочника. Как ни скрывали будущие молодожены свою тайну, о ней все‑таки узнали люди, а затем и семья Щигриных. Все четыре снохи, взятые из богатых семей, насторожились. Когда Агашка работала у них, они зорко приглядывались к ней. Приглядевшись, увидели, что работает Агашка хорошо, характером смирная, робкая, молчаливая. Словом, такая сноха, да еще младшая, как раз и нужна в богатую семью, чтобы взвалить на нее самую черную работу. Снохи ничего не имели против Агашки. Но когда слух дошел до старика Фрола, отца Илюшки, и старухи Секлетиньи, они сразу отказали ей в работе. Даже думать они не хотели, чтобы породниться с такой семьей. Стыд и смех будет на все село. Как они посадят вместе за стол четырех богатых сватов с одним, чуть не нищим? Как он, Фрол Щигрин, пойдет со своей родней угощаться в тесную избенку Евсея? Где они там рассядутся и чем их будет Евсей потчевать? Щами из солонины? Пшенной кашей? Для одного только угощения у него не хватит всего имущества.
Когда кончились почти все работы, Агашка с матерью поехали на базар. На заработанные с большим трудом деньги они, долго выбирая, купили хорошей материи на сарафаны, на кофты, на исподнее белье. Купили полусапожки с калошами. Еще остались деньги, но было пока не куплено самое главное: сукно на поддевку, чесанки с калошами или хоть валенки да шаль. Много надо денег. Вот если бы знали раньше, они как‑нибудь из года в год скопили, а теперь надо сразу. Другое дело выйти в бедную семью. Тогда одеть невесту - забота парня и его родителей. Те дали бы "кладку": поддевку, чесанки и шаль, а может, еще овцу. А коль идет в богатую семью, о "кладке" и думать нечего.
На оставшиеся деньги смогли купить только чесанки. А там предстояло справить постель. Да какую еще! Вон сколько нужно денег.
- Доченька, ну‑ка все это зря? - пугалась мать.
Но Агашка уверяла, что обязательно придут сватать. И Клюшкины, подсчитав, сколько денег надо на поддевку, на шаль, одеяло, на подушки, на покрывало, - словом, сколько нужно, чтобы прикрыть всю бедность, решили продать корову. Семья останется без молока, но счастье дочери дороже. Авось богатая родня будет потом помогать.
Корова была продана. Купили темносинего сукна на поддевку, каракулевую серую опушку на воротник, на рукава, как у богатых невест, голубого сатина на одеяло, ваты - первый сорт! - подкладки, белого материала для покрывала, кружев, наволочек, поднаволочек и черную огромную шаль с кистями под венец.
От коровы денег осталось только на запой. А там ведь свадьба! Но на свадьбу обещался дать денег брат отца, Степан.
Все подробности приготовлений стали известны в селе. Деревенские мастерицы строчили сарафаны по новой моде, как у богатых невест, поддевку решили отдать шить в чужое село портному.
Что происходило в семье Щигриных, какие были разговоры у Илюшки со стариками, неизвестно. Говорят, будто здорово ругались, но ругались в избе, чтобы никто не слышал. Вечером как‑то Илюшка сказал Агашке, что дня через два надо ждать сватов. Ноги подкосились у девки. Стало быть, не обманул, стало быть, все расходы не зря. И Клюшкины приготовились к встрече.
И сваты действительно пришли.
Для приличия Агашкина мать запросила "кладку", но сваты, чтобы не обидеть, улыбнулись и обещали овцу с ягненком. Клюшкины согласились, спросили невесту - согласна ли? Агашка покраснела и, крикнув "воля ваша", убежала. Но прежде чем хлопнуть по рукам, сваты как бы между прочим попросили показать, в чем невеста пойдет под венец и какую постель привезет.
При обычном сватовстве это нанесло бы смертельную обиду родным невесты, но тут - дело особое. Агашкина мать выложила из сундука все, что было закуплено. Две свахи осмотрели внимательно, на свет и наощупь, даже послюнявили материю, и тогда сказали:
- Хорошо, не голая.
- Что вы, нешто можно? Аль не знаем, куда выдаем? Дай бог им счастья! - сказала мать и чуть не расплакалась.
Запой был в пятистенной избе соседа. Глядеть под окна на такое диво пришли парни и девки со всею села. Агашка сидела с Илюшкой. Она была теперь еще красивее. Просто загляденье. И уж, наверное, не у одного парня кз богатых семей дрогнуло сердце. Что богатство? Дело наживное! А тут, гляди, какая будет жена.
Запой прошел неплохо. И сами Щигрины начали готовиться к свадьбе.
В церкви происходили оглашения. Упоминали: кто на ком женится. К Воздвиженью готовилось свадеб семь. Щигрины по уговору с Кдюшкиными решили праздновать свадьбу за неделю до Покрова.
Заметался Евсей в поисках денег. Нужно запасти вина, муки пшеничной, мяса и мало ли еще чего! Занял тридцать рублей у лавочника, продал на корню полдесятины озими, еще где‑то перехватил, овса две четверти на базар отвез.
Кроме завистников, все были рады за Илюшку с Агашкой. Рад был и я, хотя знал, что почти все парни, как только женятся, почему‑то бросают читать книжки. Правда, бывают и такие, как вот наш отец. Но, может, потому‑то мы и бедные, что отец сует свой нос больше в книжки, чем в хозяйство…
Сейчас мы с отцом в амбаре. Он собирается ехать на базар продавать рожь. Уже два раза требовали подати и недоимку. Богатые успели уплатить. У них не было недоимки с какой‑то таинственной пеней. Пеня эта мне страшна тем, что она, как отец говорит, все время "растет". Недоимки на нас около ета рублей, да пени восемнадцать, да податей за этот год тридцать пять. Продать все наше имущество - и то не наберешь половины. А там еще долг лавочнику Блохину, долг рожью Устину Карпову, Дериным, там еще что‑нибудь - а ведь целый год нашей ораве надо жить.