- Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: "Любите друг друга. Поднявший меч, от меча погибнет. Воздадите кесарево кесарю, а божие богови". Вот что заповедовал нам сын божий. Наша церковь, воздвигнутая покойным помещиком, названа во имя Воздвиженья честного животворящего креста. Царствие небесное благодетелю. Даяние его благо. Оно проложило путь слову божию в ваши души. Вы не уподобились сеющим плевелы в слабые умы, вы, как и подобает христианам, не ропщете на бога и на властей, от бога предержащих… Вот уже второй год длится смута и крамола. Нечестивые дерзнули пойти против помазанника божия и его верных слуг. Бог карает их силой властей. И у нас не все усердны в молитвах к богу. Сорные травы дают ростки быстрее, чем добрые. Рвите их с корнем, бросайте в огонь. Кроме глада и мора, ничего от них не обрящешь. Сопротивляющийся властям - предатель. Льстивые слова сеют впавшие в разврат и потерявшие нравственность люди, - студенты, гулящие люди фабрик, обленившиеся тунеядцы, воры. Они погубят не токмо вас, но и детей ваших, и церковь, и страну. В заповеди сказано: "Не желай дома ближнего твоего, ни двора его, ни скота его, ни земли его". Долг пастыря вашего, как ответчика за ваши грехи перед богом, направить ваши помыслы ко престолу всевышнего. Ибо только там нет ни печали, ни воздыхания, а есть жизнь бесконечная…
Священник говорил то тихо, словно уговаривая, то гневно, поднимая крест и как бы грозя. В церкви слышались сдавленное дыхание, шепот. Когда священник окончил и взглянул в сторону Климова, который всегда первым подходил к кресту, в церкви произошло движение. Целая группа мужиков двинулась к выходу, не прикладываясь к кресту.
- Пойдем, - сказал я Авдоне.
Уходя, оглянулся. Священник, давая целовать крест, косился на выходящих. Лоб у него был сморщен, прищуренные глаза ушли под мохнатые брови.
Недалеко от ограды, на площади стояло подвод тридцать. Это свадебные поезда. Лошади ржали, на шеях и дугах звенели бубенцы. Семь пар молодых стояли - кто в ограде, кто возле врат. Только что приехавшие еще сидели на подводах. Невесты с наглухо закрытыми шалью лицами, в длинных суконных поддевках. Женихи в пиджаках, сапогах. Некоторые, из бедных семей, наверное, взяли пиджаки и сапоги на время венчания.
Подошел Павлушка.
- Илюшку с невестой видел? - спросил он.
Я совсем забыл, что ведь и Илюшка тут где‑то.
- Пойдем, поглядим, - сказал Павлушка. - Они первыми стоят в ограде.
Тихонько начали пробираться сквозь толпу. Народу в ограде больше, чем в церкви. Кто‑то прямо над моим ухом вдруг крикнул:
- Он бы про податя сказал, как народ грабили!
- Ишь, чего захотел! - ответили ему. - Ну‑ка, архирею донесут.
- Видать, они заодно.
- Не видать, а так и есть. Богу - богово, а царю подать отдай.
Илюшку трудно узнать. Хотя и принарядился он, но лицо у него, как у осужденного на порку. Смотрит вниз, иногда глянет мертвыми глазами и опять опустит голову. Жалко мне его. Жалко и досада берет. А каково Агашке? Она знает, что нынче его свадьба, что ее место заняла другая. Вот она, эта девка, которую Илюшка ни разу до запоя не видел, стоит рядом, держит конец полотенца. Второй конец держит Илюшка.
Мне хотелось встретиться с ним взглядом. Я упорно глядел на него, чуть не окликнул, но он угрюмо смотрел вниз.
Вышел церковный сторож, что‑то шепнул приезжему из другой деревни.
- Ну, с богом! - раздался веселый голос. - Давайте!
К каждой паре подошло по человеку - крестные женихов. Они взяли обрученных за полотенца и понесли на паперть.
- В церковь пойдешь? - спросил Павлушка.
- К черту! - крикнул я озлобленно.
Павлушка посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел с Авдоней в церковь. Я сел на каменный выступ ограды, прислонился к столбу. Из церкви слышалось пение. Скоро оттуда вышло несколько молодых мужиков. Один из них спрашивал:
- Растолкуй‑ка, Васька, к чему это поют: "Исай ликуй, дева имей во чреве и роди сына"?
- Я почем знаю! - удивился тот.
- Чудно. Чего Исаю ликовать, ежели его невеста забрюхатела? Небось, Илюшка не ликует, а другую вон подцепил.
Другой сказал:
- Исай - это дурак.
- Может, сам не мог, другому препоручил?
- Такие есть, - согласился другой. - Им хошь родной, хошь крапивник, все равно приплод.
Гости сидели за столом. Отец подносил дяде Семену водки. Перекрестившись три раза, он поздравил отца и мать с праздником. Я стоял возле двери, как чужой. Зачем я пришел домой, что мне нужно? Неизъяснимая тоска грызла сердце. Было досадно, что на меня смотрят, как на маленького, что меня и человеком‑то не считают, а я знаю больше, чем они. Знаю по их лицам, о чем каждый сейчас думает. Какая у кого из них душа, знаю. И знаю, почему тетка Дуня морщится, когда смотрит на моего отца. Они не понимают меня. Чуткое ухо мое слышит то, чего не слышат они, глаз мой видит то, чего не замечают эти люди, занятые своим хозяйством, своими домашними делами. Мне помогли книги, которые я прочитал, помогли пытливые глаза, когда мы, пастухи, завтракая и ужиная, обошли, уже два раза, наше общество. Все разговоры, наблюдения - все это осталось у меня в памяти, все это я впитал в себя. А разговоры с дядей Харитоном, с братом Мишкой, когда он по субботам приходил домой париться, и с дядей Федором, продавшим свою "душу" Гагаре, а проповедь священника в церкви… Все это и многое другое сделало из меня взрослого человека. А меня не сажают за стол… Ну и ладно, и черт с вами! Пойду, возьму книгу, заберусь куда‑нибудь и буду читать.
Обиженный, жалея себя до слез, я повернулся и вышел. Но мать, догадливая моя мать, тут же вышла за мной в сени и шепнула:
- Иди‑ка в мазанку.
"Опять лепешку даст", - подумал я и отправился в мазанку.
Скоро, торопясь, туда пришла мать.
- Есть хочешь?
- Нет, ничего не хочу.
- Погоди, уедут, обедать будем. На тетку не сердись. Ты ее знаешь, она не любит ребят.
Притворила дверь, открыла сундук, достала полбутылки водки, из кармана вынула ложку. Налила водки и подала мне.
- Выпей, на! А это курник и два моченых яблока.
- Мамка! - только и сказал я ей, едва удерживаясь от слез.
…Как хорошо на улице, как весело! Где‑то играла гармонь, - видно, на свадьбе. Возле церкви я опять встретил Павлушку. Мы пошли к нему. Он тоже украдкой выпил.
- Пойдем к дяде Денису, - предложил Павлушка. - Поглядим у них свадьбу.
Денис жил рядом с Гагарой. По улице ходили не только ребятишки, которых, как и нас, не сажали с гостями за стол, но разгуливали и подвыпившие взрослые. Покачиваясь, они громко кричали, кое‑кто затягивал песню. Видно, скоро кончится угощение, и тогда весь народ высыплет на улицу. Тут пойдет веселье.
Идет гурьба девок. В будущем году они тоже будут невестами. Сейчас пока они одни; парни, их будущие мужья, поодаль. Девки нарядные, грызут семечки, без толку смеются; парни - выпивши и болтают много, не слушая друг друга. Мы обошли их сторонкой. Вон изба’дяди Харитона. У его двора - три подводы. Тоже гости. Кто‑то стоит в дверях.
- Костя‑то Жила теперь тоже небось на свадьбе, - говорит Павлушка про сына Орефия. - Соседи они.
Идти нам мимо огромной избы Г агары. Она с большим палисадником. Налево тройная мазанка под одну крышу. Возле ворот, выходящих в переулок, несколько телег, к одной с двух сторон привязаны оседланные лошади.
- У Г агары стражники в гостях, - промолвил Павлушка.
- Вон твой тесть‑то с кем знается.
- А ну их ко псу! - рассердился Павлушка.
На широком крыльце Гагары стоит сноха Екатерина. Семка, ее муж, в солдатах. Сноха нарядная, раскрасневшаяся. Пышной грудью легла на перила крыльца. Видимо, была слегка выпивши. Белесые волосы ее чуть приспустились из‑под платка. Мы прошли мимо. Она глянула на нас так, как глянула бы на чужих овец. Павлушка ушел вперед подсматривать в окно избы Дениса. Вдруг сзади послышался легкий вскрик. Невольно обернувшись, я замер. На крыльце стоял стражник, тот самый, что отнимал у Агашки одеяло. Не обращая на меня внимания или не видя меня, он обнял Екатерину, прижал ее в угол крыльца и пытался поцеловать. Она увертывалась от него, шептала: "Увидят, увидят", - но он своими сильными ручищами уже запрокинул ей голову и так крепко несколько раз поцеловал, что на висках у него вздулись жилы.
- Ух, ну тебя! - не особенно противясь, оттолкнула она его и, поправив платок, неторопливо направилась в сени.
Стражник, передохнув, тоже лег грудью на перила. Лицо у него довольное. Как приколдованный, я смотрел на него и не мог сойти с места. Стражник заметил меня, уставился прищуренными глазами и, нехорошо усмехнувшись, спросил:
- Ты чей?
- Из этого села.
- Что ты такой оборванный?
- А где пастухи нарядные ходят? - осмелился и я.
- Ты - пастух?
- Подпасок.
- Чего же не пасешь?
- Надоело.
- А тут чего стоишь?
- Стоять нельзя?
- Нельзя, нельзя. Иди!
- Поглядеть пришел.
- Чего поглядеть?
Хотел сказать, что свадьбу у дяди Дениса, но, и сам не знаю, как, - озорное чувство, то самое, что заставило меня в лесу хлестнуть лошадь объездчика, почти поотив моей воли, обуяло меня.
- Поглядеть, как вы с чужой бабой целуетесь!
У стражника глаза на лоб полезли.
- Что? - он встал во весь рост.
Но меня только и видели. Я пробежал мимо избы Дениса, завернул за угол в ворота. Следом бежал Павлушка.
- Ты куда?
- Стражник избить хотел, - соврал я.
- За что?
- Ни за что.
- Ты, может, дразнил его?
- Было маненько.
- Кулак ему показал?
- Кулак‑то он показал мне, а я ему - пятки.
- Пойдем поглядим - ушел или стоит?
Павлушка пошел впереди, я - сзади. Нас заметил кто‑то из окна Денисовой избы.
- Кто тут? - окликнул звонкий голос.
Это Орефий Жила. Он вышел на крыльцо. Лицо его, поросшее небольшой бородкой, было красно.
- Стражник гоняет за нами, - не поднимаюсь, прошептал я и указал на Гагарино крыльцо. - Избить хочет.
Орефий посмотрел в ту сторону. Верно, - обернувшись к нам спиной, там стоял стражник.
- О–о-о! - вырвалось у Орефия.
Он, видимо, совсем не ожидал встретить так близко чудовище, которое отобрало у него за подати телку.
- Вот тебе та–ак, - помедлив, добавил Орефий и переступил с ноги на ногу. Некоторое время он молчал, затем, кашлянув, произнес громко:
- С праздником вас, ваше степенство.
- А? Что? - обернулся стражник.
Мы с Павлушкой так и упали па крыльцо.
- Это я, Орефий.
- Что такое?
- Говорю, с праздничком вроде, с престольным, - повторил суетливый Жила.
- А–а, да, да, с праздником!
- Прохлаждаетесь вроде?
- А? Что?
- Та–ак. Денек‑то гож. Солнышко вроде, и паутина летит.
- Летит, а что?
- Гусь тоже вроде на юг летит.
- И гусь. А что?
- Всяка вроде тварь дышит.
- Дышит. Тебе‑то что?
- Ия, Орефий, вроде, как тварь, дышу. Шабер я Денису, на свадьбе вот гуляю.
- Гуляй, гуляй! - и стражник отвернулся.
Орефий залез пятерней в волосы, взъерошил их и промолвил тихо:
- Ишь, говорить не хочет.
Мы с Павлушкой нырнули в сени. Из избы слышались настойчивые крики: "Горько, горько!" Потом тишина - молодые целуются. Снова крик, визг.
Стражник сплюнул и собрался было уходить. Орефий, заметив это, крутнул головой.
- Ваше степенство…
- Что такое? - остановился стражник.
Орефий быстро сошел с крыльца, ухватился за столб.
- Можно два слова молвить?
- Говори.
- Вроде спросить хочу: телочка моя за какую цену пошла?
Стражник в недоумении посмотрел на него.
- Аль забыл? Телочка? Субботкой звали? Шустрая она, пестрая.
- Пьян ты и говоришь зря.
- Как зря? Ужель ее запамятовал? За податя–тб отобрали?
- Не знаю я твоей телки.
- Совсем беда, какая у людей память. Вы ведь её сами увели и к телеге привязали.
Стражник нахмурил брови.
- Ты к чему, рыжая борода, разговор завел?
- К чему? - встрепенулся Орефий и подошел ближе. Во всей его незавидной фигуре чувствовалась решимость. - А ж тому, что неловко получилось. Нехорошо вроде, ваше степенство. Народ у нас смирный, год недородный, а вы вроде обидчиков. Как вроде коршуны над цыплятами. Слез через вас сколько.
- Ты что, спьяну в волость захотел? - без злобы спросил стражник. - Отправлю.
Орефий будто того и ждал. Он подбежал к самому крыльцу.
- Меня? В волость? В чижо–овку–у! - всплеснул он руками. - Как у тебя, ваше степенство, язык повернулся на престольный праздник? Ты думаешь, раз на тебе мундир, и вроде в нем сила? Сила в мужиках! - оглянулся Орефий.
- Уйди от греха! - сказал стражник. - Гуляй па свадьбе.
- Телку отдашь? Пятнадцать пудов ржи выгребли, отсыплешь? Эх, вы–ы, грабители! Стыдно вам! Вроде сами из мужиков, а своего брата грабите!
- Кто грабит? - побагровел стражник. - Ах, ты, сволочь! Кто грабит?
- Все вы и ты вот, жеребец стоялый. Отлопался на казенных харчах. Небось, и у Гагары хлебнул на чужбинку. Работать вас заставить! Твоей шее самый большой хомут впору. У Плюшкиной девки одеяло спер. Мало она тебе морду поцарапала, глаза бы…
Он не успел договорить. Вгорячах не заметил, как стражник, перегнувшись, со всей силой ударил его ножнами. Орефий упал в кучу пепла. Быстро вскочил и пошел на стражника, вопрошая:
- Это что?.. Это что?.. Это что?..
По–молодому, стремительно перепрыгнул через перила и так вцепился в горло стражнику, что тот попятился к стене.
- Граби–ители! - страшным голосом заорал Орефий.
Мы с Павлушкой заметили, что как только начался крик, за Гагариными мазанками стал собираться народ - сначала молодежь, затем мужики, бабы. Все знали, что выпивший Орефий любил поговорить, поплакаться, но буяном его никто никогда не видел. Орефий, увидев людей, завопил:
- Убива–ают!
На крик из избы Гагары выбежали гости, с ними - второй стражник. Орефий изловчился и ударил первого стражника, но второй схватил его за руку и дал ему такого пинка, что мужик слетел с крыльца, как швырок. Мороз пробежал у меня по спине. Открыв дверь в избу Дениса настежь, я, что есть мочи, заорал:
- Дядю Орефия стражники бю–ут!
Из Денисовой избы выбежали мужики, толкая друг друга. С ними - кузнец Самсон, невестин дядя.
- Это что такое? - крикнул Самсон.
- Орефия убили! - крикнул я ему. - Замертво лежит.
- Ба–атюшки! - взвизгнула женщина и подбежала к Орефию.
Степенно, не торопясь, один за другим сошли с крыльца Денисовой избы мужиков десять и подошли к Гагарину крыльцу.
- Вы за что? - обратился Самсон к стражникам. - По какому праву убийство? Вы что тут?
Из избы Гагары еще вышел народ. Две кучи мужиков стояли друг против друга. Не успел сам Гагара догадаться, в чем дело, как из‑за угла мазанки выбежал Лазарь с колом. У него страшное, тощее лицо.
- Бей их! Везде собак бьют!
Гости со свадьбы Дениса, отчаянно крича, кучей бросились на крыльцо Гагары. Стражники выхватили шашки, но на каждого накинулось по нескольку человек.
- Сто–ой! - заорал старик Гагарин. - Ефимка, Митька, Николай, не давайте гостей в обиду!
Свалка переметнулась на улицу. Затрещал палисадник. Ребята и мужики ломали колья. Со всех сторон бежал народ.
- Стражников бю–ут!
Сквозь барахтающуюся кучу людей ничего не видно. Иногда мелькнет мундир, покажется окровавленное лицо одного из стражников, и снова оглушительный рев. По переулкам из второго и третьего общества бежал народ.
Вдруг над разъяренной толпой раздался зычный голос:
- Мужики!.. Товарищи!..
На штабеле бревен, что сзади Гагариных мазанок, стоял Харитон, с высоко поднятыми руками. У него горели глаза, он как бы стремился взлететь. Он несколько раз окрикнул толпу, все еще избивавшую стражников и Гагариных молодцов, и когда все обернулись к нему, что есть силы закричал:
- Настал час, товарищи! Революция идет в России… Братья рабочие против царя поднялись, против банкиров, у коих сотни миллионов, против фабрикантов и заводчиков… Братья рабочие бьются с полицией насмерть. Не отстанем и мы, товарищи! Свергнем помещиков, отберем землю, возьмем хлеб… Лошадей запрягайте, мужики, берите вилы, топоры… Пора настала! За хлебом, товарищи, туда! - указал на гумна.
- За хлебом! - подхватила толпа.
Обгоняя друг друга и толкаясь, мужики бросились к своим домам. Торопливо запрягали лошадей, бросали на телеги торпища, мешки, вилы, топоры, колья. Всполошный крик пронесся и по другим обществам.
Уже многие запрягли лошадей, что‑то кричали друг другу. Пробежал Тимоха Ворон.
- Пошел, пошел, мужики!
Ног под собой не чувствуя, бежим с Павлушкой к нам. У нашей избы стоит мать, тетка и дядя Семен. Мать тревожно смотрит, как запрягает лошадь Иван Беспятый. Куда и хромота его девалась! Он кричит моей матери:
- Арина, вы что?!
Лицо у матери такое, будто сноза пришел податной.
Дядя Семен неодобрительно всплескивает руками.
Кричу матери:
- Все едут за барской рожью!
- Бог с ними, не надо.
- Как не надо, раз все едут?
- Не надо! Стражники иссекут.
- Где им! Двух‑то совсем, видать, укокошили.
Мать кричит на меня:
- Садись жрать. Без тебя голова кругом идет.
Я озлобленно кричу матери, не обращая внимания на гостей:
- Скоро жрать будет нечего. Люди не дурее нас!
Прибежал мой крестный, высоким тенором завел:
- Кума Арина, какого вы?! Запрягайте мерина и - пошел! Мы поможем. Пудов десять отхватите.
- Пет, нет, - прошептала мать, - ты, кум, и не говори. И так руки–ноги ходуном ходят. Засекут.
- Коль сечь будут, так всех.
- Пет, нет, - опять пролепетала мать.
- Мне как хотите, - рассердился крестный и побежал дальше, торопя всех по дороге.
Я тихонько отозвал Павлушку за угол избы.
- Пойдем?
- Ага! - быстро согласился он.
- Погоди, лепешку возьму.
- Забежим лучше к нам, я две стащу. У нас сдобнее ваших.
Ничего не сказав матери, мы побежали к Павлушке. Улицей и переулком мчались подводы. У Павлушки нет дома никого. Отец его, не в пример нашему, уехал в имение. Павлушка взял лепешки, и мы побежали на гумно. Оттуда, с луга, нам все видно. Ехали подводы дружнее, чем на сенокос. Впереди десятка полтора верховых. У них колья, вилы, палки. Многие, как и мы, бежали. Нас догнали Авдоня и Костя Жила. Костя на бегу сообщил, что отец его лежит в сенях, стонет. Вынул из кармана коробку спичек, потряс ею. Мы догадались, что это значит. У Авдони ножик, сделанный из косы. Крепко сжав его, он наотмашь пырнул воздух. Вдруг мы услышали:
- Гони, гони–и!
Остановились, не понимая, в чем дело. Лишь когда трое верховых отделились и помчались полем на бугор, догадались. Там, по направлению к имению, мчался один верховой.
- Это Николай Гагарин, - сразу узнал Костя. - Упредить хочет.
Заметив погоню, сын Гагары ударил лошадь.