- Чего в сундуке‑то! - совсем опавшим голосом сказала мать. - Нет там ничего.
- Иди, баба, иди! - прикрикнул староста. - Раз велят, надо.
Они вышли из избы, направились в нашу худую мазанку. Скоро вернулись оттуда с пустыми руками. Я спрыгнул с кутника, подбежал к окну. Вот они прошли мимо. Повернут к амбару или пойдут к Ивану Беспятому? Сзади плетется отец.
Входит мать. Она слова сказать не в силах.
- Совсем ушли?
- В амбар черт понес. Гляди, последний хлеб выгребут.
- А ты ступай и не давай.
- Плетю огреют. Там три архаровца на лошадях.
Мы стоим с матерью, дрожим и ждем, когда вернется отец. Что‑то его долго нет. Я сижу на лавке, внутри у меня горит, во рту горько, горло пересохло.
- Идет, - шепчет мать.
Мимо окон, согнувшись, прошагал отец. Он входит в избу, тяжело вздыхает.
- Что молчишь?
- Две меры ржи взяли да три овса.
- И черт с ними! Подавиться бы им нашим хлебом!
- Это так, только пригрозили опять прийти. Велят доставать еще сорок целковых.
- Пса им вонючего! - кричит мать.
Они долго не выходят из избы и все поглядывают в окна. Они боятся, как бы "те" снова не вернулись.
- Скажи, мать, старосте спасибо. Овцы‑то улетели бы…
- Шкалик вина ему надо поднести, - решает мать. - Хороший староста.
Гроза миновала. Когда не стало слышно крика, отец полез за пазуху и вынул оттуда бумажку.
- Вот, - показал он матери, - трешница на праздник осталась.
И отец и мать воровато смеются.
- Дай‑ка, я сама спрячу, а то потеряешь.
Отец отдает ей трешницу, сам выходит из избы.
Мать вынимает холсты, прячет в один из них трешницу и несет холсты обратно в мазанку. Я с кожуха печки достаю календарь.
Через некоторое время снова прибежала неугомонная Мавра. Она завопила так, будто топор опускается ей на голову.
- Ба–атюшки, что в том конце иде–от! Настоящее светопреставленье. Теперь у них все, все пропало! Теперьче, кумушка, все дело рухнуло! Дочиста, дочиста, как липку ободрали.
- Про кого ты? - испугалась мать.
- Про Клюшкиных, кумушка Аринушка. У Клюшкина Евсея злыдни. Он с топором, девка с вилами, а стражники греют и греют их с плеча. И все, все отбирают!
- Небось, не девичье отбирают.
- То‑то и беда, то‑то и ужасть, что у девки! Весь сундук вытряхнули. Все, как есть, все, все. Уж и соседи‑то им: "Э–эх, вы, у кого берете? Девка‑то замуж собралась, кровью–потом заработала, а вы, как волки!" Староста было заступился, а они и на старосту с угрозой. Девка, легла на недошитое одеяло, - хорошее такое, голубое, - и не дает. А материю уже выбросили, и поддевку треплют, и уж, кумушка… Ну, дыханье захватывает глядеть на них! Ревмя ревут! Не знай, какой уж будет конец. Я прямо к тебе. Пойдем, кума, показнимся. Эдак вся Агашкина жизнь загубится. Нешто ее голую возьмут теперь за Илюшку?
Мать торопливо повязывает платок и на ходу мне наказывает:
- А ты никуда не ходи. Я сейчас приду.
- Ладно, куда я денусь!
Наверное, мать с кумой Маврой не успели мимо пяти изб пройти, как я уже соскочил с кутника, обулся, оделся, надвинул картуз и - бегом из избы. Вон и подводы на дороге. Возле них толпа. Крик, плач, рев, блеяние, кудахтанье. Но некогда разглядывать, что навалено на телегах. Только подсчитал, что подвод теперь уже восемь. Бегу к избе Клюшкиных, Осматриваюсь - нет ли поблизости матери.
У избы Клюшкиных действительно творилось что‑то страшное. С растрепанными волосами, в разорванной рубахе, с окровавленным лицом, Евсей, человек вообще смирный, сейчас, как безумный, метался между стражниками, размахивая подавалками. Народ стоял поодаль, сдерживаемый конным стражником. Стражник обнажил шашку. Агашкина мать, тоже растрепанная, валялась в ногах у податного и выла. Она хватала инспектора за ноги, ползала за ним и причитала.
- Грабители! - кричал Евсей. - Уйдите! Зажгу, всех в огонь побросаю. Воры! Шкуру с народа дерете. Мало вас убивают, вешать на осинах надо. Лю–уди! - обратился Евсей к народу. - Чего глядите! Хватайте колья, бейте их, все одно погибать!
Один из стражников ударил Евсея плетью. Он рассек ему рубаху, но Евсей даже не дрогнул. Он словно окаменел.
- Эй, вы, не бить! - крикнул кто‑то из толпы.
Мать Агашкина все выла и выла, хватая инспектора за ноги. Он, побледневший, отталкивал ее ногой, отступал.
Вдруг в сенях послышался душераздирающий визг. На крыльцо выскочил стражник с голубым одеялом в руках. Лицо у него - в царапинах, в крови. Сзади на него налетела Агашка, охватив его за шею. Стражник запрокинулся, упал, они покатились с крыльца. Недошитое одеяло развернулось, на него упал стражник, на стражника Агашка и, крича, начала его душить. Стражник сбросил Агашку, вскочил, рванул за конец одеяла. Агашка набросилась на одеяло, хотела бежать с ним, но второй стражник схватил ее за ворот. Кофточка разорвалась, и Агашка, вскрикнув, грохнулась, крепко прижав одеяло к почти обнаженной груди. Она не то кричала, не то стонала. Волосы распустились. Это была уже не та Агашка, которую я видел на запое.
- Оставьте девку! - вступился побледневший староста, стоявший у крыльца. - Это ее приданое.
На его слова не обратили внимания. Два стражника сразу набросились на Агашку, один ухватил ее, другой вырвал одеяло.
Взмахнув руками, Агашка упала, ударившись о порог крыльца головой. Стражник отскочил.
- Убили, убили! - крикнул Евсей, подбегая к дочери.
Мать тоже бросилась к Агашке. Они понесли ее в семи. Первый стражник бегом отнес одеяло на подводу, сунул его под мешок. Подвода тронулась к следующей избе.
- Воры! - вдруг раздалось из толпы.
- Кто крикнул? - сразу подскочил к толпе третий стражник.
- Грабители! - послышалось с другого конца.
- А–а, вы так! - и он поехал прямо на народ.
Бабы взвизгнули, подались, другие подняли ругань, Мужики угрюмо молчали. Меня брала злоба. Чего глядеть? Сразу сгрудить и избить, как тогда возле леса. Эх, нет Лазаря с дядей Тимохой! Они–бы им показали! Ведь только начать…
- Тише на людей! - бросил кто‑то из мужиков. - Ишь, расхрабрились! По две головы, что ль, на вас?
Стражник отъехал и, что есть силы, закричал:
- Эй, урядник! Переписать всех по фамилиям!
Урядник направился к толпе. Народ, больше всего боявшийся, что запишут фамилии, сначала по одному, затем кучками, стал расходиться. Тут‑то и натолкнулся я на мать. Хотел было спрятаться, но она увидела меня.
- Ты зачем? Да ты что это, а? Марш домой! Гляди‑ка, кума…
И Мавра с ней рядом.
- Беги домой! Видишь, переписывают. Плетью, того гляди, отстегают.
Я пошел домой вместе с матерью и толпой баб. Все они наперебой рассказывали друг дружке, не слушая, сколько у кого холстов забрали, кур, овец. Больше всего говорили о Клюшкиных.
- Как есть, все огребли. Только и уцелело, слышь, одно недошитое платье. У Машеньки–портнихи оно.
- Вот и корова загудела, и вся работа пропала.
- Не судьба ей быть за Илюшкой.
- А чем она виновата? Может, и такую согласятся взять.
- Не–ет. Теперь жди жениха - или вдовца, или голь–голью.
- И мы хороши! Взять по кирпичу и запустить в них! Ничего бы не было бабам.
- Не поглядят, что и бабы… Никак, опять крик?
Приостановились. Из конца улицы, действительно доносился истошный, воющий крик. Некоторые повернули обратно.
- Не Агашка ли опять?
- Теперь уж чего ей! Небось лежит замертво.
Опять пошли бабы…
После сбора податей многие, в том числе и Евсей Клюшкин, ездили к податному инспектору выкупать свое добро. Некоторые кое‑что выкупили, но Евсей приехал пустой. Он заметно поседел, ходил к старосте, к Апостолу: составлял какое‑то прошение в город.
Агашка слегла в постель Ее навещал Илюшка, обещался все равно жениться, но уже носились слухи, что свадьбы не будет, что старики не хотят брать Агашку.
Как‑то утром, после завтрака к нам пришла Устюшкина мать, моя нареченная теща, черт ее возьми! Я сидел, читал Толстого "Власть тьмы". Кроме нас с матерью да девчонок, в избе никого не было.
- Слыхала, сваха, - крестясь на образ, начала Устюшкина мать, - какое дело‑то? Кто бы подумал? Это что же теперь? Как глаза на свет божий показать? Стыдобушка одна…
- Ты про что?
- Агашка‑то ведь брюхата!
- Ори! - вытаращила мать глаза и села с испугу.
- Истинный господь!
- Да кто сказал?
- Сам Илюха. Он так и эдак - все равно хотел на ней жениться, а старики супротив. Он им и говорит: "А я тайком". А старик взял чересседельник и давай его! Кричит: "Души тебя лишу, как собаку выгоню!" На Илюшку‑то ведь душа земли куплена.
Видит парень - дело его расклеивается, а шибко втюрился в девку, и уж, не знай, соврал, не знай, взаправду, а слышь "Она брюхата от меня". И–и-и, что бы–ло, что было, сва–ахынька! Избил старик парня дочерна.
Мать моя от такой новости совсем рот раскрыла. Как так, девка, и вдруг брюхата? Что теперь с ней будет? Кто ее замуж возьмет?
- То‑то она и бросалась на стражников, - вспомнила мать. - А может, Илюшка и схвастал? Может, он попугать стариков захотел?
- "Попугать"! Такими делами разь пугают! Теперьче все село знает.
- Мало горя - пришло другое, - ответила мать.
Они замолчали, а у меня перед глазами буквы слились. Нет, я не верил, не верил этой противной бабе. Не мог Илюха такое сказать про Агашку, про нее, чистую, хорошую.
Соседка вздохнула, посмотрела на меня и самодовольно проговорила:
- Не дай бог так с моей Устюшкой… чтобы ей до срока. Космы выдеру…
Снова уткнулся я в книжку и теперь уже совсем ничего не вижу. "Черт бы побрал тебя с твоей Устюшкой. Кому она нужна!" Словно прочитав мои мысли, соседка подходит ко мне, садится рядом и заглядывает в книгу.
- Про чего это ты читаешь? - ласковым до тошноты голосом спрашивает она.
- Про чего? - сдерживая злобу, переспрашиваю. - А вот, как одна девка прижила от хозяйского работника ребенка, а работник взял да этого ребенка и убил.
- Ой! - отшатнулась она от меня. - Ах, окаянна его сила, ах, он нехристь такой! Да что он, бога не побоялся?
- Побоялся - не побоялся, а сразу убил насмерть! - припугнул я нареченную тещу.
- О–о! - совсем взвыла она. - Кормильцы, да где это, в каком селе?
- Не сказано.
- В арестански роты изверга! _ .
Я еле удержался от смеха. Нет, не будет она теперь лезть ко мне со своей Устюшкой.
Когда снова углубился в чтение, вдруг увидел, что на книжку мне что‑то положили.
- На‑ка, зятек, - услышал я противный ее голос.
Передо мной лежал большой кусок пирога с кашей. Это самый мой любимый пирог. Но я даже не взглянул на него.
- А ты съешь, пока никого нет, - посоветовала она. - Устюшка тоже такие пироги любит. Она и шепнула мне: "Мамка, отнесла бы хворому‑то вот этот кусочек". Сама и отрезала.
Мать знала, что мне все это не по нутру, но, чтобы не обидеть соседку, поведала:
- Ничего он не ест. Никакой охоты к пище. Только и читает, и читает.
- Писарь будет, - сказала соседка. - Ей–богу, писарь, вместо пьяницы Апостола.
- Уж не знаю, кто будет, - сказала мать, и они принялись судачить обо мне.
Я встал и вышел на улицу.
- Далеко не уходи! - крикнула мать.
- Не уйду.
Я направился к Павлушке. Там услышал то же самое про Агашку. Стало быть, правда. Что она будет делать? Жаль мне ее до боли в сердце. Жаль ее и Павлушке.
Наклонившись к своему товарищу, я покраснел и зашептал:
- Знаешь, будь мне лета настоящие, я бы и на такой женился. А ты?
И мой друг Павлушка, оглянувшись на мать, не замедлил ответить:
- Я бы тоже…
19
Чтобы избежать "позора", который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.
К Клюшкиным послали бабу. Она принесла "отказную" - десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.
От слез у Агашки опухли не только глаза, но и все лицо.
Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой‑нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.
Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.
…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не "баловали" без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая - ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами - стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.
Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.
Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я "захворал", ничего не поделаешь.
Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все‑таки - праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась - застынет студень или нет?
- В колодец бы опустить, да веревки‑то у нас гнилые.
Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили - уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.
Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.
По улице ехали чужие подводы, - это к кому‑то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.
- В церковь пойдешь? - спросила мать.
- Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.
- Погоди, найду, - обещалась мать.
"Что она найдет?" - усмехнулся я.
Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.
Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие‑то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.
- Померь, впору, что ль, тебе?
- Где ты такие добыла?
- Где добыла, там их нет.
Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.
- Как раз, что ль?
- Ты где их взяла? - опять спросил я.
- У старого дьякона без толку валялись, - усмехнулась мать.
Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему "паки–паки". Вдруг узнают ребята, а еще хуже - девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше - лапти!
Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:
- Возьми да смажь их чистым дегтем.
Снял кувшин с дегтем и густо смазал сапоги. Они почернели.
- Ничего, сойдет, - решил я.
- Иди к заутрене, - сказала мать. Лицо у нее довольное.
Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, - они жгли мне ноги, - и ушел домой.
К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери - бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы "для ребят". Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая - ведро моченых яблок.
Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.
В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.
- За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.
- Ладно и так, - ответил я. - А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.
- Дурак ты какой! - заметила мать - Ну, иди!
У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.
Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.
- Ты что?
Он наклонился ко мне и быстро шепнул:
- Тятька заявился.
- Ври! - вскрикнул я.
- Вчера вечером.
- Молчи, - шепнул я.
И мы усердно начали молиться.
Искоса поглядывал я на мужиков. Что‑то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.
Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева - Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа - семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.
Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят "достойно". Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.
После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.
- Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…
- С праздником, батюшка, - отдалось в церкви.