На помощь ему бросилось несколько человек. Кто очищалкой, кто кнутом, кто комьями земли начали осаждать Якова. Лошадь под ним заметалась, Яков пытался ударить то одного, то другого, но промахивался. Видя, что так ему не удастся отбиться, он прыгнул с лошади на ближнего мужика, и оба грохнулись на пашню. Сверху на Якова село человек пять.
- Наших бьют! - крикнул Иван Беспятый, и орава мужиков побежала на выручку к Якову. Скоро драка разрослась. Пыль, крик, вой на барской земле. Лошади с сохами испуганно бросились в стороны.
Несколько наших мужиков подбежали к кокшайским телегам. Там - семена овса. Они бросили мешки, начали их рубить топорами, лопатами.
- Вот вам земля! Вот вам третья доля!
Заодно принялись рубить телеги, сохи, бороны.
В дело пошли колья. В схватке не заметили, как межой на беговых дрожках мчался управляющий, а по бокам у него - два объездчика. Управляющий дал вверх выстрел. Мужики оцепенели.
- Это что тут такое?! - спрыгнул управляющий с дрожек и направился к мужикам.
Они перестали драться. Отирали с лиц кровь, грязь.
- Кто затеял?
- Они! - крикнул Наум, на котором была исполосована рубаха. - Вот он! - указал на Лазаря.
- Ты? - сердито стукнул ружьем управляющий.
- Нет, ты! - крикнул ему Лазарь.
- В арестантские роты захотел!
- Тебе давно пора в Сибирь! - не уступал и Лазарь. - Все равно никому сеять не дадим!
- Не дадите?
Обернулся к кокшайским:
- Продолжайте!
Но они стояли, переглядываясь. Лошади с уцелевшими сохами ходили по межам, щипали траву.
- Продолжайте сев! А вам, - обратился он к Лазарю, - убраться отсюда в два счета! Земля не вам сдана.
- Испокон века была земля наша.
- Была, да вы хамы оказались. Стражников на вас надо. Сейте! - еще раз обратился управляющий к кокшайским.
Кое‑кто нехотя поплелся, но как только пошли они. за ними двинулись и наши.
- Мы вам посеем! Мы вам сейчас…
- Разойтись! - совсем рассвирепел управляющий. - Стрелять будем!
- В кого? - зашел Лазарь против управляющего, и не успел тот ответить, как Лазарь выхватил у него ружье.
Управляющий, не ожидавший такого исхода, попятился и побледнел.
- Дети у тебя есть? - спросил его Лазарь.
Управляющий искоса посмотрел на объездчиков.
Те растерялись и не знали, что им делать. За всю их службу в имении такого случая, чтобы мужик посмел поднять руку на управляющего, еще не было.
Объездчик, прозванный Косоруким, пересохшим голосом крикнул в притихшую толпу:
- Ответ понесете перед становым!
К нему подошел Яков в разорванной рубахе.
- Ты что грозишь? Ты, черт косорукий, кому грозишь? Иль тебе выстилку дать? Ну‑ка, отдай ружье!
- Отойди! - взвизгнул Косорукий. - Оно заряжено.
- К Матане, к своей полюбовнице приедешь? В мазанку заберешься? Там тебя и задушат.
Косорукий сник. Это не было угрозой. Не раз гонялись за ним ребята с кольями, когда он тайком приходил в село к старой девке.
- Я - сосед Матанин. Знаю, сколько ты ей с барского двора муки привозишь, пшена да масла. Ишь, подкармливаешь свое добро, чтоб мягче было! - погрозился Яков, видя, как бледнеет и трясется Косорукий.
- Пшел к черту! - взвизгнул он.
И наши, и кокшайские мужики угрюмо засмеялись. Управляющий тоже оправился от испуга. Лазарь подошел к нему, протянул ему ружье.
- На, Самсоныч, возьми. Больше с ним не езди на мужиков. У тебя дети в нашем селе учатся, о них подумай. А землю мы сами засеем. Землю, мы, - на топоры пойдем, - не дадим. Лучше нам добром жить, а не в ссоре. Крови при крепостном праве много впитала эта земля. Солона от крови да от пота, матушка. Когда приезжать? - спросил он управляющего, на которого как столбняк напал.
- Утром, - сквозь зубы ответил.
- Подвоха не будет? То‑то. Ежели подвох, мир - сила. А мы пока не буяны. Мы не отбиваем у барыни землю. Скажи этим людям, чтобы домой ехали.
Управляющий ничего не стал говорить кокшайским. Те сами догадались. Перепрягли лошадей, взвалили сохи, бороны, подобрали овес и тронулись к себе.
Дождавшись, когда уехал управляющий с объездчиками, когда скрылась последняя подвода кокшайских, мужики наши отправились доделывать плотину.
После ужина я сходил к учителю, сдал уроки. Новых уроков он не задал и сказал, что скоро распустит учеников. Экзамен будет в воскресенье, после обедни.
Мать велит ложиться спать.
- А то завтра опять не добудишься.
Но на улице - гармонь, песни. Я соскучился по улице, по своим товарищам. Хочется увидеть Настю. Время еще не позднее, и она где‑нибудь с подругами сидит на бревнах. Выспаться я успею.
- Хорошо, я пойду в мазанку, - говорю матери.
Она верит.
Вот и мазанка. Мимо, на улицу. Разве я совсем пропащий человек? Гармонь слышнее. Это Гришуня. Играет он плохо, а девкам все равно. Иду к своему другу Павлушке. Он такой же книжник, как и я. Его тоже, как и меня, ругает мать за чтение книг. Живут они лучше нашего. Изба чистая, теплая. Печь побеленная, на стенах картинки из журнала "Нива". Мы настолько сдружились с Павлушкой, что посвятили друг друга даже в свои тайны. Он теперь знает, что Настя - "моя невеста", а я знаю, что "его невеста" Оля Гагарина. "Невесты" об этом не знают, да и никто об этом не знает. Как сойдемся с Павлушкой, почти только о них и говорим. Расхваливаем их друг другу, а при встречах с ними не высмеиваем их, как другие. Когда играем, не толкаем их и не обзываем их никакими прозвищами. Что, если бы девчонки знали, как у нас замирают сердца, когда говорим о них? Нет, они не знают. Мы крепко решили, что, как вырастем, обязательно постараемся на них жениться. Уж мы их не упустим.
Павлушка сказал, что больше всего ему нравятся ее щеки. А они у Оли, верно, пухлые, румяные. Я сознался, что мне больше всего в Насте нравятся ее черненькие брови и немножко редкие зубы. Веснушки тоже нравятся, хотя я свои веснушки ненавижу. Павлушка на лицо куда лучше меня. У него оно без веснушек, нос небольшой, губы тонкие. Он красивый. Он, пожалуй, женится на Оле, а я? Какие во мне завидки? Одно у нас с ним плохо: не умеем с девчонками говорить. Другие болтают о чем ни попало, некоторые даже отводят, ходят парами и о чем‑то говорят. А тут отведешь, а говорить и не знаешь о чем.
Настя с Олей тоже дружили. Ходили всегда вместе, о чем‑то таинственно шептались. Очень хотелось бы знать, о чем же шепчутся наши девки?
Павлушка с отцом только что окончили убирать скотину. Встретил он меня радостнее, чем прежде. Тоже, видно, соскучился по мне.
- А я у руныцика купил седьмой выпуск "Пещеры Лейхтвейса", - воскликнул он.
- "Гарибальди" не достал?
- У дяди Ефима есть.
Пошел разговор о книжках. Сколько мы их перечитали! И толстых, а больше всего тонких, с цветной обложкой. Но заветной книги мы еще не достали. Заветная - это "Буря в стоячих водах". За такой книгой мы пошли бы не только в соседнее село, куда ходили нередко, а на самый край света. Роман тот мы с пересказов знали почти наизусть. Но мы хотели сами прочитать. Вторая заветная книга - "Откровение откровения". Чья эта книга, мы не знаем, по что она есть и объясняет апокалипсис, мы слышали. Говорят, есть она у священника, но разве он даст! Несколько заветных мы уже прочитали, например: "Тысяча и одна ночь", "Огнем и мечом", "Дети капитана Гранта". Прочитали мы с Павлушкой все выпуски, какие только были о сыщиках: Нат Пинкертон, Пат Корнер, Шерлок Холмс, Ник Картер.
Поговорив о книгах, мы вышли огородом из гумна. Там, возле Гагаринской ветрянки, песни, гармонь. На толстом бревне сидели взрослые девки и парни. Играл Гришуня на "саратовке" с одним колокольчиком. Другой колокольчик кто‑то в драке сшиб. Гармонь, стало быть, "одноглазая". Гришуня сидел возле Катьки, прислонившись к ее плечу. Голос ее звонче всех. Она запевала частушки. Частушек знала столько, что и счету нет. Плясала тоже хорошо. Когда она плясала, Гришуня то и дело встряхивал кудрями, которые нарочно выпускал из‑под картуза. И играл‑то он для нее как‑то по–особенному: то наклонится над гармонью, то вдруг круто запрокинется, будто кто его ударит. Ребята стояли и о чем‑то нехотя переговаривались. Все они - рослые, длинноносые и уже похожие на мужиков. У некоторых усы. Они стояли сзади девок.
- Наших что‑то не видать, - заметил Павлушка.
При слове "наших" мне немножко стало стыдно и в то же время хорошо. Ведь лет через пять и мы будем вот такими же парнями, и у нас будет свой гармонист, свои плясуньи–девки. Будут также происходить драки с ребятами из‑за девок, будет свой верховод. Только кто?
Я перебрал всех сверстников в нашем обществе и нашел нескольких. Но ни себя, ни Павлушки в верховоды не наметил. Вот Ванька–подпасок или Авдоня, эти, пожалуй, могут быть. А кто "первая" из девок?
Конечно, Настя. Но ведь "верховод" и "играет" с первой девкой! Значит, с Настей кто‑то будет "ходить"? А потом женится на ней? Нет, драться буду за Настю. Драться? Какой же из меня забияка! Я с досады плюнул.
Девки наши были возле вюшки, на которую накручивают канат мельницы. Там же и Авдоня. Он стоял возле Насти с Олей и что‑то им говорил. Они, наклонившись друг дружке к плечу, весело смеялись, а он, рассказывая, держался словно взрослый.
- Девки, в горелки! - крикнул Авдоня.
- Давайте, давайте! - закричали они.
- А мы будем? - спросил я Павлушку.
- Будем, - согласился он и тут же стал с девкой в пару.
Мне хотелось стать с Настей, но она уже с Авдоней. Стал выбирать и пока выбирал, все уже разбились по двое. Я остался один. Досадно и неловко. Отошел к сторонке. Но так как ловить было некому, Авдоня, заметив меня, крикнул:
- А ты лови!
- Не хочется… - начал было я, но все принялись упрашивать. Еще более смутился я и отошел к вьюшке.
Игра расстраивалась. Десять пар есть, а ловить некому. Кто‑то сердито обругал меня, кто‑то посочувствовал: "Он за день и так набегался". Это еще более сконфузило меня, и я хотел было совсем уйти, но вдруг услышал знакомый голос:
- Петька, чего ломаешься?
Кровь бросилась мне в лицо. Быстро забежал вперед, крикнул:
- Давай!
Тронулась первая пара. Слышу топот сзади, смех. Когда поровнялись со мной, я погнался за девкой, чуть не поймал ее, но сделал вид, что не догоню. Далеко отбежав, они снова сошлись. Во второй паре была Устя, дочь нашей соседки Елены. Противная девчонка. Елена как‑то сказала моей матери: "Вот подрастут они, мы их женим. Свахи с тобой будем". С тех пор я возненавидел Устю. Но тоже, когда поровнялись, для близиру долго гнался за Устей. Она, как нарочно, начала отставать. "Нет, не обманешь!" - и, будто споткнувшись, я растянулся. Хохот, свист ребят, радостный визг девчонок. В третьей паре - Настя. Ну, держись! Покажу, как я устал бегать за коровами. Не–ет, в беготне за ними как раз окрепли мои ноги.
Едва поровнялись со мной по одну сторону Настя, по другую - Авдоня, я в два прыжка очутился возле Насти и схватил ее за плечо. Авдоня только руками развел. Такой прыти он совсем не ожидал.
- Авдоне, Авдоне водить! - закричали.
Не торопясь, мы за руку с Настей пошли становиться.
Вот я с ней. Слышу, как она дышит, вижу, как поправляет платок. Держу ее за руку. Рука теплая, пальцы маленькие. Искоса гляжу ей в лицо. Черные, в ниточку, брови, которые мне во сне и наяву мерещатся, ровный, белый лоб и чуть видны растрепавшиеся из‑под платка волосы. Поговорить бы с ней… Ведь столько времени не виделись! Не знаю, с чего начать. Оглядываюсь - не Авдоня ли сзади? Нет, он еще водит. Стало легче, и, не думая, не зная о чем говорить, спросил:
- Ты не хворала?
- Не–ет. А что?
- Тебя не видно.
- Где же увидишь меня? Ты - в степи, я - дома. И я рано не встаю, как ты.
Ее слова резнули меня.
- Скоро экзамен сдавать, - сказал я.
- Ты тоже будешь? - взглянула она на меня.
- А то как же?
- Небось все забыл.
- Забыл? Что ты! Я каждый вечер у учителя бываю. Уроки учу там… в степи. Время у меня много. А ты как, сдашь?
- Кто знает.
- Как кто знает? Училась хорошо, только писала плохо. Да тебе не в писаря идти.
- Сдам, - сказала она.
- А я, Настя, какое стихотворение выучил! Читать буду на экзамене. Ты будешь читать?
Она не успела ответить. Была уже наша очередь бежать. Я тихо шепнул: "Не поддавайся". Она пожала руку, и мы разбежались в стороны. Мы напрасно боялись: ловил Павлушка. Он смекнул в чем дело и не догнал Настю: ему нужна Оля. И опять мы вместе, и опять говорим, говорим. Откуда теперь у меня слова берутся! Но самого главного, о чем думаю почти все время, не говорю ей, нет. Даже боюсь намекнуть. И не здесь об этом говорить. Вот после игры отведу ее в сторонку и скажу. Как это выйдет, не знаю, а скажу.
Мы еще несколько раз бегали, она никому "не поддавалась". Гармонь все играла, девки пели песни, потом затянули ребята. Пели они о том, как "…бурной ночью Ланцов из замка убежал". Высоким голосом запевал Алеха, Гришунин друг, ребята подхватывали и пели тягуче, каждый стараясь вывести свой голос выше всех.
Мимо мельницы по дороге прозвенели колокольцы. Все перестали петь - смотрели вслед тройке: пристяжные, загнув в стороны головы, бежали, слегка взлягивая; тучный коренник бежал ровной, крупной рысью. Это ехал управляющий.
- К барыне в город, - заметил Гришуня.
- Эх, ребята, жара будет мужикам, - сказал Авдоня.
- Твоему отцу больше всех попадет, - проговорил сын Василия Госпомила.
- За что?
- Язык у него длинный.
- А хошь я тебе в морду за это дам? - спросил Авдоня.
- В морду что! - сказал парень и умолк.
Печалью овеяло всех. Веселье исчезло. Начали гадать, что может сделать управляющий. Только Авдоня храбрился.
- Ежели что, я…
Грозно подняв кулак, он погрозился по направлению к имению:
- …пепел один оставлю.
- Будет зря‑то! - с испугом в голосе остановил его Гришуня. - За эти слова знаешь что?
- Ничего. Мне года не вышли.
- В волости выпорют.
- Волость сожгу.
- Бро–ось! - испугался и Алеха. - Об этом не говорят. Гляди, сколько тут народу. Дойдет до попа, а там до станового.
- Пущай! - махнул рукой Авдоня. - Только мы земли не уступим. Отец мой голову за нее проломит. Он у меня горячий.
- Знаем, как тебе от него доставалось, - подсказал кто‑то.
- А тебя не бил? - вдруг спросил Авдоня, которому стыдно стало, что парень известил об этом всех.
- И меня бил. А кого не бьют? Всех бьют!
Заря совсем потухла, кое‑кто направился домой.
Подошел Павлушка.
- Отведем девчонок? - предложил я.
- Куда?
- В сторонку. Поговорим.
- Нет, домой мне пора.
- Домой и проводим.
Настя и Оля стояли, словно дожидаясь нас.
- Девочки, домой, - нарочно строго сказал Павлушка.
- Проводите нас.
Взяли их за руки, вчетвером пошли. Уже возле гумна до нас донесся Авдонин голос: "Настя–а! О–оля!"
Девчонки как будто не слышали.
8
- Кто быстрее всех на свете? - спросил мудрец.
- Конь, - ответил первый.
- Мысль, - сказал мудрец. - Кто жирнее всех на свете?
- Свинья, - ответил второй.
- Земля, - сказал мудрец. - Кто милее всех на свете?
- Жена, - ответил третий.
- Сон, - сказал мудрец.
Сон… Сколько бы я дал, если бы был богат, чтобы меня не будили так рано, чтобы дали поспать еше хоть немножечко, хоть чуть–чуть. Хочется плакать, ругаться, в драку лезть, лишь бы отвязалась мать. Но она неумолима! Сначала будит тихо, затем все громче и громче. Я бормочу ей "сейчас, сейчас", а сон еще крепче сковывает меня, и никак не могу головы поднять.
- Встава–ай, встава–ай! Дядя Федор идет.
- Сейча–ас.
- Завтрак проспишь.
- Ну, сей–час…
Пытаюсь открыть глаза, и кажется, уже открыл. Вот и встал, обуваюсь, вот иду, а мать:
- Да что же ты, встанешь аль нет?
- Сейча–а-ас… Ну, иду, ну, чего ты…
Мать уходит. Снова будто встаю, даже ворчу, обуваю лапти, одеваюсь, и все это тихо. И тепло мне, о чем‑то думаю и… сны, сны один за другим, второпях.
- Да ты встанешь, что ль, чертенок? - уже кричит мать, и с меня летит дерюга.
Мне сразу холодно, злоба пронизывает, я ругаюсь, плачу, проклинаю себя, отца, всех братьев и с ужасом думаю, что ведь так вот рано придется мне вставать всю весну, лето, осень. Мне, мальчишке, придется вставать раньше отца, раньше всех мужиков. А сверстники мои спят, и братья спят. Их мать не будит. Чем я виноват?
- Э–эх, народи–или! - сквозь слезы кричу матери. - Че–орт вам велел!
- А вот возьму сковородник и нарожу тебе! - злится и она. - Ишь, какие слова говорит! Может, ты и матерпо ругаешься?
Мне хочется сказать "ругаюсь, да еще как", но я уже "разгулялся". Торопливо накручиваю портянки, сую ногу в лапоть, задергиваю оборы, обвиваю ими ногу. Мать, жалея, говорит:
- На стойле отоспишься.
Готов. Иду умываться. На улице ни души. Пока в сенях умываюсь, слышу един за другим три удара плетью.
Мать открывает дверь из избы, произносит коротко:
- Сам.
Схватив сумку, плеть, дубинку, бегу догонять дядю Федора. Глаза хоть и слипаются, но утренний холод пронизывает насквозь.
За церковью бледная заря. Кое–где бродят коровы. Мы идем улицей и слышим, как то в одном, то в другом дворе шумят бабы доенками. Иногда вдруг зазвенит ведро, отчаянно закричит баба - это корова ударила ногой в ведро и пролила молоко.
Петухи поют в разноголосицу. Собаки еще спят. А мы уже проснулись. Овечий пастух встает раньше нас. Вон слышен гул, блеянье, хлопанье кнутов. Дядя Михайла с двумя подпасками гонит крикливое стадо. Пыль от овец, какой‑то особенный, нехороший запах.
Мы наскоро завтракаем у Гагары. Рассиживаться нам некогда.
- Где каравай? - помолившись, спрашивает старик.
- У нас нынче пироги и курники с капустой, - оповещает сноха. - Ты пришли кого‑нибудь.
Это хорошо. Дядя Федор доволен. Горячий пирог и курник в поле! Да и хлеб ему не нести, легче идти за стадом.
Идя в конец улицы, хлопаем плетьми, будим баб. Снова суетливый звон доенок, сонные окрики, кое–где переругивание. Это снохи спорят, кому черед доить корову. До крайних изб мы не доходим. Навстречу уже гонят коров. Дядя Федор хлопает плетью, кричит: "Куд–д-да!" И вот уже стадо, сначала маленькое, трогается улицей. Потом оно нарастает, ширится. Коровы подходят сами, некоторых выгоняют. Мы "подбираем" отстающих, покрикиваем на баловниц, которые метят на огороды. Впереди пока идет Бурлачиха. В поле она озорница, а тут, в селе, держится важно, идет, не оглядываясь на огороды. Бурлачиха "ведет" только до церкви. Там из широких ворот выйдут поповские коровы: одна из них - Попадья. Она‑то и займет место впереди. Бурлачиха покосится на нее и пойдет за ней следом.