Я прошел мимо. Вот кустик ивняка, вот старая осока, рядом широколистая, ядовитая чемерика. Прыгали лягушки, в выбоинах от копыт плавали совсем маленькие головастики. Иду дальше. В начале оврага, недалеко от обрыва, - небольшой родник. Отсюда начиналась речушка. Овраг, уходя вдаль, становился крутым. Из берегов торчали бурые камни. В роднике ключ на середине. Вода выбивалась, как из маленького вулкана, шевеля песок. Тихо журча, она текла по дну оврага. Я сел на камень. Смотрю в воду. Какие причудливые в воде камешки. Синие, оранжевые, с черной опояской, темнозеленые, полосатые, круглые, кремневые, отливающие сталью. А вода все течет и течет. В какие деревни и села течет она? Что там за люди, о чем думают, что делают? В какую большую реку впадает эта вода, в какое море?
Припоминается прочитанное в книгах, рассказанное учителем. Он хорошо, заманчиво говорил нам о городах, о разных людях, населяющих земной шар, о войнах и о том, где какие цари, и кто как верует, и у кого какой цвет кожи. Глядя на этот ручеек, представляю его небольшой тропинкой в обширный мир. Мир этот велик. Он там, за дальними горами, за лесами, он там, где голубые, туманные горизонты. Всюду люди. Они пашут, сеют, ребята играют, а школьники готовятся к экзаменам… Готовлюсь и я. Уже выучил стихотворение Пушкина. Прочитаю его, и мне что‑нибудь дадут. Может быть, книжку, а может, денег. Тогда куплю себе штаны. Если хватит, то и рубашку…
Опять неотвязные, мучительные мысли о себе, о том, зачем нас в семье так много. Тетка Дуня, сестра матери, бездетная и не любящая ребятишек, как‑то прямо при нас упрекнула мать:
- Эх, все плодишь и плодишь! Куда тебе их, нищих?
Мать заплакала, ничего сестре не ответила. Мне было жаль мать.
В ушах звенит где‑то прочитанный мною стих:
Наше поколенье юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет.
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств расцвет.
Вспомнил. Эту книжку дал мне Вася, сын попа. Он учится в городе, летом приезжает, катается на велосипеде, зимой же на каникулах катается на лыжах, ходит с псаломщиком охотиться на зайцев.
"Житье! Никакой им нужды. Свой сад, хлеба вдоволь, одежда, ешь что хочу, учись сколько влезет. Выучишься, станешь попом. А у попа работа легкая. В неделю раз отслужил, и деньги тебе, и хлеб. Земля у них самая хорошая, дом, скотина, сараи, два амбара, пять лошадей, работники… Что бы мне родиться в такой семье! - думаю я, - а то бы в семье фершала или управляющего. Нет, родился вот в нашей, да еще от вялого, нелюдимого отца. И прозвище ему: "Нужда".
- Петька! - слышу Ванькин голос. - Иди сюда.
Они выкопали яму, вода в нее стекает с разных сторон. Данилка наловил головастиков, смотрит на них, смеется.
- Что?
Ванька смотрит в сторону дяди Федора и воровато спрашивает:
- Курить будешь?
- Курить?! Сроду не курил.
- А хочешь, сразу научу? У меня и табак, и бумага есть.
- Где взял?
Ванька подмигнул.
- Я что хоть достану. Будешь?
- Н–не знаю.
- Ну, дело твое.
- А Данилка? - спросил я. - Ты бы его сперва научил.
- Эка, встрянулся! Он давно умеет. Он и в себя втягивает и в обе ноздри пускает. Я как хочешь научу. Дым из глаз и ушей пойдет, если рот зажать.
Мне страшно и завидно. Сколько в Ваньке удали, смелости! Сколько он знает того, чего я не знаю.
- Свернуть?
Тихо, чувствуя, как бьется сердце, говорю:
- Сверни.
Втроем уселись за плотиной, чтобы нас не видел старик. Ванька шепотом начал говорить, как научиться так курить, чтобы сразу в башку ударило. Вынул полосьмушки табаку, лист бумаги, ловко сложенный, и начал свертывать цыгарку. Данилка уже свернул себе и набил табаком. Я взял цыгарку, как карандаш. Ванька сделал себе, чиркнул спичку, закурил. Когда поднес мне спичку, она погасла.
- Э, как ты держишь! - выкрикнул он. - Держи между указательным и средним. А затянешься, отведи руку вот так… Эх, неуч! Книжки читаешь, а курить не умеешь. Вот как, гляди!
Он втянул в себя дым, с натугой сдерживая кашель, покраснел, но не сдался. Дым пустил в обе ноздри.
- Прикуривай! - протянул он мне цыгарку.
Я ткнул своей цыгаркой в его, потянул в себя, но ничего у меня не получилось.
- Видать, в родню ты пошел, - совсем рассердился Ванька. - Все у вас нюхают, и ты будешь нюхать. И тоже таким вырастешь, как отец.
Тут уж рассердился я. Как хочешь меня ругай, кем хочешь обзови, только нр говори, что я буду в отца. В драку полезу, на нож брошусь, черт знает, что сделаю, при одном только напоминании, что я похож на отца.
- Зажигай! - крикнул я ему. - Давай, сам закурю…
Ванька торопливо зажег спичку. Я потянул изо всей силы. Дым вылетел изо рта со страшным кашлем. Из глаз брызнули слезы.
- Э–эх! - обрадовался Ванька. - Сразу видать, некурящий.
Но я отер слезы и начал тихонько втягивать дым.
- Глотай, глотай! - крикнул Ванька. - Так сроду не научишься.
- Дай срок… - еле выговорил я.
Данилка не принимал участия в моем обучении. Он покуривал и зорко поглядывал в сторону коров. Вот он бросил цыгарку, придавил ногой.
- Сам идет!
Побросали и мы. С берега спускался старик, опираясь на дубинку. Шел он задумчиво. Возле плотины остановился, начал ее разглядывать. Мы пошли ему навстречу и тоже начали смотреть на земляной вал, размытый водой. У меня кружилась голова, в горле пересохло.
- Что тут балуете? - спросил старик.
- Головастиков - ужасть! - быстро ответил Ванька. - В каждой копыте счету нет.
- Плотину надо чинить, - сказал старик. - Воду не удержит.
- Чинить пора, - поддержал Ванька. - А то без воды будем.
- Нынче скажу старосте.
Мы пошли по берегу пруда. Пруд треугольный. Из боковых ложбин в него стекала вода.
Пока ходили, коровы начали вставать. Потягивались, фыркали, лениво облизывались. Скоро поднялось все стадо, и мы, став на свои места, тихо тронулись.
Кончился день. Весело гнать стадо домой. Нас ждет ужин, после ужина к учителю, потом на улицу…
За ужином узнали, будто барыня прогнала наших уполномоченных, а землю в самом деле решила сдать кокшайским из третьей доли.
Мужики решили чинить плотину. Привезли кольев, хворосту, накопали в овраге камней.
Когда мы прогнали стадо на стойло, работа уже кипела вовсю. День выдался теплый, солнечный. На степи цвели лютики и аринкины глазки. Запахло медуницей, душицей. К мужикам, прихрамывая, подошел Иван Беспятый. Он - длинноволосый, глаза серые, кадык с яйцо. Когда говорит, кадык закатывается под самый подбородок, а как только замолчит, кадык, словно гирька, становится на свое место.
- Привыкаешь? - спросил он меня.
- Ничего не сделаешь, - ответил я.
- Вот отвоюем барскую землю, всех наделим, - проговорил Иван.
- Стражники, слышь, приехали в имение, - заметил ему дядя Федор.
- В народ не осмелятся стрелять.
- Кто их знает!
- Такого приказу нет. Сам я был на войне… Воевал, а за что?
Внезапно лицо его покрылось испариной, глаза округлились, кадык закатился под подбородок, и он свирепо крикнул:
- Придут солдаты из Маньчжурии, они им тогда…
- Что ты все кричишь, Иван! - упрекнул его дядя Федор. - Коров распугаешь.
- Не коров, а вон кого пугать надо.
- Кого?
Иван гневно уставился на старика, потом весело рассмеялся и спросил:
- Сторговался, что ль, продать свою душу черту?
- В полсотне все дело, - так же весело ответил дядя Федор.
- Во–от. С крупными помещиками драки затеваем, а мелкие сами, как опенки, растут.
- Опенки на гнилых пеньках бывают.
- Так и есть. Ну, придут из Маньчжурии, раскорчуют все, - утешил Иван.
- Ждать долго. Сеять пора. Чужие вон засеют.
- А колья?
- Что колья! На них надежды, как на шапки. Тоже грозились япошку шапками закидать, а, глядь, он и всыпал.
- Стены‑то хороши были, да столбы гнилые, - заученно ответил Иван. - Нетто мы уступили бы Ляоян, если б не Куропаткин? Японцы бежать к вечеру собрались, а наши с утра удирать начали.
- Вот зато вам и земли не дадут. Хотели отнять Маньчжурию, глядь, Порт–Артур сдали.
- Зато теперь ученые стали. Башка варить начала. Небось не зря забастовки в городах. Нам тоже надо так. А мы: я - за твою спину, ты - за мою.
Иван кричал, ругался. Кто поддакивал ему, кто молчал, боязливо косясь на соседа.
- Куда погнало царя воевать‑то! - крикнул сапожник Яков, сосед дяди Федора. - Там и солнце‑то, слышь, не заходит. Покрутится на одном месте и опять дует в обрат по небу. Кругом все моря да моря - куда ни плюнь. Зачем нам моря? Земля нам нужна.
- Земля и там есть, - ответил Иван, - только она ни к чему. Своей у нас много.
- Сбоя у господ, - раздался чей‑то голос.
- Пора лишить их. Как пахать они не умеют, отрезать им на едока по пять десятин, и хватит.
- Земля божья, - подошел Василий Госпомил, - он ей владыка.
- Иди ты с владыкой к Матане под сарафан! - огрызнулся на него Иван.
- За такие слова батюшке на исповеди целковый отдашь, и то не возьмет. А господь сказал: не пожелай земли ближнего твоего, ни вола его, ни осла его, ни всякого…
- Как ты, дурака его! - подхватил Иван.
Василий всплеснул руками и пошел к плотине.
Мне надоели эти разговоры о земле. Говорят, грозят, ругают кого‑то, а сами боятся.
Уже вбили ряд кольев, плели плетень, сваливали землю, мешая ее с мелким камнем, глиной.
Ловко орудуя топором, колья тесал Кузьма, Настин отец. Лезвие топора блистало на солнце, как зеркало.
Он в пиджаке, сапоги на нем крепкие, картуз сдвинут на затылок. Лицо его очень схоже с Настиным, особенно глаза. Он моложе моего отца лет на десять. Настя - старшая дочь. У них пятистенная изба, лошадь с жеребенком, корова, крепкий двор, амбар, мазанка, погреб. А у нас и топора‑то в хозяйстве нет!
Мне хотелось поговорить с ним. Преодолевая робость, подошел.
- Бог помочь! - осекшимся голосом сказал я.
- Спасибо, - улыбнулся он.
- Небось хватит! - кивнул я на заготовленные колья.
- Пригодятся, - отбросил он заостренный кол в кучу. - Как дела идут?
- Дела нетрудные.
- Училище бросил?
Я покраснел от обиды.
- Нет, не бросил, дядя Кузьма. Я не совсем пропащий. Это нужда вот заставила. Я только одно лето попасу.
- И нужду прогонишь?
- Прогнать - не прогоню, а как‑нибудь…
- Нужда - она не свой брат. Пора бы вот дождям выпасть, а их нет. Из города слухи от ученых, будто недород опять будет.
- Из города много разных слухов, дядя Кузьма.
- Каких?
- Всяких. Разь не слышал?
- А ты что знаешь? - строго посмотрел он на меня.
- Забастовки в городах идут, с флагами ходят, вот что я знаю, - выпалил я, и сердце у меня замерло.
Дядя Кузьма оглянулся.
- О, видать, ты далеко пойдешь, - покачал он головой.
- Пока за стадом хожу, а что дальше будет, не знаю. Может, в город тронусь.
- Машины испугаешься.
- Пешком.
- Ох, какой ты! - опять удивился он.
А мне опять хотелось чем‑нибудь похвалиться перед ним.
- Еще что знаешь? - принявшись отесывать кол, спросил он.
- А то, дядя Кузьма, что разные господа землю давным–давно присобачили себе у наших стариков. Теперь, как земли стало меньше, должны они отдать ее нам.
- А если не отдадут?
- Сами возьмем! - крикнул я.
Дядя Кузьма отбросил кол, воткнул топор и уже посмотрел на меня не насмешливо, как на мальчишку, а как на взрослого.
- Да… Мы ее сами возьмем! Это верно. Так говорит Харитон, а Харитон больше нас с тобой знает.
- У него голова! - подтвердил я.
- В Думе ему быть, а не рамы строгать… Да откуда ты все это знаешь? - вдруг спросил он и опять посмотрел на меня с усмешкой.
- Книг много перечитал и календарей настольных. Стихи Пушкина знаю. "Капитанскую дочку" читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…
В это время от села послышался топот лошадей. Все побросали работу. Кто‑то крикнул - пожар! Над всадниками густая туча пыли. Навстречу побежало несколько мужиков. Еще издали они что‑то кричали, размахивая картузами.
Два передних бешено мчались к нам. Почти не останавливая взмыленных лошадей, указали кнутовищами на дальние поля.
- Кокшайски на барскую землю выехали!
Едва произнесли они эти слова, как раздался гул, крики, матерщина. Коровы одна за другой испуганно начали вставать, некоторые шарахнулись в сторону. Мне на миг представилось, что это не мужики нашего села, а войско Пугачева. Быстро распрягали лошадей, иные, схватив по колу, сели в телеги, и уже одна за другой подводы загремели по степи к грани. Впереди мчались верховые с топорами, лопатами, кольями.
Скоро в густом облаке пыли они скрылись за бугром. Мы смотрели им вслед. Среди оставшихся только сейчас увидел я своего отца. Он стоял с Василием Госпомилом и осуждающе покачивал головой.
7
Мы ужинаем у Гагариных. Это - главные богачи в нашем обществе. У них - ветрянка, шерстобитка, восемь рабочих лошадей, пять коров, жеребец, бык Агай. Кроме надельной земли, у них душевая - купленная. В семье четыре бородатых сына, пятый - в солдатах, две девки, не выданные пока замуж, не меньше пятнадцати внуков и внучек. Три избы и мазанки крыты жестью. Огромный двор под тесом.
В передней - мощная печь, длинный, широкий стол. Вдоль стен дубовые лавки.
Семья Гагариных в сборе. Пришло несколько мужиков. Сам Гагара, крепкий старик с могучей бородой, которая закрывала ему не только грудь, но и живот, сидел возле печки.
Кормили они хорошо. Густые, жирные щи с мясом, картошка с салом, гречневая каша с молоком. От такой пищи мне хотелось поправиться так, чтобы и щеки у меня были пухлые, как у Гагариных внуков, и румянец закрыл бы мои веснушки. Пока мы, подпаски, переглядываясь, ели до отвала, мужики возбужденно говорили о сегодняшней схватке на барском поле. Было так.
…Кокшайские только что выехали сеять. Они рассеяли по две лехи и начали запахивать. Они не обратили внимания на барского работника, который направился из имения в наше село. Это шел мой брат Мишка. Он‑то и сказал о выезде кокшайских на барские поля. Появление наших верховых и подвод для кокшайских было внезапным. Если они и ждали этого, то ждали из села, а орава - человек в шестьдесят - привалила из‑под оврага, от степи. Почуяв недоброе, несколько человек свернули лошадей с пашни на межу и сгрудились кучей. К ним‑то и подскакали верховые. Впереди - Лазарь с Якозом–сапожником.
Не слезая с лошадей, наши поздоровались. Кокшайские опасливо ответили. Разговор повел Лазарь. Он обратился к знакомому мужику, с которым когда‑то поменялся на базаре лошадьми.
- Наум, ты?
- Здорово, Лазарь! Это я.
- Что они делают? - кивнул он на пахавших.
- Сеют.
- А полем не ошиблись?
- Как раз это самое.
- Наш приговор читали?
- Староста говорил, прислали вы кайбй‑то.
- 3 нем упреждали, чтобы сюда вы сох не возили, семена не губили. Эту землю мы снимаем. Знали об этом?
- Знать‑то знали, только управляющий нам, вишь, ее сдал.
Лазарь молча обвел глазами поле. Пашут кокшайские, будто ни в чем не бывало. Двое засеяли тот самый загон, на котором прошлый год Лазарь убирал рожь. Отирая пыльный лоб, он сказал Науму:
- Вот что, Наум, вы наши соседи, давайте мирно дело решим. Езжайте домой. Эту землю мы сеять будем.
Наум тоже помолчал, потом тихо заявил:
- Я, Лазарь, власти не имею. Тут каждый снял поврозь.
- Первый тронься.
- Первому тронуться тоже нельзя. Поедут все, и я не останусь.
- Стало быть, что ж… драки хотите? - Лазарь ударил лошадь ногой в бок.
- Зачем драка? - возразил Наум.
У Якова руки задрожали, как только упомянули о драке. Любил он драться! Грозя огромным кулаком, крикнул:
- Причащать будем!
- Панихиду о себе закажи! - раздался ему в ответ угрюмый голос из кучи кокшайских.
Подъехали подводы. Сошли несколько мужиков. Кольев и лопат никто с собой не взял, только Иван Беспятый, прихрамывая, шел с палкой.
- Миром не хотят? - указал он Лазарю на кокшайских.
Тот не ответил. Тогда Иван обратился к ним:
- Это кто вам разрешил сеять нашу землю?
- Знамо, не ты! - злобно ответили ему.
- Нас спросились?
- Забыли! Простите, христа–ради.
- Ну, забирайте ваши сохи от греха и по домам.
- А что будет? - спросил кокшайский.
- То, что с пореченскими: красавские сохи у них порубили, морды расквасили.
- То пореченски, а мы - кокшайские.
- Стало быть, бой принять хотите?
- А у вас аль руки чешутся?
- Почешем о ваши шеи.
- Ну, шеи и у вас есть.
Мирный разговор постепенно перешел в перебранку, затем в выкрики, в ругань. К пахарям, которые все еще продолжали работу, подъехало несколько верховых. Спор начался и там. Звонким голосом кричал дед Сафрон:
- Наши старики на эту землю сто тысяч бочек пота пролили!
Ему что‑то отвечали, он опять кричал:
- Ваши - государственны! Они хрип не гнули на барина!
- У вас земли больше.
- Ишь, больше на две сажени! Зато у вас луга, речка…
В третьем месте передразнивали друг друга. Тут было больше всего парней. В нашем селе вместо буквы "ц" говорили "ч", и наоборот. Кокшайские же "окали" и "шокали".
- Эй, вы, цавокалки! - кричали нашим.
- Тошило плывет! - отвечали наши.
- Черьква, цорт цумовой!
- Шай пить, шчи хлебать!
- Чиплятник овчу чапат! - кричали нашим.
- А по морде хошь, чапну?
- Не ходу, - хохотали кокшайские.
Драку начали лошади. Яков подъехал к одному мужику, который не бросал пахать, и крикнул:
- Эй, ты, долой отсюда!
Но тот будто не слышал, продолжая работать. Тогда Яков заехал вперед и остановился поперек борозды, перед самой мордой лошади. У того лошадь оказалась кусачая. Прижав уши, она хищно оскалила зубы и куснула в бок лошадь Якова. Его лошадь тоже оскалилась, обернулась и ударила кокшайскую в бок. С Якова слетел картуз, и сам он еле удержался. Лошадь кокшайского взвилась на дыбы и начала бить ногами в перекладину сохи. Затем вырвалась и, лягаясь, тронулась загоном. От сохи полетели щепки. Кокшайский мужик, едва не попав под копыта своей лошади, злобно изо всей силы ударил Яшкину лошадь счищалкой. Яков освирепел. Вздыбив лошадь, он, размахивая кнутом, направил ее прямо на мужика. Тот ударил еще раз и попал Якову по ноге.
- А, ты та–ак! - взревел Яков и качал хлестать мужика кнутом.
- Убивают! - крикнул кокшайский.