5
По любви к Кузе Иванка привязан был к Кузину дяде Гавриле, а Емельянов стал самым лютым его врагом. Когда богача свели в пыточную башню, Иванка и Кузя вместе с толпой посадских подростков столпились у башни и слушали мольбы и стоны…
И вдруг толпа раздалась от повелительных окриков, и Иванка увидел Михайлу в сопровождении подьячего и двоих стрельцов. Он был в кожаном запоне, в холщовых рукавицах, подшитых кожей, с закопченным лицом - прямо из кузни.
- Пыточные снаряды, знать, изломались об Федора. Кузнеца повели клещи мучительские починять, - предположил кто-то в толпе.
Михайла был бледен. Иванка заметил во взгляде его тревогу и страх.
- Добра здоровья! - сказал Иванка.
Он, внезапно встретясь взглядом с кузнецом, поклонился, на миг позабыв о своей недавней обиде.
- Здравствуй, Иван! - грустно ответил кузнец, проходя мимо.
- Пошел! - крикнул ему подьячий.
Сопровождавший его стрелец отшвырнул Иванку.
- Куды, сопляк, к подстражному лезешь!
На стук подьячего с визгом приотворилась дверь страшной башни… Иванка видел, как, перешагивая порог, Михайла втянул голову в плечи.
- Неужто кузнец был в мысли с Федором? - воскликнул над ухом Иванки мясник Афоня.
- Вот малый, чай, ведает, жил у него в подручных.
- Эй, малый!
Иванку дернули за рукав. Он хотел огрызнуться.
- Ты сын Истомы-звонщика, Иван? - строго спросил уличанский сотский, оказавшийся рядом.
- Чего тебе?! - сам не зная чего испугавшись, ответил вопросом Иванка. - Ну, я. Чего надо?.. - спросил Иванка, заметив стрельцов за спиной сотского и оробев…
- Ты? - повторил вопрос сотский.
- Сама птаха в клетку летит. Отселе и ближе! - ответил сотский. - Бери, робята, - добавил он, обращаясь к стрельцам.
Он отстранился, и двое стрельцов спокойно и крепко сжали обе руки Иванки.
- Пойдем, не бойсь, - подбодрил его стрелецкий десятник и подтолкнул вперед.
Ошеломленный Иванка успел оглянуться только в самых дверях пыточной башни… Он увидел испуганное лицо толстого Кузи, красное от волнения, заметил наполненные слезами его глаза, видел, как Кузя шагнул вперед, протянув к нему руки… Но неумолимо лязгнула тяжкая железная дверь и скрыла весь свет.
Свеча в фонаре освещала узкую каменную лестницу и возле лестницы низкую дверь.
Десятник вложил ключ в замочную скважину двери.
- Сюды, - шепнул он, подтолкнув Иванку.
Сверху доносились голоса. И прежде чем Иванка успел войти в каземат, он услыхал, как расспросчик кому-то пригрозил:
- Добром не скажешь - палач проведает!
У Иванки заняло дух…
За спиной с еще более страшным лязгом захлопнулась дверь каземата, и он очутился в сырой, пронизывающей темноте, где не светилось ни искры, куда не доносилось ни звука, ни шороха…
6
Ошалелый Кузя, пыхтя, примчался к Истоме.
- Иванку пытать схватили! - выкрикнул он с порога.
Истома вскочил с таким видом, точно готов был его убить. Кузя невольно кинулся в сени и успел навалиться на дверь снаружи. Истома ломился за ним.
- Дядя Истома, отстань беситься - я все тебе расскажу! - вскрикнул Кузя в испуге.
Истома оставил дверь.
- Иди в избу, - тихо сказал он.
Кузя передал все, как было на площади.
- Чего ж им надо?! - воскликнул Истома.
- Да с кузнецом он поздравился, а тот, верно, вор, - сказал Кузя.
Бабка Ариша заметалась среди сторожки, накинула на голову платок и суетливо меж дыр и лохмотьев стала искать рукава в шубейке.
- Пропал Иван! Господи боже мой! Все на него наплетут, - бормотала она, - за одну полтину погубят ребенка.
- Что за полтина? - спросил удивленный Истома.
- За полтину от Федора Емельянова. Будь они прокляты все… За контарь!.. - ответила догадливая бабка, попав наконец в рукав и шагнув к порогу.
- Бабка, стой! - грозно крикнул Истома. - Что за полтина?
- А ну-ко тебя! - отмахнулась бабка и бросилась вон из сторожки.
Истома метнулся за ней на паперть.
- Да постой ты, старуха! Куда? - закричал он вдогонку.
- К боярину в пытошну башню! - ответила бабка, точно быть не могло сомнений, что ее сразу впустят.
Истома махнул рукой и вошел в сторожку. Толстый Кузя сидел понурясь.
Горшечник уселся напротив.
- Что ж, Кузьма, запытают Иванку? - мрачно спросил он.
Кузя всхлипнул, вытер слезу кожаной рукавицей.
- Иди отсель! - резко сказал Истома. - Иди, без тебя тошнит, а тут ты…
Кузя встал, он не мог просто так уйти, не молвив бодрящего слова.
- Я к Томиле Иванычу… Может, научит… - растерянно сказал он в дверях.
Истома остался один, сам не зная, что было ему нужней - одиночество и молчание или сочувствие толстого Иванкина друга.
За печью шуршали тараканы, мирно ухала тишина в висках и ушах… Горшечник понимал, что в той ли, в иной ли вине был схвачен Иванка, - все равно с богатыми не успорить, печем было откупиться от судей…
С того дня, как Иванка был пойман на конокрадстве, Истома жил трезвой жизнью, весь отдаваясь семье и горшечной работе. Уже полтина снова была припрятана в печной трубе. Она заново клала начало тем рублям, за которые думал горшечник выкупить на волю старшего сына…
"Как паук сидишь, да плетешь, да плетешь, а ветер подует - и нет ничего!"
Истома качнул головой, встал, выпил большой ковш холодной воды из ведра…
- Прости меня, боже, что согрешаю! - сказал он, крестясь.
Он взял из печурки треух и вышел на улицу. Шапка в печурке нагрелась, а Истоме хотелось хоть несколько освежить разгоряченную бедою голову. Он сунул треух за пазуху, черпнул с церковной ограды горсть чистого снегу и положил на темя.
Капели падали с крыш. Звеня, ударялись капли о блестящие льдистые шишки, под солнцем наросшие на снегу возле стен домишек.
- Ох, Иван, Иван! - с громким вздохом сказал горшечник.
- Ты, бачка, куда? - бойко спросил Федюнька, выскочив из-за угла.
- Туды, "где несть ни печали, ни воздыхания"! - сумрачно пошутил Истома.
Федюнька взглянул на него удивленно и жалобно. Он не понял смысла Истоминых слов, но по голосу угадал недоброе.
- А ты не ходи! - сказал он, но вдруг спохватился. - Али поп велел? - спросил он с опаской.
- Сам иду, Федя, никто не велел, - тяжело, с расстановкой сказал Истома.
- Не на-а-до! - всхлипнув, шепнул Федюнька, и, как к последней мыслимой помощи, он обратился к Груне: - Груньк, бачка идет в издыхальню!
Груня взглянула испуганно на отца. Большие глаза ее умилили Истому, и он улыбнулся.
- Врешь! - сказала она, с наивной беспечностью отмахнувшись от слов братишки и улыбнувшись в ответ Истоме.
- Бегите домой, скоро бабка придет, - обещал звонарь.
Сгорбленный, старый, нескладный и длинный, стоял он один среди улицы и долгим взглядом следил, как Груня и Федя чинно, по-деловому направились к церкви.
"Еще там и схватят, не дай бог, старуху, - с опаской подумал он. - Как они станут одни-то сидеть в сторожке?.. К вечерне и то ведь никто не ударит…"
Он сделал движение возвратиться домой, но вдруг повернулся и тяжко заторопился вдоль улицы.
7
Кабак гудел народом, как в праздник: все говорили только о пытках Федора Емельянова. Говорили с радостью. Общее ликованье и торжество охватило посадский Псков. Всем казалось, что кончено царство неправды и лихих поборов: вот-вот вслед за Федором и друг его, воевода, будет притянут к ответу…
Бродячий медведчик Гурка Кострома ввалился в кабак со своим зверем, презирая воеводский запрет.
- А кажи-ка, кажи нам, Михайла Иваныч, как богатый гость Федька-вор огребал за соль наши гривны! - на весь кабак выкрикивал скоморох, молодой и кудрявый рослый мужчина в вывернутом шерстью наружу тулупе.
Медведь широко расставил передние лапы, словно сгребая большую кучу. Глаза кабацких гуляк с обоих длинных столов были обращены в проход меж столами, где шла забава, многие поднялись со скамеек, чтобы лучше видеть. Раздался смех.
- Ишь, тварина разумная, смыслит! - одобрительно заметил кто-то из пьяниц. - Возьми, скоморошек. - Он протянул краюшку пирога.
- Спасибо, потешил, Миша! - сказал скоморох и сунул пирог в пасть медведю.
- Добрый хозяин всегда прежде скотину накормит, - сказал тот же пьяница.
- А как, Михайла Иваныч, Федька - богатый вор ныне тешится? Кое место у вора чешется? - весело подмигнув толпе, снова спросил скоморох медведя.
Медведь зарычал, неуклюже потирая передними лапами спину и зад, затоптался, заерзал на месте. В толпе пьяниц поднялся неудержимый гогот.
- Ныне чешется! Я б его пуще чесал! - раздались голоса.
- Я б его сек да подсаливал! Сколь он соли сберег во своих подвалах корыстью, и ту бы соль ему всю на рубцы бы сыпал!
- Куды - на рубцы! Сколько соли он с нас пограбил, то хватит его самого с домочадцами закопать!
- И с воеводой вместе и с дьяком!..
- А ну, покажи нам, Миша, как плесковские мужики плясать пошли, когда государев сыск на Федьку-вора наехал! - выкрикнул скоморох, гулко ударив в бубен.
- Опять Гурка-медведчик в кабак влез! - словно только теперь заметив его, крикнул кабацкий целовальник Совка. - Иди отсель подобру… Забыл, как плетьями бит? Али земских крикнуть?
- Тебе-то что, Совка, жалко? - вмешался один из пьяниц, увлеченный скоморошьей забавой.
- У пчелки жалко, а у меня палка! - сурово отозвался целовальник. - Не тебе за кабак быть в ответе!
- Брось, Совка, мы тебе не помеха, а людям потеха, - успокоил кабатчика скоморох. - Мы с Мишей робята добрые: зубы почешем, пьяниц потешим, кошель набьем да тут же пропьем… Кажи-ка, Миша, как надо пить не лукавить, хозяина здравицей славить! - сказал скоморох и кинул кабатчику деньги. - Налей нам по ставушке, хозяин.
- И мне ставушку! - протолкавшись с улицы между столами и стукнув по стойке кулаком, громко потребовал известный всему городу пропойца, сын боярский Михайла Туров.
- Опять, Михал Парамоныч! - укоряюще и тоскливо протянул целовальник. - Вино царское, не мое. Я крест целовал, что безденежно никому не дам.
- Не веришь?.. На, на, бери, окаянный!
Туров наклонился, живо сдернул с ноги сапог со шпорой и кинул его на стойку.
- По-нашему, сын боярский! Лихо! - одобрил один из пропойц, успевший спустить кабатчику шубу, и шапку, и сапоги. - Гуляй, да нас не забудь!
В это время дверь кабака распахнулась, и на пороге явился Истома. Он сумрачно осмотрелся по сторонам.
- А-а, звонарь-звонарище! Давно не бывал! - встретили его пьяницы.
- Знать, богат стал - пожаловал. Ставь, коль на всех!
- Разговейся для праздничка!
- Что за праздник? Где праздник? - спросил Истома.
- А Федору Омельянову шкуру дерут - то не праздник? Пьем во здравье московских бояр, за их правду!
- За правду? - громко переспросил Истома. - В том ли правда, чтоб малых хватать да за больших их в пыточну башню тащить? Знать, вся боярская правда для больших… Пусть черт за них пьет!.. А я выпью им на погибель… Эй, Совка, налей! - Истома кинул кабатчику разом все деньги. - Да тем наливай, кто со мной в единой мысли пить будет, - добавил он задорно и позвал: - Давай подставляй кто хошь чарки!
Шумный кабак вдруг затих. Гуляки переглянулись, но никто не решился тронуться с места и принять опасную здравицу.
- Мне налей! - дерзко раздался выкрик среди пропойц, и старик монах, молчаливо сидевший в углу, протянул свою кружку.
Все на него оглянулись. Он был изможден, сед и дряхл, но его глаза горячо сверкали, и голос был не по-старчески тверд.
- Нацеди ему, Совка, - велел по-хозяйски Истома.
Кабатчик послушно налил чарку монаху.
- На чью вы погибель пьете, нечистые души? - вмешался Михайла Туров.
- А на твою! - огрызнулся Истома.
- На мою - тьфу, пей! Я кому к черту надобен! Ан ты не то кричал… Ты чего кричал?
- А то и кричал - не тем судом судят наших злодеев. Нет праведного суда! - воскликнул звонарь.
- Ан есть суд на свете! - твердо сказал монах.
- Где ж он есть-то? У бога? На небе? - со злой усмешкой спросил Истома.
- Бог-то бог, да и сам будь не плох: всем народом судить - то и суд! И пытать принародно - то правда! - ответил монах.
- Эх, отче чернец, не лез бы в дела мирские! Чего ты в них смыслишь! Бякнешь себе на голову, - предостерег Туров монаха.
- Чернецы не родятся! - запальчиво воскликнул монах. - Я всю Смуту прошел. Не в кабаке, как ты, гремел саблей… об одном сапоге… - с презрением взглянув на пропойцу, добавил монах.
- За кого же, за кого ты бился? За Гришку Отрепьева , за самозванца? - допрашивал сын боярский.
- За народ! Дворян да бояр побивал! Вот на их погибель и пью! - вызывающе отозвался старик и, высоко подняв, залпом выпил свою чарку.
- На погибель! - подхватил Истома и выпил свою.
- А ты смелый, старик! - сказал Туров. - Что же ты, Ивашку Болотникова , что ли, прочил в цари? В Калуге да в Туле сидел?
- Где сижу, тут во Пскове и ране сидел, - твердо сказал чернец. - Мы ни Шуйского знать не хотели, ни панского самозванца . За город стояли.
- А кто, отец, кто стоял? - спросил сапожник Тереша, придвинувшись к чернецу.
- Меньшие повстали. Дали колодникам да холопам волю, да и поставили над собой мужика Тимофея…
- Кудекушу, что ли, Трепца? - нетерпеливо перебил зелейный варщик Харлампий.
Монах усмехнулся:
- Слыхали, стало быть, про него?
- Слыхали. Вор был! - громко ответил Туров.
- Мужик, а не вор! Воры были такие, как ты дворянин. А он тех воров побивал. Еще тридцати годов тогда ему не было, а далось ему пуще всех; силу взял!
- Воевода, да и только! - с насмешкой поддразнивал Туров.
- Воеводам указывал, - подтвердил монах. - На место воевод вот таких горьких пьяниц к расправе градской посадил… И сидели! Кабак забыли! Головы светлы стали у всех, глаза ясны, как звезды. Мужики простые вершили суд и расправу над такими вот Федьками… Не Омельянов тогда был, а Трифон Гудов. На площади жгли его огоньком…
- Воры грабили по дворам да добро тащили - в том и правда была воровская! - со злобой воскликнул Туров.
- Врешь! Корыстников мы дубьем побивали на площади… И дворян и бояр побивали! Рыбницку башню по самые окна мозгами дворянскими позадрызгали…
- Отплатили за все неправды, - сочувственно подсказал чеботарь.
- Как вот такого злодея прикончат, бывало, на площади, - указал на Турова старый монах, - так все и станут еще дружнее… Вот как оно было… Пьем, что ли, еще? - поощрил Истому монах.
- Совка, давай! - приказал Истома.
- И я с вами в мысли! - откликнулся сапожник.
- Пьем на погибель неправдам! И я! - поддержал Харлампий, подставив чарку.