- Давай наливай! - шумно крикнул Истома.
Смелые речи монаха всех захватили. Все слушали его, тесно прижавшись друг к другу, прервав беседы и споры, забыв о своих делах. Теперь все взялись за чарки и разом выпили по глотку.
В тишине, пока пили, сразу стал слышен мерный, как человеческий, храп уснувшего после чарки медведя.
- Куда же девался Кудекуша, деда? - громко спросил скоморох.
- Туды и девался, что на кол его посадили! - с издевкой ввязался Туров.
- Ан нет! - задорно воскликнул монах. - Хотели такие, как ты, да он клобуком прикрылся… Поди-ка возьми! - И монах по-детски выставил кукиш под нос сыну боярскому.
- Эх, ныне б такого! - тяжело вздохнул Истома.
- Не смутное время! Ныне кто бы с эким Кудекушкой в мыслях был! - возразил сын боярский.
- А хоть я! Да сколь хошь людей знаю, что встали бы вас давить! - выкрикнул Истома, забыв осторожность.
- По всем городам люди миром подняться на больших готовы. Я сколь исходил по Руси… - подхватил скоморох.
Туров вскочил.
- А ну, кто пойдет? Кто пойдет? Назови имяны! - подступил он к Истоме. - В каких городах? - обернулся он к скомороху.
- Фьтю, фьтю! Куси, сын боярский, куси! - насмешливо зашумели пропойцы.
- Н-наз… зови имяны! - с пьяным задором опять повернулся Туров к Истоме.
Услышав крики и улюлюканье, пропойцы повскакали из дальних углов кабака и окружили их. Туров об одном сапоге, в распахнутой шубе на голое тело, но с саблей показался смешон. Раздался гогот.
- Уйди! С твоей бы рожей сидеть под рогожей… Не лезь! Об тебя руки пачкать… - огрызнулся Истома.
Хохот толпы и слова звонаря раздразнили Турова.
- Сказывай, кого знаешь в изменной думе, холоп! - выкрикнул Туров, схватившись за саблю и вращая покрасневшими, бессмысленными глазами.
- Ох, сын ты боярский, дрянь из дворян! - распалился Истома. - Что как черт за душой пристал! И твою-то душонку выну!
Он вскочил, надвинувшись грудью на Турова, и схватил со стола тяжелую оловянную кружку. Злость душила его: ударить и размозжить башку!
- В кабаке без побою! - услышал Истома голос кабатчика.
- Убью-у! - заревел сын боярский, выдернув саблю из ножен.
Люди шарахнулись в стороны, но не успел сын боярский взмахнуть саблей, как оловянная кружка Истомы ударила по голове, повалив его с ног.
Истома, не помня себя, опять замахнулся.
- Караул! Государево слово! - в страхе зажмурясь, взревел Туров.
Истома опомнился и опустил свою кружку, но Туров не видел.
- Государево слово! Слово!.. - орал он все громче.
Люди бросились врассыпную. Никто не хотел стать послухом в "государевом слове", каждый спешил скрыть лицо в надежде, что Туров его не запомнит.
Кабак опустел. Истома стоял, недоуменно озираясь, словно только что проснулся среди кабака, большой и нескладный.
Земские ярыжки с улицы вбежали в кабак.
Туров медленно поднялся с пола, из рассеченного кружкой лба текла кровь, и он размазал ее по лицу и одежде.
- На того бородастого слово, - указал он на Истому.
Он оглянулся, отыскивая глазами других, но никого не увидел. Туров кивнул в сторону старика.
- И на того… на Кудекушку… тоже, - добавил он.
Старый монах сидел неподвижно, положив голову на руки, словно его ничто не касалось и, сам все затеяв, он вдруг уснул.
- Эй, старче, чернец! Очнись-ка, отче! - Ярыжка тряхнул старика за плечо.
Тот безвольно мотнулся.
- Да он помер! Ей-пра! Ей-пра! - забормотал ярыжка, в страхе отдернув руку. - Ей-пра-а!.. Окочурился, братцы!
- Жил в клобуке, а помер в кабаке! - подхватил второй ярыжка.
- Наперед по себе поминки справил, потом и помер! - заметил первый.
- Давай руки, - сказал ярыжка, вынув из-за пазухи веревку.
И Истома покорно отвел руки за спину.
8
Расталкивая толпу, тыча в снег суковатой палкой, бабка Ариша пробиралась к пыточной башне. Когда из окошка башни донесся до площади крик, бабка узнала голос Иванки. У нее задрожали ноги, но только на миг, а затем еще упорней она рванулась через толпу и по-хозяйски ударила в железную дверь клюкой.
- Где боярин-то царский? - спросила бабка, решительно шагнув за порог.
- Куда ты, яга? Аль позвали? - воскликнул караульный стрелец, преградив ей дорогу.
- Пусти-ка, малый. Кабы не звали, не шла б! - нашлась бабка и отстранила его рукой.
Стрелец был сбит с толку уже с утра всем тем, что творилось: богатый гость Федор, хозяин Пскова, был поставлен под пытку, а посадская мелкота, кто, бывало, кланялся Федору в ножки, теперь нагло лезла его уличать, и сам царский сыщик велел допускать к себе всех…
Стрелец пропустил и старуху…
Не чувствуя крутизны ступеней, бабка Ариша легко взобралась наверх.
Сумерки башни после яркого дня на миг ослепили ее. Все кругом показалось уродливым, страшным. Искаженные рожи мерещились в каждом углу… Около самых дверей при блеске трескучих свечей она увидала своего Иванку: белое тело его, покрытое кровью, иссеченное кнутом, изъязвленное крючьями и каленым железом, вздрагивая, висело у темной кирпичной стены на дыбе…
Прямо с лестницы кинулась бабка к почти лишенному жизни телу.
- Иванушка! - вскрикнула бабка, схватила повисшую ногу… и отшатнулась: костлявая волосатая нога оказалась ногой Шемшакова.
Старуха растерянно оглянулась. Никто не успел ничего сказать, как она кинулась к деревянной кобыле, где тоже белел обнаженный колодник… Старуха узнала Емельянова.
Федор под пыткой! Бабка вскипела ненавистью.
- Попался, голубь! - злорадно сказала она. - И на богатых, знать, царская правда приходит! Не век тебе кровь пить, ирод проклятый!.. - Она приблизилась к нему. - Сказнит тебя царь, и то правое дело! Спасибо ему ото всех меньших! - продолжала она. - А мово-то внучонка пошто ты губишь?! Чего на него наклепал? Он дите: куды указали насечку секчи, туды он и вдарил. Пошто ж на него плетешь?! Что молчишь, окаянный?! Где малый-то мой?! Тебе за него на том свете…
- Цел он, бабка Ариша! - сказал ей знакомый голос.
Она оглянулась. Рядом стоял Мошницын.
- И ты на него! - повернулась она к кузнецу. - Сам контарь ковал, да и нет, не повез ко злодею. Мальчонку послал!.. А нынче твоя хата с краю! Чаешь, заступы нет у него? Я заступа! - воскликнула бабка, ударив себя костяшками пальцев в грудь.
- Ну-ка, старуха! - потеряв терпение, воскликнул палач.
Он встряхнул бабку за ворот и отшвырнул ее к лестнице.
- Где мой малый? - заголосила бабка и кинулась на палача. - Я тебе за него все печенки, катюга проклятый!.. - визжала она.
Она внезапно схватила с углей раскаленный железный прут. Палач отшатнулся, невольно прикрывшись рукой.
- Пропал палач! - без усмешки, спокойно сказал от стола царский сыщик. - Не трожь-ка, Савоська, старуху.
- Слыхал, конопатый пес! - с торжеством заявила старуха, снова сунув к лицу палача все еще не остывший железный прут.
- Иди сюда, бешена бабка, - позвал царский сыщик. - Пошто прилезла?
Только теперь, увидев его, и дьяка, и подьячих, бабка Ариша, выронив прут, бухнулась на колени.
- Князь-боярин, голубчик, - жалобно запричитала она. - Внучка схватили на площади! Не погляди, родимый, что нет у него ни деньги на посул! Ни в чем он не виновен, напраслину наплели…
- Постой, старуха. Пустое кричишь про посул. Не емлю посулов! - остановил окольничий. - Кто твой внучок?
- Иванка - внучонок… Жил у того в подручных, - не глядя ткнула она в сторону кузнеца, - а он для того контарь сладил, - так же не глядя ткнув в сторону Емельянова, продолжала бабка, - а Иванка контарь повез…
- Кудрявый мальчонка тебе внук? - перебил царский сыщик.
- Он самый, кудрявый, глаза поднебесны…
- И волос кудряв, и глаза поднебесны, - опять перебил окольничий, - да больно язык уж востер. Нынче на волю его спусти, а завтра он снова в тюрьму…
- Голубчик ты мой, - завопила старуха, схватив и целуя руку окольничего, - ты только на волю его спусти, а я язычок пришью шелковой ниточкой. Что твоя рыбка станет!..
Окольничий усмехнулся.
- А ты, знать, рыбку свою и со дна-то морского достанешь, упасешь от всякой напасти? - сказал он.
- Хоть морским чертям, хоть боярам, весь потрох повыдеру с корнем! - воскликнула бабка.
- Ох, сама языката! Ты свой бы язык-то ушила!.. И внук, знать, в тебя! - оборвал окольничий и обратился к подьячему: - Слышь, запиши, Алеша, - как его звать-то, парня, - "спустить на поруки бабке"…
…И бабка не шла, словно на крыльях летела домой, как трехлетнего внука, за ручку ведя Иванку по улицам Пскова… Ей хотелось всем встречным, знакомым и незнакомым, сказать, похвалиться, как она вырвала своего любимца из боярского плена. Она успела убедить себя в том, что без нее он был бы замучен страшными пытками…
Они возвращались уже по сумеркам. Дома было темно. Дверь оказалась неплотно затворенной, и сторожка настыла.
- Бачка! - окликнул Иванка. - Бачка!..
Никто не ответил.
Привычно достав в темноте из печурки огниво, Иванка высек огня и заглянул на печку. Там спали только Федюнька и Груня.
В прежнее время Иванка и бабка знали, что если Истомы нет дома, то надо искать его в кабаке. Теперь отвыкли от этого. Вина он не пил ни капли… Где он мог быть? Они сидели вдвоем и ждали ею вечерять. Обоим хотелось есть, но они дожидались. Уже наступила ночь.
- Куды ж он?.. - сказала в раздумье бабка.
Ее перебил стук в оконный косяк.
- Бачка! - окликнул Иванка.
- Эй, бабка, Иван! - крикнули с улицы. - Звонаря в государевом слове на съезжу стащили…
- За что? За что? - закричал Иванка, выскочив вмиг на паперть.
Но неведомый вестник уже скрылся во мраке…
Глава одиннадцатая
1
Дней через пять после пытки Федора Емельянова пронесся по городу слух, что из Новгорода Великого прискакал знатный гость - шурин Федора Емельянова, старший сын новгородского гостя Стоянова. Он приехал, внимая просьбам своей сестры, умолявшей отца и братьев спасти ее мужа. И все в городе поняли, что алтыны и гривны, собранные "меньшими" посадскими, не перетянут стояновских новгородских червонцев.
Молодой Стоянов проехал сразу с дороги на Снетогорское подворье, где жили царские сыщики, и там же остановился. Сколько ушей и глаз следили в те дни за каждым движением новгородского гостя и наконец уследили: молодого новгородского богача окольничий принял в своем покое.
В ту же ночь Федор был вывезен в Москву тайно, чтобы на него не напала разгневанная толпа псковитян, и молодой Стоянов тоже уехал, захватив сестру.
Лавки Федора Емельянова были закрыты…
А воеводские слуги начали распродавать по торгам разную рухлядь - корыта, ушаты, сита, оконные рамы, лишнюю сбрую, кареты, телеги… Тогда поняли псковитяне, что они "свалили" не только Федора Емельянова, но вместе с ним и самого окольничего и воеводу князя Лыкова, который потакал во всех воровских повадках Федору.
И вдруг в те же самые дни бирючи закричали царский указ об отмене пошлин на соль. Посадские псковитяне радостно передавали друг другу:
"Услышал царь наши печали! Дай бог здоровья Томиле Слепому - потрудился своим писанием: не токмо что ирода Омельянова, не токмо что воеводу князь Лыкова с нашей спины согнал - и со всей земли соляную пошлину снял государь по Томилиному прошенью!"
Не было человека во Пскове, который не знал бы теперь грамотея в лицо, и при встрече на улице сотни псковитян скидывали шапки, кланяясь своему заступнику.
- Велико ли дело грамоту сочинять! - скромно, хотя и с достоинством говорил сам Томила. - Вся сила в единстве, в том, что дерзнули наши посадские за всей державы нужду поднять голос и приписи дать к челобитьицу не устрашились!..
В конце января дошел из Москвы слух о том, что Емельянов в Москве за свое воровство бит кнутом. И в ту же пору въехал во Псков новый воевода, окольничий Никифор Сергеевич Собакин. О нем говорили, что он ставленник боярина Морозова, что он только что пожалован окольничим за какие-то тайные услуги боярину Борису Морозову и прислан "на корм" во Псков, чтобы поправить свою худобу.
Бывший воевода князь Лыков успел уже ободрать воеводский дом и распродать по торгам все, чего не стоило вывозить. И псковитяне с тяжелыми вздохами собирали с города деньги, чтобы устроить заново хозяйство, потребное новому воеводе.
Вслед за отменой налога на соль, когда царский указ объявил о введении старых пошлин, посадские богачи Устинов, Подрез и Менщиков призвали к себе Томилу.
- Слышь, Томила Иваныч, новому воеводе, чай, ведомо, что по твоим моленьям государь согнал князя Алексея и в то место прислал его. Сходил бы ты к новому окольничему поклониться. Он бы твоих советов стал слушать. И нашу, торговых людей, нуждишку сказал бы ему: мы бы трое на откуп взяли градские торга и промыслы, казна бы полней была, и воеводе спокой, - сказал Слепому Устинов.
- Вы для своей корысти весь город хотите покабалить, а я тому не пособник, - ответил Томила. - Да и спина болит от поклонов. Кланяйтесь сами.
Большие торговые люди решили сами пойти к воеводе Собакину с хлебом-солью просить о том же.
Но воевода принял гостей сурово.
- Царские нерадивцы вы! Истинные державы губители! С вашим воеводой князь Лыковым старых недоимков эва сколь накопили! А у меня любимцев по городу нет. Три месяца сроку даю. Трудитесь! Кто сколь государю должен, тащите в казну, а кто станет ленив, того пошлю на правеж, батожьем колотить до уплаты…
Воевода потребовал у дьяка списки недоимщиков и с радостью нашел в них имена любимцев посадского Пскова, людей, которые подписались под челобитьем на князя Лыкова, и в их числе имя Гаврилы Демидова, хлебника, не уплатившего давних пошлин.
Он понимал, что хотя на этот раз должен им быть благодарен за свое высокое и почетное место, но что надо их впредь опасаться, потому что это самые беспокойные люди всего города. Имена Томилы Слепого, Гаврилы, Михаилы Мошницына и попа Якова, чьи подписи были первыми под челобитьем, особенно запомнились новому воеводе, и он жалел, что только один из них был в числе недоимщиков.
"На правеж", - пометил воевода в списке против имени Гаврилы, как и против многих других имен почтенных посадских.
Хлебника привели к воеводе. Он сказал, что дотла разорен Емельяновым, что у него даже нет лавки, за которую он задолжал недоимку, что торгует он теперь в чужой лавке чужим хлебом и не с чего ему так разжиться, чтобы ныне отдать долги.
- А кто челобитную починал на старого воеводу? - спросил Собакин.
- Весь город, и я со всеми, осударь воевода, - признался Гаврила.
- Грамотен! - протянул с насмешкой Собакин. - А ты б, чем грамоты сочинять на бояр да окольничих, об своем торге лучше мыслил. Вот бы тебя никто и не разорил. А ныне что мне с тобой делать? С меня государь недоимки спрошает… где возьму? Иди на правеж!
- Смилуйся, осударь воевода, нечем платить! - взмолился Гаврила.
- Не за то, мужик, на правеж пойдешь, что деньги не отдал, а за то, что, дурак, разорился. Не в свое полез - грамоты сочиняешь, - отечески возразил воевода. - Тебе добра хочу - разуму научить, вперед бережливей будешь! Робята, чай, малые есть? - участливо спросил Собакин.
- Трое малых, - вздохнул Гаврила.
- Ну, как не бить за троих, что их разоряешь! Бог нам для детей богатство дает, а ты порастряс. За то тебе вдвое дадут, - сочувственно подтвердил воевода.
…Гаврила Демидов стоял на правеже у съезжей избы.
"Учат нас, дураков посадских, как жить, - думал хлебник с обидой и злостью, - учат нас, что нет у царя праведных воевод. Одного натужишься скинешь - другого посадят злее цепной собаки. Инако жить надо. Инако и ладить надо. Видно, чья сила, того и право на грешной земле. Знать, и нам свою силу копить!"
2
Кузя присоветовал Иванке обратиться к Томиле Ивановичу, расспросить у него, как быть, где хлопотать и что может статься с отцом.
Томила узнал через подьячих съезжей избы, что Истому мучили пытками, жгли и что после тех пыток звонарь лежит в тюрьме.
- Мыслю я, что теперь его пустят домой, - сказал Томила Иванке.
С этого дня Иванка стал ждать возвращения отца. Но шли дни за днями, а Истома не возвращался.
Иванка должен был выдумывать всякие штуки, чтобы кормиться и кормить ребят и старуху.
К масленой, когда устраивалось гульбище с катанием на санях и с хороводами, Иванка наделал сидений к качелям и с ними вышел на торг, предлагая желающим покачаться.
- На масленичну качель заморские седла, под всякий зад, под боярский и подлый! - выкрикивал Иванка.
Молодые стрельцы, посадские, дети боярские платили за "заморские седла". И по вечерам Иванка возвращался домой с набитым кошелем. Правда, кошель был набит не золотом - мелкой монетой нищих, словно он собирал, сидя у паперти, но на семью хватало…
На третий день масленой с утра Иванка опять отправился на площадь. У места торговых казней палач прохаживался, приготовляясь бить кого-то кнутом. Собиралась толпа зевак, окружая позорный столб возле съезжей избы. Иванке стало не по себе. Торопливо пройдя мимо места мучений, он остановился возле качелей. Еще никто не качался, только начинался торг, и народ сходился понемногу. Вдруг Иванка увидел Аленку с каким-то высоким и стройным парнем. Иванка заволновался: после святок хоть он и не видел ее, но, вспоминая, всегда представлял себя рядом с ней… Ему казалось, что надо обоим лишь подрасти. И вот Аленка уже подросла и игриво смеялась с нарядным чужим молодцом. Она разрумянилась от веселья и что-то шептала на ухо парню. Его лица не видал Иванка. Он только видел, как молодец наклоняется к ней, приоткрыв одно ухо, чтобы лучше слышать свою красотку, и для того лихо сбив набекрень шапочку с бархатным верхом… Иванка осмотрел свой наряд и показался себе вовсе убогим.
Он знал, что кузнец, взятый к расспросу по делу о емельяновском контаре, был отпущен тогда же, и то, что он был допрошен под плетью, сделало его невинным мучеником в глазах псковитян. Все шли к нему с сочувствием и заказами, и он стал жить снова богато…
Скоморошья ватага, пестрая и крикливая, гудя в волынки, ударяя в бубны, оглушая свистом, ворвалась на площадь и всколыхнула толпу. Высокий малый в широкой шляпе с лентами и бубенцами пробежал, играя в пятнашки с большим медведем. При этом медведь, не поспевая за ним, так сердито рычал с досады, что испугал окружающих, и толпа попятилась на Иванку. Аленка вместе со спутником оказались возле него, совсем рядом. Чтобы обратить на себя ее взоры, Иванка вдруг заорал во все горло:
- Седла от недуга, от задней боли, чтобы от качель не нажить мозолей! Седла дешевы, седла заморские для качель!