"Жерминаль" - уникальная книга в творчестве Золя и во всей французской литературе XIX века. В ней впервые с громадной художественной силон изображено столкновение труда и капитала как двух враждебных общественных классов затронут тот конфликт, которому, но прозорливому замечанию Золя, предстояло стать "главным вопросом XX века". С необычайной для его времени смелостью Золя положил в основу сюжета не семенные коллизии или деловую карьеру героя, а эпизод классовой борьбы пролетариата - историю стачки. Роман рисует ее возникновение, перипетии, мужество и стойкость бастующих, их борьбу против штрейкбрехеров, наконец, кровавую бойню, устроенную брошенными против рабочих войсками, и горечь поражения. Открытие этой темы было величайшей заслугой Золя как писателя. В "Жерминале" он поднялся над своими натуралистическими схемами и, опередив литературных современников, создал эпическое полотно народной жизни и народного возмущения, исполненное высокой правды, гуманности и суровой поэзии.
Действие "Жерминаля" отнесено к 1865 году и основано, как всегда у Золя, на тщательном изучении документов. Но он не ставил себе задачу написать исторический роман. Как и в других книгах "Ругон-Маккаров", он проецировал прошлое на современность и обратно, выверял и освещал одно другим, жертвуя исторической точностью ради широты художественного обобщения. В "Жерминале" документы 1860-х годов соединены с фактами, относящимися к рабочему движению 1880-х годов, когда создавался роман, и это усиливало его актуальность.
С беспощадной правдивостью изображены в романс чудовищные условия жизни и труда французских пролетариев. Перед потрясенными читателями "Жерминаля" встали картины социальной трагедии, о которой они и не подозревали, - трагедии каждодневного существования рабочего класса, узаконенной, ежечасной, повторяющейся из года в год, из поколения в поколение. Вот в предутренней мгле, дрожа от холода в своих лохмотьях, угрюмые вереницы рабочих стекаются к шахте - мужчины, старики, женщины, дети; людей, "как скот, грузят в клети"; забойщики, откатчицы задыхаются от жары в узких забоях, среди рудничного газа, потоков подземной воды, под постоянной угрозой гибели, измученные нечеловеческим трудом, доведенные до крайней степени унижения, полуголодные, голые, как животные, на всю жизнь прикованные к шахте, словно те лошади, которых поднимают на поверхность только после смерти. Так же, как в "Западне", Золя откровенно рисует невежество и пороки, неизбежно бытующие в рабочей среде, но он неизмеримо поднимается над своим первым рабочим романом, потому что рисует героев "Жерминаля" как класс. Их объединяет не случайное соседство по дому, улице или мастерской, а общее положение наемных рабочих, определяющее их судьбу. Если в "Западне" прилежная и непьющая семья Гуже процветает, то в "Жерминале" такая же трезвая и работящая семья Маэ гибнет, как и все остальные: годы непосильного труда и лишений приводят их к физическому вырождению, целая рабочая династия, пять поколений этой семьи находят смерть под землей.
И тут никто лично не виноват: таково само общественное положение пролетария, он должен кормить Капитал - этого "тучного идола, восседающего в далеком капище", чей символический образ проходит через весь роман. В мире "Ругон-Маккаров", как и в мире "Человеческой комедии", владычествует "всемогущая пятифранковая монета", но капитал уже не совпадает в сознании людей с личностью его владельца; во времена Золя капитализм дошел до стадии анонимных промышленных и банковских обществ, и вместо Гобсека или Нусингена действует таинственная Биржа ("Деньги") или столь же таинственная Компания, которой рабочие "Жерминаля" никогда в глаза не видали. Они имеют дело только со второстепенными лицами. Золя сознательно нарисовал персонажей из лагеря эксплуататоров не какими-то злодеями, а самыми обыкновенными людьми, - как деятельный и смелый инженер Негрель, изнемогающий в борьбе с конкурентами мелкий шахтовладелец Денелен, директор шахты Энбо, затаивший в душе глубокую личную драму. Никто из них не хочет рабочим зла, но они помимо воли становятся орудием классового угнетения, и рабочие с полным правом смотрят на них как на врагов. Многочисленные сцены романа с плакатной наглядностью противопоставляют праздный класс классу тружеников. Таков изысканный завтрак у Энбо, составляющий контраст со скудным ужи-, ном в шахтерской семье Маэ, стоившим матери стольких трудов и унижении; таков "заурядный адюльтер" в доме директора шахты, который, по признанию Золя, понадобился ему, чтобы показать ничтожность страданий Энбо "на фоле грозного рева толпы, в котором рвется наружу боль целого класса"; прогулка дам к месту обвала шахты, когда они восторгаются живописностью пейзажа, пока рабочие откапывают засыпанных товарищей. Обобщенное значение приобретает семья добродушных и по видимости таких безобидных Грегуаров, которые, пребывая в совершенном безделье, вот уже целых сто лет кормятся одной-единственной акцией угольных копей и считают само собой разумеющимся, что "их добрые рабочие" обеспечивают им сытость и уют. И, наконец, все эти противопоставления сводятся к символической сцене, в которой старый шахтер Бессмертный - архитип рабочего класса, душит Сесиль Грегуар - архитип класса праздного.
Новаторство "Жерминаля" проявилось и в том, что здесь впервые предметом художественного изображения стал труд. Рисуя пролетария, Золя не мог нарисовать его вне трудовой деятельности. Труд составляет в романе содержание жизни рабочего, определяет его личность, психологию, физический облик, его заботы и мечты, его отношение к окружающим - сама его человеческая сущность сводится к труду. Именно коллективный труд создает общность интересов, заставляющую рабочих объединиться против имущего класса, который тоже объединяется для защиты своих богатств. С большой убедительностью Золя показывает, что только в открытой борьбе против хозяев возникает новое явление - рабочая солидарность, чувство братства, совсем незнакомое героям "Западни". Солидарность поднимает рабочего до уровня человека, помогает преодолеть вековую покорность, учит ставить общее дело выше личных интересов. Супруги Маэ, не согласные с идеей стачки, присоединяются к бастующим только потому, что "нельзя же бросать товарищей!". Замечательна сцена робкого и трудного пробуждения человеческого достоинства в шахтере Маэ, который выступает перед директором как представитель забастовщиков: "Он поднял глаза и говорил, устремив взгляд на директора. Теперь уж его было не остановить". Даже в жестоком и грубом Шавале в трудную минуту пробуждается "благородное желание помочь товарищу", а после катастрофы в шахте рабочие проявляют массовый героизм, ведя спасательные работы. Опустившись в толщу трудящегося народа, Золя обнаружил там совсем новые для литературы характеры и отношения, каких он никогда не наблюдал в буржуазной среде. Это "отъявленная бунтовщица" Горелая, с ее седыми космами и орлиным носом, возглавляющая голодную толпу забастовщиков и гибнущая от солдатской пули; Бессмертный, у которого через полвека примерной работы внезапно прорывается подсознательная ненависть к угнетателям; робкая, забитая Катрин, сумевшая сохранить среди почти животного существования нежность и поэтическую женственность; простой рабочий парень Захарий, которому кажущаяся душевная примитивность не мешает пожертвовать собой ради спасения сестры. Наконец, самый значительный и жизненный образ "Жерминаля" - мать Маэ, душа и глава рабочей семьи, страдалица и труженица, у которой шахта постепенно отнимает детей и мужа. Выведенная стачкой из состояния безнадежной покорности, она "меняется на глазах", в ходе тяжкой борьбы становится одной из самых стойких; а поел 6 поражения сохраняет веру в завтрашний день. Эта величественная, полная долготерпения и мужества фигура женщины из народа приобретает символическое значение материнства, продолжения жизни, надежды на будущее и предвосхищает многие образы матери в прогрессивной литературе XX века.
С горячим сочувствием рисуя стачку шахтеров, Золя, однако, изобразил ее как слепой бунт темной массы, движимой скорее животным инстинктом голода, чем сознательным протестом против угнетателей. Даже для 1860-х годов он преувеличил стихийность рабочего движения, тем более для 1880-х годов, когда у рабочего класса Франции был уже опыт Парижской коммуны. В романе очень точно исследованы экономические причины стачки: Промышленный кризис и снижение расценки на вагонетку угля, на которое пошла Компания шахтовладельцев, спасая за счет рабочих свои дивиденды. Но политическая сторона рабочего движения выглядит гораздо менее достоверно. Презрение к буржуазному политиканству, заклейменному во многих романах и статьях Золя, внушило ему недоверие к политике вообще, в том числе и к революционной политической борьбе народа. Убежденный сторонник демократии, с таким мужеством вставший на ее защиту в девяностые годы, не понял Парижской коммуны и опасался революционных потрясений будущего. В соответствии со своей позитивистской философией, Золя понимал жизнь природы и общества как неудержимую эволюцию, независимо от воли людей ведущую к прогрессу. Здоровое начало жизни рано или поздно преодолеет порочный общественный строй, все социальные болезни и приведет человечество к победе разума и справедливости. Эта оптимистическая концепция бытия, ярко выразившаяся в таких романах, как "Радость жизни" (1884) или "Проступок аббата Муре" (1875), с его символическим образом "земного рая" - сада Параду, побуждала Золя даже идеализировать некоторые стороны буржуазного прогресса (например, в романах "Дамское счастье", "Деньги").
Ко времени написания "Жерминаля" надежды на будущее окончательно связываются у Золя с народом, в котором он усматривает здоровую жизненную силу; исследуя общество, он, по собственному признанию, "каждый раз наталкивается на социализм", но воспринимает его сквозь туман мелкобуржуазных предрассудков и иллюзий. В "Жерминале" действуют представители главных направлений во французском рабочем движении: социалист Плюшар, проповедующий идеи Жюля Геда, анархист Суварии, которого Золя наделил внешностью Петра Кропоткина (находившегося в те годы в парижской эмиграции), и поссибилист Раснер. Однако их взгляды изложены крайне упрощенно, а ссылки на Маркса показывают, что Золя имел весьма приблизительное представление о научном социализме (он знакомился с марксизмом из вторых рук, по книгам буржуазных экономистов). Этьен Лантье, возглавляющий стачку, колеблется между различными, идеями, которые по ходу романа обнаруживают свою несостоятельность. Обманутыми оказываются надежды рабочих на немедленное крушение капитализма в результате стачки, которое будто бы обещает посланец социалистического Интернационала Плюшар; действия анархиста Суварина приводят лишь к новой трагедии; Золя склонен думать, что ближе всех к истине поссибилизм, который устами Раснера утверждает, что "насилие никогда не приводило к добру" и что надо терпеливо ждать, пока в обществе созреет будущее, как зреют в свой срок брошенные в землю семена. По существу, в романе нет ни одного правдивого образа рабочего вожака. Этьен Лантье по мере своего умственного и политического развития все больше отдаляется от товарищей, попадает во власть честолюбия и обнаруживает признаки буржуазного перерождения.
Но пусть Золя неясно представлял себе истинные законы истории, пусть в его словаре во времена "Жерминаля" еще не было термина "классовая борьба" и для него оставалось закрытым действительное значение организованной политической борьбы пролетариата. На страницах "Жерминаля" встает "красный призрак Революции", и весь эмоциональный строй романа подтверждает ее нравственную правоту. Стихийный бунт нескольких тысяч углекопов вырастает под могучей кистью Золя в некое предвестие апокалипсической катастрофы, которая "в жестокой схватке сметет старый мир". И рассказ о конкретном, документально подтвержденном событии выливается в экстатическую поэму народных страданий, борьбы и мщения, выраженную в простых и гигантских образах, достойных древнего эпоса. Грозное шествие голодной толпы через замерзшую равнину, увиденное дважды - сперва сочувственными глазами автора, потом расширенными глазами перепуганных буржуа, - описано торжественной ритмической прозой, звучащей, как гомеровский гекзаметр, и ритм этот подчеркивается трагическим рефреном: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Почти каждый образ, каждая сцена романа получают символическое значение: шахта, ненасытное чудовище, "поглощающее ежедневную порцию человеческого мяса"; черные плевки Бессмертного, выхаркивающего уголь из съеденных легких; погибающая в затопленной шахте лошадь; разгром продовольственной ланки обезумевшими от голода людьми и издевательства над трупом лавочника - символ слепого кровавого бунта; и страшная, одна из первых в мировой литературе, сцена расстрела безоружных рабочих, и описание провала в бездну строений шахты, олицетворяющего грядущий конец преступного мира.
Но Золя не ограничивается социальной символикой; за жизнью общества для него всегда стоит вечная жизнь природы, и вера в се непреложные законы внушает писателю надежду на будущее. Поэтому поэтические символы "Жерминаля" разрастаются в своего рода мифы, выражающие главные вопросы человеческого бытия: жизнь, любовь, смерть, обновление, которые по художественной логике Золя соответствуют круговороту природы.
Эта символика заложена в самом названии книги: жерминаль - весенний месяц по календарю французской революции, месяц прорастания посевов в предвидении будущей жатвы. И образ семени, брошенного в землю и поднимающегося из нее в виде ростка, образ зимы и весны, гибели и возрождения, прошлого и будущего настойчивым лейтмотивом проходит через весь роман, вплоть до его последней страницы. В "Жерминале" происходит встречное движение образов: вниз и вверх. Рабочие непрестанно спускаются вниз, под землю; под землей находят смерть целые поколения и многие персонажи романа; земля разверзается под рухнувшей шахтой. Но под землей расцветает любовь Катрин и Этьена; в земле, "подобно зерну пшеничному", прорастают "семена гражданского сознания", "из глубины шахт поднимается целая армия бойцов", в земле зарождается новая жизнь, зреет завтрашний день. После трагических картин страдания, смертей и катастрофы возникает светлая мелодия финала, и она разрастается в гимн весеннему обновлению природы и грядущему торжеству справедливости, которое Золя провидит за всеми бедствиями, бурями и беспощадной социальной борьбой. "По всей равнине набухали брошенные в землю семена, и, пробивая ее корку, всходы тянулись вверх, к теплу и свету… К земле, залитой сверкающими лучами солнца, вернулась молодость… Из недр ее тянулись к свету люди - черная армия мстителей, медленно всходившая в ее бороздах и постепенно поднимавшаяся для жатвы будущего столетия, уже готовая ростками своими пробиться сквозь землю". По этим весенним полям, под которыми слышится неумолчный стук шахтерских обушков, Этьен Лантье уходит вдаль, навстречу новой борьбе и надежде.
Огромная художественная сила "Жерминаля" состояла в пророчестве и оправдании народной революции. Но сам Золя возражал против революционного истолкования этой книги; он уверял, что "в его намерения не входило поднять Францию на баррикады", а лишь призвать "к состраданию и справедливости" и, "пока не поздно, предупредить новую катастрофу" (письмо от декабря 1885 г,). Через несколько лет в романе "Труд" (1901) ом нарисовал фурьеристскую утопию мирного врастания капитализма в социализм, достойную наивных романтических мечтаний первой половины XIX века. Его биологическая концепция истории на поверку оказывалась не меньшей иллюзией, чем концепция нравственного прогресса, которую до конца своих дней проповедовал Виктор Гюго. "Жерминаль" остался в творчестве Золя художественным прозрением, до какого он больше не поднялся ни в одной другой своей книге.
Чем дальше мы уходим от Золя, тем в более истинном свете вырисовывается его фигура. Для современников был ошеломителен его натурализм, который затмевал другие грани его огромного дарования, и Золя, хоть и сам немало способствовал этому, огорчался, что критики "не замечают в нем поэта". Но историческая дистанция помогает освободиться от предвзятости, от гипноза натуралистических формул, и сегодня Золя предстает как великий художник, вобравший в свое творчество традиции идейного, правдивого, гуманистического искусства своих предшественников и сделавши шаг навстречу искусству нового столетия. Один из "бородатых могикан XIX века", обличитель и поэт своего времени, он утратил многое из философского богатства классического реализма; но он смотрит на мир под своим особым углом зрения, открывающим искусству новью грани действительности, и предвосхищает черты реализма XX века. Современный западноевропейский и американский реалистический роман многим обязан Эмилю Золя.
Как художник он не только создал литературную аналогию новаторским для его времени принципам изобразительного искусства, но и предугадал будущее искусство кино (принцип монтажа, чередования крупных и мелких планов, символика детали, замедление и убыстрение ритма и т. д.); недаром романами Золя так интересуются кинематографисты, - по одной только "Терезе Ракен" снято уже пять фильмов.
Современный читатель воспринимает произведения Золя не как бесстрастное или нарочито грубое описание "человека-животного", порабощенного средой и наследственностью, а как патетическую, полную динамики и сочувствия к людям картину жизни его эпохи, в ее борьбе и устремленности к более справедливому будущему.
С. Брахман
Тереза Ракен
Перевод Е. Гунста
Предисловие
Я простодушно полагал, что этот роман не нуждается в предисловии… Имея обыкновение излагать свои мысли полным голосом и недвусмысленно обрисовывать в своих произведениях даже мелочи, я надеялся, что буду понят и судим без предварительных разъяснений. Оказывается, я ошибся.
Критика встретила эту книгу яростным, негодующим воем. Некоторые благонамеренные люди из столь же благонамеренных газет брезгливо поморщились и, взяв ее щипчиками, бросили в огонь. Даже мелкие литературные газетки, ежедневно оповещающие о том, что произошло в альковах и отдельных кабинетах, зажали носы, вопя о зловонии и гнили. Я отнюдь не жалуюсь на такой прием; наоборот, я в полном восторге от сознания, что у моих собратьев столь девически чувствительные нервы. Спору нет, произведение мое - достояние моих судей, и если они находят его тошнотворным, я не имею права против этого возражать. Но я сетую на то, что ни один из стыдливых журналистов, которые краснели при чтении "Терезы Ракен", по-видимому, не понял этого романа. Если бы они его поняли, они, быть может, покраснели бы еще гуще, зато я по крайней мере испытывал бы теперь чувство внутреннего удовлетворения от мысли, что действительно вызвал у них отвращение. Нет ничего досаднее, как слышать крик честных писателей о разврате, в то время как ты глубоко убежден в том, что они кричат, даже не зная о чем.
Следовательно, мне надлежит самому представить свое произведение моим судьям. Я сделаю это в нескольких строках, с единственной целью - избегнуть в дальнейшем каких-либо недоразумений.