Причина, которая приходит на ум первой, – его исключительное своеобразие. Широкая публика читает для того, чтобы получать удовольствие. Писатель читает для того, чтобы увидеть свое искусство в новом свете. Чтение Мередита – это не просто развлечение, это интеллектуальное упражнение, своего рода умственная гантель, которой можно развивать мыслительную силу. Пока вы его читаете, ваш разум находится в постоянном напряжении.
Если вы доверитесь моему чутью, подобно тому как охотник доверяет нюху своей собаки, то поймете, что замечания эти навеяны моим любимым романом "Испытания Ричарда Феверела". Вон он, притаился в дальнем углу. Это прекрасная книга. Я не устаю восхищаться ее мудростью и остроумием. Может быть, это не самая характерная работа писателя, возможно, кто-то посчитает другие его романы более глубокими, но это именно та книга, которую я предложу новичку, еще не знакомому с этим автором и не проникшемуся его очарованием. Думаю, я бы отдал ей третье место после "Ярмарки тщеславия" и "Монастыря и семейного очага", если бы мне пришлось назвать три романа викторианской эпохи, которые я люблю больше всего. Книга, насколько я помню, впервые была напечатана в 1859 году. Трудно поверить, но второе издание вышло только через двадцать лет! Этот факт мало говорит о проницательности критиков или читателей.
Однако следствия без причины не бывает, какой бы ничтожной эта причина ни казалась. Что помешало книге обрести известность? Несомненно, дело в стиле, которым она написана. И это несмотря на то, что он спокоен и сдержан и не содержит той избыточности и пестроты, которые столь характерны для последующих работ писателя. Но в то время подобное считалось новшеством, что и заставило публику и критиков отвернуться от нее. Наверняка она была воспринята как попытка автора привлечь к себе внимание (что примерно за двадцать лет до этого произошло с Карлейлом), хотя нельзя забывать, что для гения стиль является такой же его органичной и неотъемлемой частью, как цвет глаз. Как сказал Карлейль, это не рубашка, которую при желании можно снять или надеть снова, это кожа, которая дается раз и навсегда. Как описать его странный, мощный стиль? Наверное, правильнее всего будет привести его собственные слова, когда он говорил о Карлейле с arriere pensee, что все это вполне может быть сказано и о нем самом.
"Стиль его любимого автора был похож либо на древнюю архитектуру, либо на полное запустение, таким свободным и грубым он казался. Стиль, напоминающий бурю, носящуюся по саду и с жутким завыванием срывающую то там, то здесь сочные плоды. Предложения, не имеющие начала и вдруг обрывающиеся на полуслове и разлетающиеся брызгами, подобно волнам, которые разбиваются о скалистый берег; ученые слова, протягивающие руку уличным выражениям; ударения, падающие беспорядочно, как косые лучи солнца, что пробиваются сквозь плывущие по небу тучи. Все страницы словно переворошены ветром, вся книга – как электрический разряд".
Какое превосходное описание, какой образчик стиля! До чего яркое впечатление оставляют слова "все страницы словно переворошены ветром"! И как суждение о Карлейле, и как пример Мередита, этот отрывок одинаково превосходен.
Итак, мы отдали должное "Ричарду Феверелу". Признаюсь, я искренне верю в проницательность публики. Действительно, хорошая работа редко остается незамеченной. Произведения литературы, как вода, всегда находят истинный уровень. Мнение складывается медленно, но в конце концов оценка будет вынесена, и она будет правильной. Я уверен, что, если бы критики в один голос назвали какую-нибудь плохую книгу шедевром, а хорошую объявили недостойным внимания чтивом (что, к сожалению, происходит достаточно часто), их мнение продержалось бы лет пять, но потом все стало бы на свои места. Шеридан как-то сказал, что, если бы все блохи в его постели действовали сообща, они смогли бы столкнуть его с кровати. Не думаю, что любое единодушие критиков сможет вытолкнуть из литературы хорошую книгу.
Среди не столь очевидных достоинств "Ричарда Феверела" (простите нудное многословие увлеченного человека) – настоящая россыпь афоризмов, достойных того, чтобы занять место среди английских крылатых выражений. Смотрите, как тонко замечено: "Если, помолившись, ты чувствуешь, что стал лучше, это значит, что твоя молитва услышана"; или вот: "Целесообразность – вот мудрость человека, справедливость же – мудрость Бога"; а это: "Все хорошие мысли идут от сердца". "Так кто же из нас трус?.. Тот, кого потешают промахи человечества", – тоже прекрасно сказано. Здоровым оптимизмом наполнены слова: "Существует один-единственный путь, которым душа постигает счастье: ей надо взойти на вершину мудрости, и она увидит оттуда, что все в этом мире имеет свое назначение и служит на благо человеку". В более игривом настроении: "Мужчине легче цивилизовать кого угодно, только не женщину". Но хватит. Закончим на этом, потому что цитировать "Ричарда Феверела" можно бесконечно.
По соседству с этим романом, как видите, длинным рядом выстроились его братья. Среди них есть и итальянцы: "Сандра Беллони" и "Виттория", тут же "Рода Флеминг", которая поразила Роберта Луиса Стивенсона, есть здесь и роман "Карьера Бючемпа", посвященный политике минувших дней. Ни один великий писатель не станет размениваться на современную политику. Это все равно что писать портрет красавицы в модном платье. Мода меняется, поэтому красота ее будет устаревать вместе с картиной. Но той же полке стоят и изящный роман "Диана", и "Эгоист" с бессмертным Виллоуби Паттерном – вечным образцом мужского себялюбия, и "Гарри Ричмонд", первые главы которого мне представляются одним из лучших образцов прозаического письма в английской литературе. Этот великий писатель мог бы овладеть любой литературной специальностью, которая была востребована в его время. Романистом он стал случайно. В елизаветинские времена он был бы великим драматургом, при королеве Анне – великим очеркистом, но какой бы он ни избрал метод выражения, его великий ум и великая душа оставили бы свой след.
VIII
Мы оставили позади великих романистов восемнадцатого века (Филдинга, Ричардсона и Смоллетта) вместе с их основательностью и дерзостью, искренностью и грубостью. Как видите, они привели нас к концу полки. Вы еще не устали? Готовы перейти к следующей? В таком случае, давайте спустимся к следующему ряду, мне есть что вам рассказать, хотя, если вы родились без той любви к книгам в сердце, которая является одним из величайших Божьих даров, вам мой рассказ может показаться скучным. Если у вас ее нет, то обращаться к книжному чутью того несчастного, кто лишен его, это все равно что играть музыку глухому или водить по музею дальтоника.
В самом углу стоит старый том в коричневой обложке. Как он попал туда, я не имею понятия, потому что это одна из книг, выуженных из коробки у двери книжной лавки в Эдинбурге, купленная за три пенса. Остальные ее потрепанные братья собрались в амфитеатре, но эта каким-то образом пробралась в благородное общество, занимающее места в партере. Но книга эта достойна небольшого рассказа. Возьмите ее, пролистайте. Видите, какая она тяжелая, какая у нее плотная кожаная обложка? А теперь откройте форзац. "Ex libris Guilielmy Whyte. 1672", – гласит выцветшая бледно-желтая чернильная надпись. Интересно, кем был этот Вильям Уайт, и чем занимался он во времена "Веселого монарха"? Судя по угловатому почерку, это мог быть какой-нибудь прагматичный адвокат. Год печати 1642, так что издана она примерно в то время, когда отцы-пилигримы только отправлялись в свой новый американский дом, и голова первого Карла еще крепко сидела на плечах, хотя, несомненно, слегка шла крýгом от того, что происходило вокруг. Книга на латинском (правда, Цицерон вряд ли бы восхитился такой латынью) и посвящена законам ведения войны.
Я так и представляю себе какого-нибудь педантичного Дугалда Дальгетти, прячущего эту книгу под латами или в седельной сумке и сверяющегося с ней при каждом удобном случае. "Ага, колодец! – восклицает он. – Интересно, а его можно отравить? Проверим". Извлекается книга, грязный указательный палец медленно опускается по странице. "Ob fas est aquam hostis venere" , – и так далее. "Так-так, не разрешается. Но в амбаре засели враги, что с ними делать? Заглянем в книгу". "Ob fast est hostem incendio" , – и так далее. "Ага! – восклицает он, – Мы можем их поджарить. Шевелись, Амброзий, тащи сено, доставай трутницу" . Собрание законов ведения войны было серьезным делом в те дни, когда Тилли брал Магдебург , а Кромвель вынужден был оставить свое хозяйство и взяться за меч. Да и сейчас, во время какой-нибудь долгой кампании, когда люди грубеют и озлобляются, такая книга была бы весьма полезной. Многие из этих законов непреложны, и еще не прошло и ста лет с тех пор, как высоко дисциплинированные британские войска заявили свои ужасные права в Бадахосе и Сиудад-Родриго . Недавние европейские войны были столь быстротечными, что дисциплина и человечность в рядах войск просто не успели разложиться, но и в наши дни любая затяжная война покажет, что природа человека неизменна.
Видите вон тот ряд книг, который занимает большую часть полки? Это моя гордость, собрание военных мемуаров наполеоновских войн. Существует предание о том, как один неграмотный миллионер поручил торговцу разыскать и купить по одному экземпляру всех книг на любых языках, в которых бы рассказывалось о Наполеоне. Он думал, что они займут шкаф в его библиотеке, но был премного удивлен, когда через несколько недель получил от своего торговца записку, в которой тот сообщал, что приобрел уже сорок тысяч томов и спрашивал, что ему делать: отправлять то, что уже есть, или дождаться, когда будет собран полный комплект. Не берусь утверждать, что цифры точны, но это, по крайней мере, говорит о том, насколько неисчерпаема эта тема и как легко можно заблудиться среди огромного лабиринта литературы, посвященной наполеоновскому вопросу, потратив на ее изучение годы и так и не получив какой-либо ясности. Впрочем, можно попытаться охватить какую-нибудь отдельно взятую область (как это сделал я с военными мемуарами), и тут есть надежда обрести некоторую законченность.
Вот, например, воспоминания барона де Марбо , первые военные мемуары в истории. Это полное трехтомное французское издание с красно-золотой яркой и débonnaire , как и его автор, обложкой. Вот он, на одном из фронтисписов , изображен капитаном его любимых chasseurs . Приятное круглое мальчишеское лицо. А вот он и на другом: бульдожья физиономия полного генерала. Волосы поседели, но взгляд все такой же отчаянный. Мне было больно слышать, когда кто-то поставил под сомнение подлинность мемуаров де Марбо. Гомер может раствориться в толпе первобытных бардов, даже Шекспира могут сбросить с трона какие-нибудь последователи Бекона , но живой, искренний, неподражаемый де Марбо! Его книга – лучшее из изображений солдат наполеоновской армии, которые, на мой взгляд, намного интереснее своего великого предводителя, хотя его я, конечно же, считаю самой выдающейся фигурой в истории. Но эти солдаты, с их огромными киверами , шерстяными ранцами, стальными сердцами, что это были за люди! И какая огромная внутренняя сила должна быть во французском народе, если он мог двадцать три года подряд почти без перерыва лить кровь своих сынов!
Столько времени понадобилось для того, чтобы выработать весь тот горящий фермент, который Революция оставила в сердцах этих людей. И все равно огонь в них не погас, потому что последняя битва, в которой приняли участие французы, была самой лучшей. Как бы мы ни гордились победой нашей пехоты у Ватерлоо, лавровые ветви в этом эпическом сражении должны быть отданы французской кавалерии. Они наголову разбили лучшие части нашей конницы, они несколько раз захватывали наши артиллерийские позиции, они смели с поля боя почти всех наших союзников, пока наконец не отошли назад, не растратив ни капли боевого духа. Почитайте "Мемуары" капитана Гроноу, эту легкую книжицу в желтой обложке – вон она стоит, – которая живее изображает ту эпоху, чем любые претенциозные тома. Вы поймете, какое искреннее восхищение вызывали действия французской конницы у наших офицеров.
Заглядывая в историю, нужно признать, что мы не всегда были хорошими союзниками или великодушными боевыми товарищами. В первом случае вина лежит на нашей политике, где одна политическая партия только рада разрушить то, чего добилась другая. Авторы последнего нашего международного договора столь же непреклонны, как и тори при Питте и Каслри или виги во времена королевы Анны, но рано или поздно им на смену придут новые политики. В конце войн Мальборо мы, сославшись на изменившиеся внутригосударственные условия, неожиданно объявили о мире, чем поставили наших союзников в довольно шаткое положение. Так же мы поступили и с Фридрихом Великим, то же повторилось бы и в наполеоновские времена, если бы к власти пришел Фокс . Что касается наших боевых товарищей, то как же мало добрых слов было сказано нами в адрес удивительной стойкости, которую проявила прусская армия под Ватерлоо! Нужно почитать француза Гуссе , чтобы понять их истинную роль. Вспомните Блюхера , армия этого семидесятилетнего старика, накануне была разбита, и тем не менее он находит в себе силы пообещать помощь Веллингтону, даже если для этого ему самому придется сесть в седло. И он выполнил свое обещание.