16
На окраине Хайлара, рядом с китайским кладбищем, теснились жалкие избушки русского поселка. Он казался пустынным: ставни большинства домишек закрыты, улица заросла бурьяном, не слышно обычного для жилых мест мальчишеского гомона. Лениво бродят одинокие японцы-полицейские, прячась в тени чахлых деревьев.
Почти на самом краю поселка, в глубине обнесенного плетнем двора, стояла низенькая бревенчатая изба с тремя подслеповатыми окошками на улицу. Перед окнами пышно разрослись кусты жимолости и сирени. Во дворике виднелись прямые грядки картофеля. Ярко-зеленые плети огурцов обвивали изгородь. Длинные, изогнутые, как бумеранги, огурцы свешивались до самой земли. В конце дворика, подле колодца, раскинулись две вишни, обсыпанные еще не вызревшими, но крупными ягодами. Дорожки во дворике любовно выложены кирпичом и обсажены ромашкой.
Высокий седой старик, кончив поливать грядки, присел на покосившуюся ступеньку крыльца и посмотрел в открытую дверь сарайчика-мастерской, где дочь собирала крупные завитки стружек, остро пахнущие сосной.
- Самовар ставь, Лиза, - старик стряхнул пыль с колен.
- Сейчас! - дочь пробежала в избу.
В комнате было сумрачно и прохладно. Над некрашеным столом висели три иконы, перед ними слабо теплилась лампада. На старой почерневшей литографии, прикрепленной в простенке, изображен генерал Скобелев, стоящий в окопе с поднятой рукой. Место, куда он показывал, стерлось, и казалось, будто генерал просит пощады у окружающих его солдат в косматых папахах.
Уставшие, отец с дочерью пили чай молча. Небольшое хозяйство, а работы много. За сорок с лишним лет жизни в Маньчжурии Ковровы "палат каменных" не нажили. До русской революции это была крепкая семья: два работящих подростка-сына хорошо помогали отцу. Но в годы революции оба они ушли на Родину. Старик остался один с больной женой и грудным ребенком - Лизой - на руках. Не успел он приноровиться без сыновей, как умерла жена. И тут же пришли японцы. Два горя сразу. С тех пор жизнь его заметно и неудержимо покатилась к старости. А сколько пришлось вытерпеть обид от японцев! А как укоряли сыновьями русские из "Бюро по делам эмигрантов"! В эмигрантских газетах много писали о "зверствах большевиков", о разрухе в России. Но Ковров знал: сыновья его выходят в люди. Старший стал инженером, а второй, Владимир, окончил в Москве Военную академию. Лиза, дочка, бредила Россией. Она жадно читала письма братьев и столько задавала вопросов отцу, что ответить на них не было сил. Частенько, смахивая слезу, девушка поглядывала на север, где в туманной дымке застывшими волнами темнели гряды сопок, уходящих в Россию. Добился Ковров русского подданства, получил русский паспорт. Да что из того, коли жить приходится в Хайларе?.. А Россия воюет с немцами. И писем давно нет оттуда...
- Папа, - осторожно заговорила Лиза, убирая посуду, - ты не убивайся. Они еще напишут, - она несмело взглянула на отца. - Война там.
- Потому и тяжко, - старик опустил голову.
- Подумаю: Россия... - вздохнула девушка, вытирая глаза концом косынки. - И Ваню вспоминаю.
- А что его вспоминать-то? - преувеличенно бодро прервал отец. - До Сталинграда эвон сколько идти немцам. Небось в Москву не пустили, так и к Волге не допустят.
- Ну чего ж ты такой... - Лиза подсела рядом. - Володя же написал. В тылу он. И чего ты...
- Обманывает Володька, - сердито ответил старик. - Воюет. Раз почта полевая - значит, воюет. В поле. Дело ясное.
- Уедем отсюда! Уедем! - горячо зашептала Лиза. - Так мне японцы надоели... смотреть не могу.
- Каждый раз ты мне одно твердишь: "Уедем, уедем!" Я бы рад... да примут ли? И с места сдвигаться... Мать у нас тут останется, а меня в другом месте зароют? Эх, Лизавета...
Федор Григорьевич, поглядывая в окно на пустынную улицу, виновато улыбнулся:
- Я сегодня сердитый, дочка. Ли Чан стол заказал, а не берет. Говорит, денег нет. Товар пропадет. А нам с тобой кормиться надо, и налог платить.
- В России и я бы работала, - словно про себя заметила девушка.
- В России?... Откуда ты знаешь-то?
Лиза промолчала. Не раз ночью, в погребе у соседа Гончаренко, она слушала радио и знала гораздо больше, чем говорила сейчас.
До вечера она работала во дворике. Старик в своем сарайчике стучал молотком, пилил. Под вечер зашел китаец Ли Чан, тоже старик, одетый в длинную синюю рубаху и широкие, но короткие, чуть пониже колен, шаровары.
- Здоров будь, Федор Григорьевич! - он пожал руку Коврову и присел на корточки к стене. - Деньги делаешь? - кивнул он на гроб.
- Угу, - сердито промычал Федор Григорьевич. По виду Ли Чана не скажешь, чтобы он пришел выкупить вещь. Будет извиняться и просить подождать. Опять у лавочника придется брать в долг. И так еле-еле расплатился. Старик сердито гнал ломкую стружку.
- Не шибко, Федя, - печально улыбнулся Ли Чан, - не шибко сердись. Япон нынче козу свел.
Рубанок чуть не выпал из рук Федора Григорьевича. Козу? А сноха китайца недавно родила двойню.
- За что?
- Налог не платил. За землю налог. Огурцы, картошку рвать теперь не можно, - Ли Чаи вздохнул, его узкие косые глаза стали похожи на щели. - Дети кушать дай-дай. Где?.. Ван, мой сын, жертвенная работа ушел. Совсем пропала. А кушай нету, - Ли Чан, опустив голову, ковырял палочкой земляной пол сарая. - Носи продавай стол другой люди, - он бросил щепочку и встал. - Здорово живи! - поклонившись, Ли Чан направился к двери, глядя прямо перед собой. Его сгорбленные плечи дрожали.
- Постой-ка! - загородил ему дорогу Федор Григорьевич. - Погоди маленько. Ты садись, садись! - суетливо усаживал он гостя. - Отдохни. Я сейчас! - трусцой старик выбежал из сарая и, подозвав Лизу, пошептался с ней. Смущенный, вернулся в сарайчик. Ли Чан сидел на прежнем месте, опустив глаза.
- Ну, чего? - подсел к нему на корточки Федор Григорьевич. - Ну чего ты думаешь? А! Иль духом пал?
- Моя думай Китай чуть-чуть ходи. А там тоже япон. Где живи можно бедный люди, Федя? Куда ходи? - Ли Чан перебирал спиральки стружек, то складывая их пирамидой, то рассыпая одним легким движением руки. - Твоя Россия ходи может, а моя куда?..
- Не пойду я в Россию, - тихо, но убежденно ответил старик.
- Зачем так говоришь? - изумился Ли Чан.
- Стыдно.
- Зачем стыдно?
Торопясь и сбиваясь с русско-китайского жаргона, на котором шел разговор, Федор Григорьевич объяснил, что ушел с родины давно, до революции, когда там худо было. А теперь в глаза людям смотреть совестно будет. Сколь выстрадал за эти годы русский народ, а он сбежал от бед, теперь же вроде как на готовенькое зарится.
- Не моги так говорить, Федя! - черные глаза Ли Чана сердито блеснули, на скулах вспыхнул румянец. - Родной земля - нам всем мать. Чуть-чуть сердитый - опять прощать будет. Ходить тебе надо Россия.
- Хороший ты, Чана! - Федор Григорьевич растроганно обнял китайца.
В сарай вошла Лиза с корзиной, полной овощей. Увидев обнявшихся стариков, засмеялась:
- Ишь! - поставила корзину перед Ли Чаном. - Иди-ка домой, дядя Ли. Корми детишек.
От неожиданности китаец растерялся. Потом, взглянув на добродушное лицо Коврова, на девушку, смущенно теребившую пушистый кончик длинной косы, встал, низко поклонился им обоим и молча пошел к двери.
- Чана, как тебе не стыдно! - обиженно остановил его Федор Григорьевич. - Разве ты мне не помогал?.. Мы с дочкой от чистого сердца, а ты... У нас не будет - к тебе придем.
Ли Чан колебался. Он что-то тихонько шептал по-китайски, сложив на груди тяжелые руки, все в синих венах, набухших узлами. Федор Григорьевич подошел к нему и насильно сунул корзину. Ли Чан порывисто обнял растерянного старика и, прикрывая рукой лицо, выбежал на улицу.
17
Полина Георгиевна собирала вещи мужа в потертый, но еще достаточно крепкий чемодан. Уложив сверху новую гимнастерку, она посидела минуту неподвижно, устремив взгляд на пустой стол и, вздохнув, легко поднялась с колен. Дверь в комнату мужа была приоткрыта. Полина Георгиевна осторожно заглянула в щель. Ну, конечно, сидит, пишет! Еще не спал, а времени уже два часа. Через полчаса подойдет срок, нужно его будить, а он - нате вам! - совсем не ложился.
- Леня! Леонид Павлович! Тебе через двадцать минут вставать. - "Уже двадцать!" - мысленно ужаснулась она. - Может быть, все-таки приляжешь?
Подгалло положил ручку и повернулся к жене. Она стояла в дверях. Маленькая... старушка... Но для него она осталась все той же Полечкой, как и много лет назад, когда она, медицинская сестра партизанского отряда, несла его на перевязочный пункт и сердилась на свою слабость.
- Где уж ложиться, мать. Все равно не выспаться. Лучше поговорим.
Подгалло перешел на диван и, когда жена приблизилась к нему, осторожно обнял ее за плечи и легонько привлек к себе.
- Всю-то жизнь мы с тобой расстаемся, - вздохнула Полина Георгиевна. - Конца не видно.
- Вот и отлично! - улыбнулся Леонид Павлович. - Не только расстаемся, но и встречаемся. Чем чаще расстаемся, тем чаще встречи.
- Шутишь...
- Нет, серьезно! Говорят же: чаще разлуки - реже скандалы.
Оба грустно рассмеялись: какие там скандалы - ни одного резкого слова не было сказано друг другу за всю жизнь.
- О чем же говорить будем? - тихо спросила Полина Георгиевна, взяв руку мужа.
- Расстаемся, мать, надолго. Запасайся терпением. Пожалуй, до конца войны не встретимся.
- Вот еще - до конца войны! - пошутила жена. - Не буду я ждать, возьму и приеду в санбат санитаркой.
- Что ж, буду ждать. А пока, ладно уж, сообщу тебе раньше срока приказ командующего, - взглянул на часы. - В восемь ноль-ноль подойдет эшелон, а в шестнадцать все семьи должны выехать. В дороге узнаете, куда. Можешь сказать женам командиров: кто хочет, пусть едет к родным.
Леонид Павлович потянулся за папиросами, но жена торопливо перехватила его руку:
- Нельзя же, Леша. Зачем?
Он бросил папиросу на стол:
- Забылся.
- Кто теперь за тобой смотреть-то будет? - улыбнулась Полина Георгиевна. - Разве ординарца попросить.
Он не ответил, глядя на огни в окнах казарм. Неожиданно для себя сказал:
- Сегодня я встретил Карпова.
- Карпова?.. Это который?
- Помнишь, рассказывал тебе о Халхин-Голе?
- Неужели? Почему же ты не привел его? Я так хочу его видеть!
- Тут история... - мягко усмехнулся Подгалло. - Не хочет он меня узнавать, вот тебе и все. Будто бы и незнакомы совсем. Я подумал, подумал и решил: пусть так и будет. Еще смутишь человеку душу, а нам с ним служить. Он теперь младший политрук.
- Эх, Леонид Павлович, Леонид Павлович, дорогой ты мой комиссар! Ничего-то ты не знаешь о душе его. Он теперь рад до смерти, что опять с тобой встретился. Ты ему как родной. Разве тебе-то чужой он?
Подгалло кашлянул, неохотно ответил:
- Ну, тут несколько иное.
- Сколько же ему лет?
- Да года двадцать три-двадцать четыре.
- Совсем мальчик.
- Ну, ты скажешь. Мальчик! Он сегодня... - и Подгалло не без гордости рассказал о том, что случилось на заимке. - Хорош мальчик! - Подгалло встал.
- Хорош, хорош, - торопливо поднялась Полина Георгиевна. - Нашему почти ровесник.
- Да. Почти, - Подгалло долго смотрел на фотографию сына. Похож Витька и на него, и на мать. Оба они воплотились в нем. Так продолжается жизнь. - Ну, что ж, пора собираться, - он перешел в столовую, где на полу стоял раскрытый чемодан. - Молодец ты, мать. Как раз оставила место для бумаг.
Полина Георгиевна перечисляла все, что положила, вопросительно поглядывая на мужа: не забыла ли чего? Нет, не забыла. Пожалуй, если бы собирался он сам, как тогда в Финляндию с лыжным батальоном, то, наверное бы, оставил и бритву, и теплое белье.
- Плохо вам придется! - тревога снова звучала в голосе Полины Георгиевны, и вся она, маленькая, хрупкая, заметно напряглась. - Такая война страшная, Леня...
Целуя ее мягкие теплые губы, Подгалло вспомнил, что эти же слова говорила она сыну, когда тот, бодрый, смеющийся, получив назначение, уезжал на фронт. И тогда она не плакала, и тогда ее глаза были такими же сухими и строгими.
Оба они на мгновение обернулись и посмотрели на большой портрет сына, видимый в раскрытую дверь.
18
Римота бежал из части, как только их рота вернулась в казармы. Он обратился к самому командиру роты и попросил отпуск на сутки, и тот, с суровым видом просмотрев карточку взысканий и поощрений, разрешил, тут же сделав в журнале соответствующую запись. Хингана Римота достиг на четвертые сутки пути, голодный и уставший до изнеможения. Хотя и говорится, что когда к неудобствам привыкаешь, их перестаешь замечать, к голоду, который Римота также причислял к "неудобствам", он привыкнуть никак не мог. Но он шел к цели. Он даже улыбался, представляя себе выражение лица унтер-офицера, который не застанет его в казарме в день отправки в командировку... к теням предков.
Его задержали в чаще, возле обрыва, когда он располагался спать. Все произошло просто и быстро, и Римота, вчерашний солдат, не мог не восхититься выучкой этих людей, одетых в лохмотья. Не успел он прилечь, как на него навалились трое, а четвертый обыскал и связал руки.
- Шпион! - сказал, с ненавистью глядя на Римоту, среднего роста быстроглазый китаец. Как выяснилось после, это был начальник партизанской заставы.
- К круглому отверстию пятигранный болт не подойдет, - улыбнулся Римота. - Семь раз проверь, а потом не верь.
Ему завязали глаза. После утомительной и длинной дороги он очутился в землянке. Когда с него сняли повязку, первое, что он увидел, опять были черные быстрые глаза начальника заставы.
- Кто ты? - негромко спросил сидевший у стола пожилой добродушный китаец, неторопливо набивая табаком коротенькую трубку-носогрейку.
- С чего начинать? С рождения? - вопросом ответил Римота. Пожилой китаец улыбнулся:
- Откуда бы ни начал, все равно придешь к концу. Говори, что хочешь. Мы слушаем, - и зажег трубку. - Чы Де-эне, - обратился он к быстроглазому, - садись, послушай и ты.
Третий, тоже пожилой, суровый, с резкими морщинами на темном от загара лице, полулежал на топчане, покачивая перевязанную руку. И Римота начал рассказывать.
...На грязной окраине города городов - Токио, в куче мусора возле зловонного канала, мальчишка Хейсо с утра до вечера искал, что можно съесть, чем насытить вечно голодный желудок. Отца он не помнил. Мать говорила, что отец погиб на верфи Мицубиси. Раз в год, в день памяти предков, приходила сестра с Иосивара, приносила много еды: рис, редьку с кусочками рыбы и даже лакомства - липкие, тянучие конфеты. Но она весь день плакала, уткнувшись матери в колени, а вечером опять уходила... на год. Когда Хейсо подрос, он узнал, что такое Иосивар и понял, почему плакала сестра. Он понял многое. И вот однажды...
Шел мелкий, надоедливый дождь. Раскрыв зонтик, Римота торопливо шлепал по лужам: он очень спешил домой. С завода Сумитомо отпускали раз в неделю на полдня отнести семье жалованье. Какое там жалованье! Гроши... Его догнал слесарь, наладчик станков. После обычных вопросов вежливости Ираки-сан, так звали его все, хотя он был совсем молодой, заговорил о вещах, которые давно интересовали Римоту.
- Тяжело тебе, товарищ? - спросил Ираки-сан и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Мы видим. Но ты парень с головой. Давай поговорим откровенно. Вот сегодня мастер много говорил о России. Ты ему поверил?
Как можно было не верить мастеру? Он же был в России и сам видел, что там голод, там едят детей. Там ненавидят японцев. Но в голосе Ираки-сана, когда он говорил о мастере, была насмешка.
- Там заводы и земля в руках простого народа, - стал объяснять он. - Таких, как мы с тобой, - Ираки-сан сказал это тепло и задушевно, но почему ему надо верить больше, чем мастеру? - Они сами устанавливают законы. Там нет богачей, нет таких собак, как наш мастер.
Это была первая встреча Хейсо Римоты с правдой о другом мире, с правдой, которая - теперь-то он в этом уверен - в конце концов восторжествует во всем мире. Через год он стал коммунистом.
Типография газеты "Асахи". Сюда он пришел уже с заданием партии добыть шрифт. Борьба требовала оружия, а оружием было печатное слово правды.
Ираки-сана расстреляли как врага императора. Добрались и до Хейсо Римоты. Его выслали в Манчжоу-Го, в солдаты. Но в типографии остались пятеро. Пять коммунистов - одна из многих ячеек партии.
- Я пришел бороться. Кто утром познал истину, тому вечером не страшно умереть. Мне далеко до вечера, я хочу увидеть победу коммунизма - и тут, в Маньчжурии, и у себя, на прекрасных островах Ямато. Я знаю: тому, что рассказывают, верь наполовину. Но я рассказал правду. Надеюсь, поверите. Потому что пока есть жизнь, жива и надежда.
- А как солдаты? - неожиданно спросил человек с перевязанной рукой. - Полны духа самураев и верят в божественность императора? Все так, как и было три года назад?
Римота усмехнулся. Он вспомнил задушевные разговоры, во время которых потихоньку бросал семена правды.