- Маршрут определяю я, - заговорил профессор, и от ласкового тона его, от вежливой улыбки не осталось следа. Перед разведчиком сидел строгий начальник. - Перейдете границу на любом участке Аргунь-Маньчжурия и направитесь в Цугул. Там проживете два дня у агента семнадцать - Трюнина. Главная ваша задача - водоемы. Все проделаете сами, лично, - Исии не спеша достал обыкновенный металлический портсигар и нажал указательным пальцем выступ на уголке. Мягко щелкнув, отскочила крышка. Внутри лежали упакованные в вату четыре плоские запаянные склянки. - Здесь возбудители брюшного тифа, - брови Казимуры поползли вверх. - Они будут живы еще пятнадцать суток. Одну склянку оставьте у семнадцатого. Остальные... Ищите вдоль границы водоемы и бросайте это туда, - Исии ловко отделил крышку портсигара и ребром ее коснулся склянок. - Вот так вы раздавите их. Только не расходуйте все на один водоем. Ищите большие колодцы не на самой границе, а в глубине, те, откуда берут воду жители, а главное - воинские части, - вздохнув, он прицепил крышку на место, закрыл портсигар и снова ласково улыбнулся, глядя на побледневшее лицо разведчика. - Вы были в Китае?
- Так точно, господин профессор!
- Значит, это вам знакомо. Но там работать значительно проще, - он опять улыбнулся. - На желтой расе мы проверили действие оружия номер один. Вам выпала честь проверить его на европейцах. Не каждому я мог бы доверить плоды своего многолетнего труда, господин Казимура. Не каждому, - задумчиво повторил он, поглаживая кончиками сморщенных пальцев крышку портсигара, и опустил голову.
Капитан теперь вспомнил все, что слышал о профессоре Исии. Со скамьи токийской военно-медицинской академии Исии пошел в армию. Потом изучал медицину в Европе и Америке. Бывал даже в России. Жизнь свою он посвятил микробиологии. Последнее время в армии прошел слух о каком-то новом виде оружия, рассчитанном на массовое истребление живой силы противника. Посвященные называли и имя изобретателя - генерала Исии, "колдуна", связывая его с отрядом 731, где он проводил свои опыты. А потом, заставив поклясться в сохранении тайны, добавляли, что он начиняет бомбы микробами.
- Божественный император вручает вам судьбу войны за создание новой Ямато! - продолжал генерал, зябко потирая руки. - Поэтому мы должны предусмотреть все, - он вновь перешел на деловой тон. - В случае эксцесса на границе, вам надлежит... - он помолчал, глядя в настороженные глаза разведчика, - надлежит сделать так, чтобы никто не нашел у вас этого, - генерал указал на портсигар. - Взорвите его, пусть даже он будет у вашего сердца - иного выхода нет.
- Моя жизнь принадлежит императору!
14
Самохвал сиял гимнастерку и критически осмотрел ее. Напевая вполголоса, отпорол подворотничок и бросил в мусорный ящик.
- При-идется но-вый при-ши-вать! - рассеянно пропел он, роясь в чемодане.
Карпов с интересом наблюдал, как ротный, не торопясь, оторвал нитку и, зажав ее губами, не переставая напевать, вынул из фуражки иголку, скрывавшуюся где-то в подкладке.
- Чистый хотите пришить? - заговорил Карпов. - Смотрите, будете блестеть - сороки унесут.
Самохвал улыбнулся. Нитка упала на колени, он с трудом ухватил ее пальцами:
- Тонкая работа! - и засмеялся. - Сороки - не страшно. А покажись я с грязным подворотничком - какой же пример солдатам!
Карпову хотелось поговорить с ним о людях, о делах в роте, но первым начать эту беседу он не решался. Самохвал, завязав, наконец, последний узелок, полюбовался своей работой и вдруг сказал:
- Не знаю я людей - беда! Две недели назад пополнение дали, где тут успеть. А впереди - такой марш.
Карпов разделял его тревогу. Он-то знал людей еще меньше. Вернее, он пока не знал их совсем. И все-таки счел нужным ответить командиру:
- А мне люди понравились. Хороший народ.
Самохвал вопросительно и удивленно поднял на него глаза.
- Да-да, - подтвердил Карпов. - На марше вы убедитесь в этом.
15
Грузный седой старик в потертой визитке сидел за широким письменным столом, перебирая толстыми, словно опухшими, пальцами, разноцветные листки деловых бумаг. Беспокойство чувствовалось в его резких, порой бесцельных движениях, в нервном подергивании плеч и той неестественной сосредоточенности, с которой он перекладывал бумаги с места на место. Мягкий свет, рассеянный цветной шторой, заливал комнату. На мраморной полочке камина, у ног бронзового рыцаря с копьем, тикали часы. Старик часто вытирал потную лысину, проводя по ней большим синим платком. Такая неприятность - сын отбился от рук, а тут изволь сидеть и выслушивать китайчишку. Да будь он хоть дельным человеком-то, а то так, грузчик, доброго слова не стоящий. "Ну и страшилище - все ребра наружу", - брезгливо отметил старик, окинув взглядом высокого полуголого китайца.
- Господин купеза... господин Зотов... Дети мало-мало кушай нада, - дрожащим голосом говорил китаец, быстро шевеля пальцами, словно отыскивая в воздухе нужные слова. - Совсем помирай теперя... Моя работай много будет. Моя будет послушная. Моя...
- Ну, хватит! - сердито бросил Зотов и вытер лысину. - Я подумаю. Иди.
Бормоча слова благодарности, китаец, пятясь, вышел из комнаты.
"Денек! - подумал Зотов, рассеянно барабаня пальцами по столу. - Денек! Надо бы хуже, да некуда... Тонна спирта-сырца взорвалась. "От неизвестной причины". Знаем мы эту "неизвестную"! Вот только что ушел... ирод. Он убьет - не охнет, не то что спирт... Мишка - сын родная кровь - бунтует. Управлять вздумал заводом. Изобрел десятичасовой рабочий день! Ополоумел совсем. Мастера прогнал, стервец! Да какого мастера - золото, не человек. У него и мертвый работать стал бы. А ведь прогнал так, что и не воротишь. Натворил дел, всего за неделю. А дай-ка волю ему?.."
Старик покачал головой и прошипел вслух:
- Ну, я ему, стервецу, спущу штаны по старой памяти. Он у меня запомнит, как своевольничать...
Дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену.
- Тише! - рявкнул старик.
Высокий узкоплечий юноша, казалось, не расслышал сердитого окрика. С порога он заговорил громко и гневно:
- Это что?! Думаешь, ты лучше сделал? До сих пор не понимаешь, что нельзя каторгу из работы устраивать! Ты думаешь, я ребенок и не знаю, что делаю?
- Знаешь, - иронически перебил отец, - как не знать. Советские порядки заводишь. Чего уж тут знать-то.
- Какие там советские, - с горечью ответил сын. - Хочу, чтобы отца человеком считали, а не кровососом.
Старик в ярости вскочил с кресла;
- Это я кровосос? Я их пою, кормлю - и я же кровосос? Ах, подлецы, бездельники! Ручки в брючки, а Зотовы - плати? Так, что ли? Ты мне такими словами в лицо не тычь. Я хозяин, я за все в ответе. И за рабочих тоже.
- Перед кем в ответе-то?
- Перед богом, перед совестью в ответе, вот перед кем, мальчишка!
Сын прикусил губу, помолчал, а потом сдержанно заговорил, стараясь быть спокойным:
- Помнишь, я еще действительно мальчишкой был, мы у Ковровых жили, ты тогда другим был. И соседи нас уважали. И ребятишки меня играть звали... - и замолчал, уронив голову.
Старик насторожился. Непонятно говорит сын, к чему клонит? И с каким-то новым, еще неизведанным чувством посмотрел отец на Михаила: что-то общее было у его сына с недавно ушедшим китайцем. Но что?...
- А вот теперь по улице пройти позор. Отворачиваются, - глухо продолжал Михаил. - Только что вслед не плюются. Ославили девушку на весь город. Женихались, а теперь... За что? Ведь стыдно ей на люди выйти, - и добавил дрогнувшим голосом: - Если бы не торговля твоя, давно бы женился...
- На ком? - желваки запрыгали на скулах старика. - На девчонке Ковровой? На красной? - гнев душил его. Он закашлялся, утер слезы и, отдышавшись, отрезал: - Забудь!
- Но почему?! - вскричал сын, расстегивая воротник рубашки. - Почему?!
Старик обвел глазами комнату. Зеркало отражало диван, ковер и темное бюро старинной работы. И сюда, вот на это кресло, пустить девчонку, которая продает щепки, чтобы купить хлеба?!
- Да мне, - зло крикнул Зотов, - да мне во сто раз лучше, чтобы ты у Бакшеева в корпусе служил или... в Бюро эмигрантском! - как же ненавидел он сейчас ту девушку! Пусть она красавица, каких в кино по праздникам показывают, а только сын, его сын - не пара нищенке. - Стерва она! Не стоит алтына, а гоняется за рублем...
- Как не стыдно!.. - бешено округлив глаза, Михаил встал решительный и злой, ноздри его короткого, словно обрубленного носа, раздувались. Злясь и одновременно восхищаясь, старик узнавал в нем себя молодого, - обо мне говори что хочешь... А ее - не трогай! - выкрикнул юноша с такой силой, что хрустальный стакан стукнулся о графин и тоненько задребезжал.
Старик жалобно скривил губы. Усы его опустились, глаза сузились, спрятались под нависшие брови, лоб покрылся множеством мелких морщин. Трясущаяся голова ушла в плечи, как от удара.
Минуту длилось молчание. Только шуршание бумаг и хриплое дыхание Михаила нарушали тишину.
И это его сын! Плоть от плоти, кровь от крови. И как же это Мишенька, Мишутка, ради кого он, Зотов, наживал копеечку к копеечке, кому готовил уютную жизнь, из-за кого женился второй раз на горбатой сорокалетней "девице", принесшей богатое приданое, - его сын отказывается ото всего, в чем смысл жизни!.. Что из того, что когда-то, давным-давно, после революции, выгнавшей его из России, он, Зотов, нашел приют у земляка Коврова, что от него, земляка, и богатеть начал: копил деньгу на чужих харчах, да и Мишка был обихожен - руки развязаны. Что же из того. Каждому своя фортуна... Правда, обещались они, отцы, поженить детей. Но чего по пьяному делу не бывает. Велика сейчас разница, велика. И сыновья Ковровы - красные оба, в России, коммунисты. Вот и свяжись: кончишь дни в каком-нибудь лагере у японцев. Они - сила. Скоро японские губернаторы будут сидеть в Чите, Иркутске, Хабаровске, по всей Сибири до Уральского хребта, а то и дале. Вот когда в полную силу войдет торговый дом "Зотов и сын". А сын-то по младенческому разуму этого не понимает...
- На отца озлобился? - тихо спросил он, бессильно откинувшись в кресле. - На отца? Уж лучше убей сразу, чем будешь добивать каждый день понемногу. Это мне поделом... Страдал, воспитывал. Ну, убивай, дурак!
Судорожно сглотнув горький комок слез, сын отвернулся. Отец! Ничем не вытравить из памяти колючие, пахнувшие табачным дымом усы отца, нежно щекочущие шею. Помнит Михаил и добрые, сильные руки, подбрасывавшие его до потолка, так что сердце замирало от восторга, дыхание останавливалось от сладкого страха... Когда-то в отце заключался весь его мир. Отец был всем хорошим, всем радостным. Видеть отца - купаться в счастье...
Но жизнь познал Миша не из отцовских ласковых рук. Дедушка Федор ввел его в жизнь рядом со своей дочкой Лизой, смешливой, любопытной. Невеста... Как долго стыдился он этого слова: дразнили мальчишки. А потом привык. Радовался письмам, которые присылали "дяди" из России. "Это за Хинганом?" - спрашивал Миша. - "Нет", - отвечал дедушка Федор и рассказывал детям о далекой и близкой стране, об их Родине. О лесах и реках, о степях и пашнях, о рощах и садах, о русских людях. Позже, когда Миша убегал от горбатой мачехи к дедушке в мастерскую и прятался в пахучих сосновых стружках, они с Лизой мечтали уехать вдвоем на Родину, в Россию, от всех бед: от страшной мачехи, от невыученных уроков, от пыли и грязи маленького городка, лишенного радостных красок. А еще позже он - уже юноша - слушал рядом с Лизой голос Родины. Этого голоса очень боялись японцы, они хватали всякого, кто осмеливался ловить запретную радиоволну. Да, любовь к России вырастала в Мише вместе с любовью к Лизе. А отец... Отец богател, пока вырастал его сын в доме Ковровых.
Отец. Какой чужой, какой злобный человек разговаривал сейчас с Михаилом! Юноша взглянул в выцветшие глаза старика и содрогнулся: они были спокойны и холодны... Этот расчетливый человек готовится оставить ему, наследнику, торговый дом. Думы его: о выгоде, о прибыли, о японцах, о войне с Россией.
- Убивать я тебя не собираюсь, отец. Ты напрасно это... скандалишь, - Михаил теперь стыдился своей недавней горячности. - Просто... Просто я хочу жить, как живут в России... на Родине, - поправился он. - Хотя я там никогда не был, но я русский. Там люди ради счастья живут, а ты - ради барыша.
Старик молча поднялся и беспокойно заходил по комнате. "Так вот откуда дует ветер: Россия!" - он ухмыльнулся в усы, дивясь глупой недальновидности сына. Поверил девчонке Ковровой. Что она знает? Сам Семенов вчера вечером говорил ему, Зотову: "Скоро "зотовскую зубровку" будут пить в Иркутске, праздновать победу Японии - нашу с тобой победу..." Выродки эти японцы, а все лучше красных! Лопнули его денежки в России, когда японцы ушли с Дальнего Востока. А здесь - почет и уважение. Торговая фирма. Какая разница, кто устанавливает законы? Японцы, немцы, черт с ними! Плохой закон Зотовых обойдет. Над денежками никакой закон не властен.
Зотов наступил на освещенный солнцем квадратик. Блеснул лак ботинка. Старик сердито дрыгнул ногой и перешел в тень. Яркие краски ковра, оживленные солнцем, раздражали его.
- Значит, любишь? - хрипло спросил он, привалившись спиной к стене.
Михаил молча кивнул.
- И не жалко тебе отца?
- Жалко? - переспросил сын и, прищурившись, оглядел старика. - Я тебя не обижаю. Рано или поздно надо жениться... Ты бы лучше сам себя пожалел. Холуйствуешь перед японцами. Казимуру этого принимаешь, будто почетного гостя, а он... Твое вино пьют, продают, а к ним в магазин ты не зайдешь: низшая раса, вроде собаки...
- Молчи! - старик в неистовстве бил кулаками в стену. - Дурак!.. Дурак! Дурак!.. Нет тебе больше имени... Я тебе с малых лет твержу: не суй нос в политику. Считай барыши и помалкивай... Дурак!
- Не хочу я твоих барышей. Чем я хуже японца? Чем?.. Молчишь. Почему русских подданных арестовывают?
- Если этих "подданных" не арестовывать, они все вверх тормашками перевернут, как в России. Будем мертвечину жрать. Живо твой капитал прикарманят.
- Ну и пусть.
- Я эти деньги своим горбом наживал!
- Я люблю Лизавету. Я женюсь.
- Хватит! Довольно я сегодня наслышался! - старик помолчал, стараясь охладиться, и заговорил рассудительно: - Каждый живет в своем естестве. Один - купец. Другой - гробовщик. Поживешь подольше, сам свою глупость поймешь, ан, окажется, поздно хватился! Пожалеешь, что не послушал старика, да кусай тогда локоток... Ну, любишь. Ладно. Что из того? Терпенья нет, так нешто обязательно под венец? Девки - они податливые. А надоест, бросишь. С кем по молодости греха не случается... - и замолчал, отшатнувшись: Михаил, сжав кулаки, бешено выкатив остекленевшие глаза, резко шагнул к столу. - Ты что?.. Что?.. Бешеный!.. Право, бешеный!..
- Не надо мне твоего согласия!.. Ничего не надо! - сын круто повернулся, собрав ковер в складки, и выбежал, хлопнув дверью. Стакан снова жалобно звякнул. Бронзовый рыцарь негодующе качнул копье, и мягкий звон пролетел по комнате, затихая в складках бархатных портьер.
Старик долго сидел за столом, поглаживая лысину и тупо глядя на тяжелую дубовую дверь с потемневшей от времени ручкой. Резные ангелы висели среди угловатых облаков, держа в руках цветы, похожие на сковородки. Тяжела будет доля сына, если он, отец, вовремя не наставит его, глупого! Зотов вздохнул, с досадой отбросил зажатый в руке влажный платок, поднялся. Неторопливо каблуком расправил ковер, подошел к окну, поднял штору. И как это он, старый дурак, не понял сразу, что нельзя было парня допускать в эту семью! Знал же: красные. А это такая зараза липучая - пристанет, не соскребешь! Нет, нельзя допустить, чтобы сын погряз в красном разврате. Девка его мутит, вот кто. Не будет ее рядом - Мишка за ум возьмется. Надо невесту ему подходящую подыскать, вот что. В Чань-чунь поехать, его с собой взять - пусть разгуляется... Да нет, не поедет он, к ним ведь сейчас подался, к Ковровым. И не выкуришь, пока эта тварь жива. Как привязанный. "Жива? - старик потер лоб. - Жива. Вот оно что. Жива!.."
С шумом опустив штору, так, что воробьи шарахнулись из кустов сирени, Зотов подошел к столу и снял телефонную трубку.
- Комендатуру, - слышался металлический треск и шорох. - Господин поручик?.. Говорит Зотов. Здравствуйте. Скажите, атаман Семенов уже уехал?.. Мне нужно увидеть его превосходительство по делу государственной важности. Нет, нет, - довольно засмеялся старик, - работу я не ищу. Слава богу. Я виноторговец. Зотов. Спасибо, господин поручик. Всегда рад. Прошу вас. Через час я буду у его превосходительства.