- Будешь тем, кем тебе прикажут.
Все. Я переменил ногу и еле слышно стал отсчитывать: "Левой... левой..." Отец внезапно остановился и посмотрел на меня.
- А почему ты хочешь стать миссионером?
Я солгал:
- Потому что это гораздо тяжелее.
- Так, значит, ты хочешь стать миссионером, потому что это тяжелее?
- Да, отец.
Он двинулся дальше, мы прошли еще шагов двадцать, он слегка повернул ко мне голову, удивленно оглядел меня и сказал:
- Увидим.
Немного погодя он снова спросил:
- Итак, ты хотел бы стать миссионером?
Я поднял глаза, он посмотрел на меня в упор, нахмурился и строго повторил:
- Увидим.
Мы подошли к углу Шлоссштрассе. Он остановился.
- До свиданья, Рудольф.
Я опустил руки по швам.
- До свиданья, отец.
Он кивнул мне, я повернулся так, как полагается по уставу, выпрямился и зашагал прочь. Выйдя на Шлоссштрассе, я оглянулся и, увидев, что отца уже нет, бросился бежать как сумасшедший. Произошло нечто совершенно невероятное: отец не сказал "нет".
На бегу я потрясал ружьем, взятым у сраженного солдата в губернаторском дворце, и стрелял в дьявола. Первым выстрелом я снес всю левую часть его рожи. Мозг брызнул на дверь уборной, левый глаз вытек, а правым он с ужасом уставился на меня. Язык в его окровавленном разорванном рту еще двигался. Я выстрелил вторично и на этот раз снес ему всю правую часть рожи. Но тут же восстановилась левая - и левый глаз в свою очередь уставился на меня с омерзительным выражением ужаса и мольбы... Я вошел в ворота школы, снял фуражку, поздоровался с привратником и перестал стрелять. Прозвучал звонок, я занял свое место в строю, и в это время появился отец Талер.
В десять часов мы вошли в класс. Ганс Вернер сел со мной рядом. Правый глаз у него почернел и затек. Я взглянул на него, и он с гордостью шепнул мне:
- Старина! Знаешь, что было!
Он продолжал шепотом:
- Я расскажу тебе на перемене.
Я отвел глаза и уткнулся в учебник. Прозвучал звонок, и мы вышли во двор, где гуляли старшеклассники. Снег стал очень скользким. Я осторожно добрался до стены часовни и стал отсчитывать шаги. От стены часовни до стены класса рисования было сто пятьдесят два шага. Если у меня получалось сто пятьдесят один или сто пятьдесят три, этот переход не считался. К концу перемены нужно было сделать сорок таких переходов. Если я успевал сделать лишь тридцать восемь, то на следующей перемене я должен был пройти, кроме положенных сорока, еще два штрафных.
Я отсчитывал: "р-раз, два, три, четыре...", когда ко мне подлетел Ганс Вернер. Рыжий, смеющийся, он подхватил меня под руку и потащил за собой, крича:
- Старина! Знаешь, что было!
Я сбился со счета, вернулся к стене часовни и начал снова: "раз... два..."
- Вот, гляди! - сказал Вернер, указывая рукой на глаз. - Это отец!
Я предпочел остановиться.
- Он тебя бил?
Вернер захохотал:
- Ха-ха! Бил!.. Это не то слово, старина! Задал мне колоссальную взбучку! А знаешь, за что? - продолжал он, хохоча как сумасшедший. - Я... ха! ха!.. я... разбил... вазу... в гостиной...
Затем он выпалил одним духом, уже не смеясь, но с удивительно радостным видом:
- Я разбил вазу в гостиной!
Я снова принялся про себя отсчитывать шаги: "три, четыре, пять..." - но вдруг остановился. Мысль, что можно радоваться, совершив такое преступление, поразила меня.
- И ты признался отцу?
- Признался? Что ты! Старик сам до всего докопался!
- Старик?
- Ну, отец!
Вот как! Он называет отца "стариком" и, что удивительней всего, в эту до невероятности неуважительную кличку он даже вкладывает какую-то нежность.
- Он, видишь ли, учинил небольшое следствие... Ну и дошлый у меня старик - все узнал!
Я смотрел на Вернера - его рыжие волосы пламенем горели в солнечных лучах, он пританцовывал на месте и, несмотря на подбитый глаз, вид у него был такой счастливый! Вдруг я спохватился, что не считаю шаги. Мне стало не по себе, и я бросился к стене часовни.
- Эй, Рудольф! Куда тебя несет? - не отставая от меня, на бегу проговорил Вернер. - Чего ты бегаешь? Сегодня так скользко, что и шею недолго свернуть.
Не отвечая, я снова стал к стене и начал отсчитывать шаги.
- Так вот, - продолжал Вернер, машинально шагая со мной в ногу, - ну и отделал же меня старик! Вначале он это вроде для смеха, но когда я лягнул его в ногу...
Я остановился, совершенно ошеломленный.
- Что? Ты ударил своего отца?
- Ну да! - сказал Вернер и засмеялся. - Посмотрел бы ты, как он обозлился! Как принялся меня дубасить! Ну и отделал же он меня, старина! Уж он дубасил, он дубасил! А под конец уложил меня нокаутом!..
Он опять разразился смехом.
- ...так уложил, что сам испугался! Стал прыскать меня водой, коньяком поил - не знал, бедняга, что и делать!
- А потом?
- Потом? Ну я надулся, конечно.
- Ты - надулся?
- Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.
- Тебе, пирожное?
- Ну да. И тогда, послушай-ка, что я сказал ему! "Раз так, - сказал, - я и вторую вазу кокну!.."
Я остолбенело уставился на него.
- Так и сказал? А он что?
- Он засмеялся.
- Засмеялся?
- Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: "Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!"
- Ну а потом? - спросил я машинально.
- Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
- Стали играть?
- Да!
И он с восторгом добавил:
- Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
- Что за муха тебя укусила? - проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. - Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
- Кстати, - сказал он, - я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
- Да.
- Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
- Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
- А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
- А вы не молились... из-за вазы?
- Молиться? - переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. - Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
- Отвяжись!
- Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?
- Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
- Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
- Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
- Твой отец?.. - он захохотал еще сильнее. - Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!
- Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
- Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
- Замолчи! - крикнул я.
- Но ведь он...
Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал - сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.
- Ах ты, неловкий какой! - сказал учитель. - Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
- Я бежал и упал, - проговорил он.
- Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
- Я упал, - повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:
- Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.
Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.
Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.
- Войдите! - раздался громкий голос.
Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.
- Это ты, Рудольф? Что тебе?
- Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.
- Ты ведь недавно исповедовался.
- Да, но я совершил грех.
Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:
- Не время теперь.
- Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.
Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.
- Что же ты сделал?
- Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.
- А почему не прямо так?
Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.
- Такой ли уж это тяжкий грех?
Я покраснел, но ничего не ответил,
- Ладно, - произнес он с некоторым раздражением, - я слушаю тебя.
Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью - прочитать двадцать раз "Отче наш" и двадцать раз "Аве, Мария" - и отпустил грехи.
Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.
- Так из-за этого ты и домогался исповеди?
- Да.
Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.
- А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?
- Нет.
- Что же он сказал?
- Он сказал, что упал.
- Так, так! - произнес он, пристально глядя на меня. - Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!
Он положил трубку на стол.
- Ах ты маленький негодник! - вдруг сказал он с возмущением. - Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!
- Нет, отец Талер! - воскликнул я с жаром. - Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!
Он удивленно взглянул на меня.
- Ну а для чего же?
- Я не хочу, чтобы узнал отец.
Он потер подбородок большим пальцем.
- Ах, вот оно что! - произнес он уже более спокойно. - Ты так боишься отца?
Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.
- Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?
- Нет, отец Талер.
Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.
- Рудольф, - наконец мягко обратился он ко мне.
- Да?
- Лучше все же признаться ему.
Я задрожал.
- О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!
Он встал и изумленно посмотрел на меня.
- Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?
Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:
- Ну как, лучше тебе?
- Лучше.
- Да ты сядь.
Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.
- А теперь иди, не то опоздаешь в класс.
Я встал и направился к двери.
- Рудольф...
Я обернулся.
- Так с отцом... - сказал он, понизив голос, - поступай как знаешь.
Он положил руку мне на голову, помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.
В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:
- Дядя Франц здесь.
Я с живостью спросил:
- Он в форме?
Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.
- Да, в форме, - сурово ответила Мария. - Но тебе нельзя с ним разговаривать.
- Почему?
- Господин Ланг запретил.
Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.
- А где отец?
- Он ушел.
- Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?
- Он богохульствовал.
- Что же он сказал?
- Не твое дело, - строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: - Он сказал: церковь - это сплошное надувательство.
Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.
- Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, - повторила Мария.
- Но поздороваться-то я могу?
- Конечно, - неуверенно ответила Мария. - Быть вежливым - не грех.
Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.
Дядя Франц заметил меня.
- А вот и маленький священник! - воскликнул он. - Здравствуй, маленький священник!
- Франц! - проговорила мама с упреком.
- А как надо сказать? Вот и маленькая жертва! Здравствуй, маленькая жертва!
- Франц! - повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.
- Что тут такого? - крикнул дядя Франц. - Я сказал только правду. Разве не так?
Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.
- Рудольф! - строго прикрикнула на меня мама. - Иди немедленно в свою комнату!
- Пустяки! - подмигивая мне, отозвался дядя Франц. - Оставь его на минутку в покое!
Он поднял свой стакан и, снова подмигнув, залихватским тоном, который мне так нравился, сказал:
- Дай ты ему хоть изредка поглядеть на настоящего мужчину!
- Рудольф, - повторила мама, - иди в свою комнату.
Я круто повернулся и пошел по коридору. Я слышал, как за моей спиной дядя Франц сказал:
- Бедный малыш. Согласись, это переходит уж всякие границы: принуждать его стать священником только потому, что твой муж во Франции...
Дверь кухни с треском захлопнулась, и я не расслышал продолжения. Ворчливым голосом что-то говорила мама, но слов я не разобрал, а после снова загремел голос дяди Франца, и до меня отчетливо донеслось: "...сплошное надувательство".
В этот вечер мы обедали немного раньше, так как отец должен был пойти в школу на собрание родителей. После обеда мы опустились в столовой на колени и прочли вечернюю молитву. Когда отец кончил, он повернулся к Берте и спросил:
- Берта, тебе не в чем покаяться?
- Нет, отец.
Он обратился к Герде:
- Герда, тебе не в чем покаяться?
- Нет, отец.
Я был старшим, поэтому отец оставлял меня напоследок.
- Рудольф, тебе не в чем покаяться?
- Нет, отец.
Он поднялся, и все последовали его примеру. Вынув часы, он посмотрел на маму и сказал:
- Восемь часов. В девять - все в постель!
Мама кивнула. Отец обернулся к толстой Марии:
- И вы тоже, сударыня...
- Хорошо, господин Ланг! - ответила Мария.
Отец окинул всех нас взглядом, вышел в переднюю, надел пальто, шарф и шляпу. Мы не трогались с места - он еще не разрешил нам разойтись.
Весь в черном, в черных перчатках, он появился на пороге столовой, и в свете лампы сверкнули его запавшие глаза. Он снова окинул всех взглядом и произнес:
- Спокойной ночи!
Раздались в унисон три "спокойной ночи!", затем с некоторым запозданием еще одно "спокойной ночи, господин Ланг" - Марии.
Мама проводила отца до входной двери, открыла ее и отступила, чтобы пропустить его. Ей полагалось особое "спокойной ночи" - только для нее.
Я уже минут десять лежал в кровати, когда в мою комнату вошла мама. Я открыл глаза и увидел, что она смотрит на меня. Это продолжалось всего мгновение - она сразу же отвернулась и погасила свет. Затем бесшумно закрыла за собой дверь, и я услышал в коридоре ее легкие удаляющиеся шаги.
Меня разбудил стук входной двери и тяжелые шаги в коридоре. Яркий свет ослепил меня, я заморгал, мне показалось, что отец в пальто и шляпе стоит около моей кровати. Чья-то рука встряхнула меня, и я совсем очнулся: передо мной был отец, весь в черном, неподвижный, с глубоко запавшими сверкающими глазами.
- Вставай! - раздался его ледяной голос.
Я взглянул на него, ужас сковал меня.
- Вставай!
Рука в черной перчатке с бешенством сорвала с меня одеяло. Я соскользнул с кровати и наклонился, ища туфли, но отец ударом ноги забросил их под кровать.
- Иди так!
Он вышел в коридор, подтолкнул меня вперед, затворил дверь моей комнаты, тяжело ступая, направился к комнате Марии, яростно стукнул в дверь и крикнул:
- Встать!
Затем к моим сестрам:
- Встать!
И наконец еще яростнее - если это было возможно! - забарабанил в дверь комнаты мамы:
- Встать!
Мария появилась первой, с бигуди в волосах, в зеленой рубашке в цветочках. Она со страхом глядела на отца в пальто и шляпе и на меня рядом с ним, дрожащего, босого.
Мама и обе мои сестры вышли из своих комнат, они щурились от света, растерянно оглядывались. Отец круто повернулся к ним:
- Накиньте пальто и идемте.
Он ждал их молча, не двигаясь, и когда они вернулись, зашагал в столовую. Все последовали за ним. Он зажег свет, снял шляпу, положил ее на буфет и сказал:
- Помолимся.
Все опустились на колени, и отец начал читать молитву. Огонь в камине давно потух, я стоял в одной рубашке на каменном полу, но почти не чувствовал холода.
Отец произнес "аминь" и поднялся с колен. Неподвижный, все еще в перчатках, он возвышался над нами, казался великаном.
- Среди нас здесь, - сказал он, не возвышая голоса, - находится Иуда.
Никто не шелохнулся, никто не поднял на него глаза.
- Ты слышишь, Марта?
- Слышу, Генрих, - слабым голосом отозвалась мама.
Отец продолжал:
- Сегодня вечером... на молитве... все вы слышали... я спросил у Рудольфа... нет ли у него в чем покаяться.
Он посмотрел на маму, и мама утвердительно кивнула головой.
- И вы все... слышали... все хорошо слышали... не правда ли... как Рудольф ответил... "нет"?
- Да, Генрих, - прошептала мама.