– Куда, вы сказали, едете?
– В Конфлан Сент-Онорин. Глупости все эти святые, правда?
Эндрюс засмеялся.
– А куда вы направляетесь? – спросил юноша.
– Не знаю. Я гулял.
Юноша нагнулся к Эндрюсу и шепнул ему на ухо:
– Дезертир?
– Нет. У меня свободный день, и я хотел побыть в деревне.
– Я только подумал, что, если вы дезертир, я, может быть, сумею помочь вам. Глупо быть солдатом. Подлая жизнь. Вы любите деревню? Я тоже. Но это какая же деревня? Чепуха! Я сам нездешний. Я из Бретани. Там у нас настоящая деревня. Здесь можно задохнуться, близ Парижа: так много людей, так много домов.
– Мне все здесь кажется чудесным.
– Это оттого, что вы солдат. Везде лучше, чем в казармах. Что? Подлая эта жизнь солдатская! Я никогда не буду солдатом. Я поступлю во флот, в торговый флот; и тогда, если мне придется отбывать повинность, я ее отбуду на море. Я думаю, что это интереснее. Там больше свободы. И море… Мы, бретонцы, знаете ли, умираем либо от моря, либо от алкоголя.
Они засмеялись.
– Вы давно живете в этих краях? – спросил Эндрюс.
– Шесть месяцев. Тоска эта работа на ферме. Я старший в артели, работаем в фруктовом саду. У меня брат в море, на паруснике. Когда он вернется в Бордо, я поступлю на тот же корабль.
– И куда вы направитесь?
– В Южную Америку, в Перу… Почем я знаю?
– Я был бы не прочь отправиться в плавание на паруснике, – сказал Эндрюс.
– Вы тоже хотели бы? Это очень интересно – путешествовать, видеть новые страны. А может быть, я там где-нибудь и останусь.
– Где?
– Почем я знаю? Где мне понравится. Очень скверная жизнь в Европе.
– Здесь задыхаешься, – сказал Эндрюс медленно. – Все эти разные народы, эта ненависть… но все же жизнь здесь прекрасна. Жизнь безобразна в Америке.
– Выпьем? Вот трактир!
Юноша соскочил с тележки и привязал лошадь к дереву. Они вошли в маленькую винную лавку с прилавком и квадратным дубовым столом.
– Вы не опоздаете? – спросил Эндрюс.
– Мне все равно. Я люблю болтать, а вы?
– Да, конечно.
Они заказали вина старухе в зеленом переднике; у нее были три желтых зуба, и они вылезали у нее изо рта, когда она говорила.
– Я ничего не ел, – сказал Эндрюс.
– Подождите минуту… – Мальчик подбежал к тележке и, вернувшись с парусиновым мешком, вынул из него полхлеба и немного сыру.
– Меня зовут Марсель, – сказал мальчик, после того как они просидели некоторое время, потягивая вино.
– А меня Жан, Жан Андре.
– У меня брат Жан, а моего отца зовут Андре. Это забавно, правда?
– Это, должно быть, великолепное дело – работать во фруктовом саду, – сказал Эндрюс, пережевывая хлеб с сыром.
– Хорошо платят. Но устаешь – все время на одном месте. Это не то, что в Бретани… – Марсель сделал паузу; он сидел, слегка раскачиваясь на стуле и удерживая его между ног. Странный блеск показался в его серых глазах. – Там, – продолжал он мягким голосом, – так тихо в полях, и с каждого холма вы видите море. Мне это нравится, а вам? – Он с улыбкой обратился к Эндрюсу.
– Вы счастливец, вы свободны, – с горечью сказал Эндрюс; ему казалось, что он расплачется.
– Но ведь вас скоро демобилизуют; бойня окончилась. Вы вернетесь домой к вашей семье. Это будет хорошо, а?
– Не знаю. Хотелось бы еще куда-нибудь дальше.
– А что бы вы хотели?
Шел мелкий дождь. Они забрались на мешки с картофелем, и лошадь двинулась неровной рысцой; ее худые коричневые бока слегка блестели от дождя.
– Вы часто бываете в этих краях? – спросил Марсель.
– Буду часто бывать. Это самое лучшее место около Парижа.
– Как-нибудь в воскресенье приезжайте, и мы с вами все обойдем. Дворец великолепный. А потом здесь находится Мальмезон, где император жил с императрицей Жозефиной.
Эндрюс вспомнил вдруг открытку Жанны. Сегодня среда. Он представил себе ее темную фигуру посреди толпы на тротуаре напротив кафе "Роган". Конечно, так и должно было кончиться. Отчаяние, почти сладостное в своем бессилии, охватило его.
– А девушки? – неожиданно спросил он Марселя. – Хорошенькие в этих краях?
Марсель пожал плечами.
– В женщинах нет недостатка, если у человека есть деньги, – сказал он.
Эндрюс почувствовал какой-то стыд, сам точно не зная отчего.
– Мой брат пишет, что в Южной Америке женщины очень смуглые и страстные, – прибавил Марсель с задумчивой улыбкой. – Путешествовать и читать книги – вот что я люблю. Но, смотрите, если вы хотите поймать обратный поезд в Париж… – Марсель остановил лошадь. – Если вы хотите сесть на поезд, вы должны пересечь это поле по пешеходной тропинке и держаться дороги налево, пока не дойдете до реки. Там перевозчик. Город называется Герблэ, и там есть вокзал. Каждое воскресенье до двенадцати вы найдете меня в третьем номере по улице Епископов. Приезжайте, и мы погуляем вместе.
Они обменялись рукопожатием, и Эндрюс пошел по влажным полям. Что-то удивительно милое и грустное, в чем он не мог разобраться, осталось в его душе от болтовни Марселя. Где-то, за пределами всего, он чувствовал грандиозные, свободные ритмы моря.
Потом он подумал о комендантском управлении в это утро, о своей собственной худощавой фигуре в зеркалах, повторяемой до бесконечности, стоявшей беспомощно и смиренно перед блестящим письменным столом красного дерева. Даже среди этих полей, где влажная земля словно вздымалась от напора новых ростков, он не был свободным.
В этих учреждениях, с белыми мраморными залами, наполненными звоном офицерских каблуков, находилась в указателях и грудах бумаги, исписанной на пишущей машинке, его настоящая личность, которую они могли при желании убить; его личность находилась под именем и номером в списках с миллионами других имен и других номеров. Его чувствующее тело, полное возможностей, надежд и желаний, было только бледным призраком, зависевшим от другого "я", страдавшим и раболепствовавшим за него. Он не мог выбросить из головы свой собственный образ, худощавый, в плохо сидящем мундире, повторяемый до бесконечности в двух зеркалах выбеленной приемной майора.
Вдруг сквозь голые тополя он увидел Сену.
Он побежал вдоль дороги, то и дело шлепая по блестящим лужам, пока не добрался до пристани.
Река была очень широкая, серебристая, покрытая бледно-зелеными, фиолетовыми и соломенного цвета полосами от вечернего неба. Напротив находились голые тополя, а за ними группы светло-желтых домов, поднимавшихся по зеленому холму к церкви; все это отражалось вверх ногами в полосатой реке.
Река была полноводная и вздымалась над своими берегами, как вода выливается через край переполненного стакана. Из воды доносился шелестящий, плавный звук, который поднимался и падал в спокойном ритме в ушах Эндрюса. Эндрюс все забыл в огромной волне музыки, которая бурно поднялась в нем, разливаясь вместе с горячей кровью по его венам, наполняя вместе с разноцветными полосами реки и неба его глаза, вместе с ритмами текущей реки – его уши.
V
– Да, я уехал без паспорта, – сказал Эндрюс, смеясь.
– Вот потеха! – воскликнула Женевьева. – Но как-никак они ничего не могут вам сделать. Шартр так близко, у самых ворот Парижа.
Они были одни в купе. Поезд отошел от станции и проходил предместьями, где зелень распускались в садах и фруктовые деревья пенились над красными кирпичными стенами среди вилл, похожих на коробки.
– Как-никак, – сказал Эндрюс, – нельзя было пропустить этот случай.
– Это, наверно, одно из самых забавных положений – страх солдата перед проверкой. Интересно, Дамокл наслаждался своим мечом? Как вы думаете?
Они засмеялись.
– Мама очень сомневалась, боялась отпустить меня одну с вами. Она такая прелесть! Хочет быть современной и либеральной, но всегда пугается в последнюю минуту. А моя тетка подумает, когда мы появимся, что наступило светопреставление.
Они проехали через несколько туннелей и, когда поезд остановился в Севре, увидели мельком долину Сены, где голубой туман покрывал паутиной нежную зелень новых листьев. Потом поезд вышел на широкие равнины, покрытые серо-зеленым мерцанием молодого овса и золотисто-зелеными полями пшеницы; пурпуровый туман застилал горизонт. Синяя тень поезда бежала с ними рядом через траву н заборы.
– Как прекрасно ехать из города по этой дороге рано Утром! У вашей тетушки есть рояль?
– Да, очень старый и дребезжащий.
– Мне интересно было бы сыграть вам все, что я написал из "Царицы Савской", – вы всегда даете мне такие полезные указания.
– Потому что это меня интересует. Я думаю, что вы создадите со временем что-нибудь очень крупное.
Эндрюс пожал плечами.
Они сидели молча; в ушах его гудел прерывистый ритм колес по рельсам; они иногда украдкой взглядывали друг на друга. За окном поля и изгороди, пятна цветущих растений и тополя в легкой зеленой пудре развертывались перед ними, как лента, за мельканием телеграфных столбов и зигзагообразной проволоки, на которую солнце бросало искры красной меди. Эндрюс вдруг заметил, что медный блеск на телеграфной проволоке такой же, как искры в волосах Женевьевы.
Берениса, Артемизия, Арсиноя… Эти имена застряли у него в памяти. И, смотря из окна на длинные извивы телеграфной проволоки, которая будто поднималась и опускалась, когда они скользили мимо, он мог представить себе ее лицо, с большими светло-карими глазами, маленьким ртом и широким гладким лбом, застывшее в виде живописи восковыми красками на саркофаге какой-нибудь александрийской девушки.
– Скажите мне, – спросила она, – когда вы начали писать музыку?
Эндрюс откинул светлые беспорядочные пряди волос, упавшие на его лоб.
– Никак я забыл пригладить волосы сегодня утром, – сказал он. – Вы видите, как я был взволнован мыслью поехать с вами в Шартр?
Они засмеялись.
– Моя мать учила меня играть на рояле, когда я был совсем маленьким, – продолжал он серьезным тоном. – Мы с ней жили одни в старом доме, принадлежавшем ее семье, в Вирджинии. Как это непохоже было на все, что мы когда-либо переживали! В Европе невозможно жить так уединенно, как мы жили в Виргинии. Моя мать была очень несчастна… У нее была ужасно неудачная жизнь. Такое безутешное, безнадежное страдание выпадает только на женскую долю. Она рассказывала мне сказки, а я сочинял на них маленькие мелодии, и на всякие другие темы также. Самый большой успех, – он засмеялся, – пришелся на долю одуванчика… Я очень хорошо помню, как мама оттопыривала губы, когда наклонялась над письменным столом. Она была очень высокого роста, а в нашей старой гостиной было очень темно, и ей приходилось сильно наклоняться, чтобы видеть. Она проводила часы, красиво переписывая мои мелодии. Моя мать – единственный человек, когда-либо действительно имевший значение в моей жизни. Но мне страшно недостает технической подготовки.
– Вы думаете, что это так важно? – спросила Женевьева, наклоняясь к нему, чтобы он мог расслышать ее, несмотря на грохот поезда.
– Может быть, и нет. Я не знаю.
– Я думаю, это всегда придет рано или поздно, если вы достаточно интенсивно чувствуете.
– Но так мучительно чувствовать, что все, что вы хотите выразить, ускользает от вас! Вам приходит в голову мысль, вы чувствуете, как она крепнет и крепнет, и не можете схватить ее – у вас нет средств для ее выражения. Вы как будто стоите на углу улицы и видите пышную процессию, не имея возможности присоединиться к ней; или же вы откупориваете бутылку пива, она обрызгивает вас всего пеной, но у вас нет стакана, куда налить пиво.
Женевьева расхохоталась.
– Но вы можете пить из бутылки, разве нет? – сказала она, сверкая глазами.
– Я и то пытаюсь, – сказал Эндрюс.
– Мы доехали! Вот собор. Нет, он спрятался! – воскликнула Женевьева.
Они встали. Когда выходили из вагона, Эндрюс сказал:
– Но, в конце концов, все дело в свободе. Только бы мне выйти из армии!
– Да, вы правы в том, что касается лично вас, разумеется. Художник должен быть свободен от всяких пут.
– Не вижу, какая разница между художником и всяким другим рабочим! – сказал Эндрюс свирепым тоном.
– Нет, посмотрите!
Из сквера, где они стояли, они могли видеть над зеленым пятном небольшого парка собор, желтоватого и ржавого тона, со строгой и нарядной башнями и большим розовым окном между ними; вся громада стояла небрежно, по колено в скученных крышах города.
Они стояли плечом к плечу, молча смотря на него.
Перед вечером они спустились по холму к реке, окруженной покосившимися домами с остроконечными крышами и мельницами, из которых доносился шум жерновов. Над ними, возглавляя сады, наполненные цветущими грушами, купол собора выступал на бледном небе. Они остановились на узком старинном мосту и смотрели на воду, наполненную голубыми, зелеными и серыми отсветами неба и ярких новых листьев ив, растущих вдоль берега.
С чувствами, пресыщенными красотой дня и сложным великолепием собора, разнеженные всем виденным и сказанным, они тихими голосами говорили о будущем.
– Все дело в том, чтобы создать себе привычку работать, – говорил Эндрюс. – Надо стать рабом, чтобы что-нибудь сделать; весь вопрос в выборе своего господина. Вы не думаете, что это так?
– Да, я полагаю, что все люди, оставившие след в жизни человечества, были рабами в известном смысле этого слова, – медленно сказала Женевьева. – Каждый должен отдать большую часть жизни, чтобы глубоко пережить что-либо. Но это стоит того. – Она посмотрела Эндрюсу прямо в глаза.
– Да, я думаю, что стоит, – сказал Эндрюс. – Но вы должны мне помочь. Теперь я похож на человека, который вышел из темного погреба. Меня слишком сильно ослепляет великолепие всего окружающего. Но по крайней мере я вышел из погреба.
– Посмотрите, проскочила рыба! – воскликнула Женевьева.
– Я хотел бы знать, можно ли здесь где-нибудь взять напрокат лодку? Правда, весело было бы покататься на лодке?
Чей-то голос прервал ответ Женевьевы:
– Покажите мне ваш паспорт, пожалуйста!
Эндрюс обернулся. Солдат с круглым коричневым лицом и красными щеками стоял около него на мосту. Эндрюс пристально посмотрел на него. Маленький шрам над левым глазом выделялся белым зигзагом на сильно загорелой коже.
– Покажите ваш паспорт! – повторил солдат; у него был высокий, пискливый голос.
Эндрюс чувствовал, как кровь забилась у него за ушами.
– Вы из военной полиции?
– Да.
– Ну так я в университетской команде.
– Что это за черт? – сказал военный полицейский с тонким смешком.
– Что он говорит? – спросила Женевьева, улыбаясь.
– Ничего. Мне придется пойти к офицеру и объясниться, – сказал Эндрюс задыхающимся голосом. – Вернитесь к вашей тетушке. Я приду, как только все устрою.
– Нет, я пойду с вами.
– Пожалуйста, вернитесь. Дело может принять серьезный оборот. Я приду, как только смогу! – резко сказал Эндрюс.
Она поднялась на холм быстрыми, решительными шагами, не оборачиваясь.
– Вишь, счастливец! – сказал военный полицейский. – Смазливая девушка. Я бы и сам не прочь провести с ней полчаса.
– Послушайте, я состою в университетской учебной команде в Париже и сюда приехал без паспорта. Что теперь надо сделать?
– Они тебе укажут, не беспокойся! – пронзительно закричал военный полицейский. – Может быть, ты переодетый член Генерального штаба? Чего доброго! Университетская команда! Вот уж посмеется Билл Хеггис, когда услышит это. Ну уж удружил!.. Ну, пойдем, – прибавил он конфиденциальным тоном. – Если пойдешь смирно, не надену на тебя наручники.
– Почем я знаю, что вы действительно военный полицейский?
– Скоро узнаешь!
Они повернули на узкую улицу между серыми штукатуренными стенами, изъязвленными мхом и сырыми пятнами.
На стуле за окном маленькой винной лавки сидел и курил человек с красным значком военного полицейского. Он встал, когда увидел их, и, открыв дверь, взялся за ручку револьвера.
– Я поймал птичку, Билл, – сказал первый, грубо втолкнув Эндрюса в дверь.
– Молодец, Хендсом. Он смирный?
– Ничего, – пробурчал Хендсом.
– Сядь сюда! Если пошевельнешься, я всажу тебе пулю в кишки. – Военный полицейский выдвинул квадратную челюсть. У него была желтая кожа, вспухшая под серыми, тусклыми глазами.
– Он говорит, что он в какой-то, черт ее знает, университетской команде. Первый раз слышу такой номер. Ты слыхал?
– Есть при тебе бумаги? У тебя должны быть какие-нибудь бумаги.
Эндрюс пошарил в своих карманах. Он вспыхнул.
– Мне следовало бы иметь удостоверение от курсов.
– Конечно, следовало бы. Ох, этот молодец простоват, – сказал Билл, откидываясь на стул и выпуская дым из ноздрей. – Посмотри на его эполеты, Хендсом.
Полицейский подошел к Эндрюсу и распахнул ворот его шинели. Эндрюс отшатнулся всем телом.
– Я не надел их. Я забыл надеть их сегодня утром.
– Ни эполет, ни значка?
– Нет, есть… пехота.
– И нет бумаг… Ручаюсь, что он уже давно гуляет, – задумчиво сказал Хендсом.
– Лучше надеть на него наручники, – сказал Билл посреди зевка.
– Подождем немного. Когда приедет лейтенант?
– Не раньше вечера.
– Верно?
– Да. Поезда нет.
– А что ты скажешь насчет выпивки, Билл? Ручаюсь, что у этого парнишки деньги водятся. Пригласишь нас на стаканчик коньяка? Согласен, университетская команда?
Эндрюс сидел неподвижно на своем стуле.
– Да, – сказал он, – заказывайте, что хотите.
– Не спускай с него глаз, Хендсом! Никогда не знаешь, что такой тихоня может выкинуть.
Билл Хеггис тяжелыми шагами вышел из комнаты. Он вернулся спустя минуту, помахивая бутылкой коньяку, зажатой в руке.
– Я сказал мадам, что ты заплатить, Моща, – проговорил полицейский, проходя мимо стула Эндрюса.
Эндрюс кивнул головой.
Оба полицейских придвинулись к столу, за которым сидел Эндрюс. Эндрюс не мог отвести от них глаз. Билл Хеггис напевал, вытаскивая пробку из бутылки:
Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль.
Хендсом следил за ним, ухмыляясь. Оба вдруг расхохотались.
– А этот осел воображает, что он в университетской команде! – воскликнул Хендсом своим пронзительным голосом.
– Попадешь в команду другого рода, Моща! – закричал Билл Хеггис. Он заглушил свой смех продолжительным глотком из бутылки и чмокнул губами.
– Не так адски плохо, – сказал он и начал напевать:
Эта улыбка дарует вам радость,
Эта улыбка навеет печаль.
– Выпьешь, Моща? – спросил Хендсом, придвигая бутылку к Эндрюсу.
– Нет, спасибо, – сказал Эндрюс.
– Ты не получишь хорошего коньяка там, куда тебя отправят, Моща. И не понюхаешь даже, – пробурчал Билл Хеггис среди смеха.
– Ладно, я выпью глоток. – Эндрюсу вдруг в голову пришла мысль.
– Ага, ублюдок пьет коньяк! – закричал Хендсом.
– Хватит у тебя денег, чтобы купить нам еще бутылку?
Эндрюс кивнул головой. Он рассеянно вытер рот носовым платком; он хватил большой глоток коньяку, не попробовав его предварительно.
Лицо Хендсома стало багровым. Только зигзагообразный шрам над глазом оставался белым. Он чертыхался тихим голосом, вытаскивая пробку из новой бутылки.