– Но у вас нет никаких расходов… это чистая прибыль… Вы, мужчины, очень странные. Старик тоже такой. Нам здесь хорошо вдвоем, не правда ли, Жан?
Эндрюс не ответил. Он думал о том, что сказала бы Женевьева Род, если бы узнала, что он дезертир.
– Я ненавижу ее… Она такая грязная, холодная и жалкая зимой, – продолжала Розалина. – Я была бы рада увидеть их на дне реки, все эти баржи… А парижские женщины… Вы хорошо проводили с ними время?
– Я знал только одну. Я очень мало знаю женщин.
– И все же любовь прекрасная вещь, не правда ли?
Они сидели на носу баржи на перилах. Розалина села с ним рядом так, что нога ее вплотную касалась ноги Эндрюса.
Образ Женевьевы Род все более и более оживал в его воображении. Он вспоминал все сказанные ею слова, интонации ее голоса, неумелую манеру разливать чай, ее светло-карие глаза, широко открытые на мир, как у женщины на расписанной мумии из могилы в Фаюме.
– Мать сидит тут у одной старухи. Они большие друзья. Она вернется домой не раньше, как через два часа, – сказала Розалина.
– Она принесет мне костюм, да?
– Но вы хороши и в этом.
– Ведь это платье вашего отца.
– Так что же?
– Я скоро должен вернуться в Париж. Мне нужно там кое-кого повидать.
– Женщину?
Эндрюс кивнул головой.
– Она не так уж плоха, эта жизнь на барже. Я только одинока здесь, потому что мне надоели старики. Поэтому я говорю о ней с таким отвращением. Мы могли бы славно проводить время вдвоем, если бы вы остались у нас на некоторое время.
Розалина склонила голову ему на плечо и неловко положила свою руку на его ладонь.
– Какие холодные эти американцы, – пробормотала она, лениво усмехаясь.
Эндрюс чувствовал, как ее волосы щекочут его щеку.
– Нет, по чести, на барже живется недурно. Единственное, что на реке нет никого, кроме стариков. Это не жизнь – быть все время со стариками… Я хочу пользоваться молодостью.
Она прижалась лицом к его щеке. Он мог чувствовать на своем лице ее горячее дыхание.
– В конце концов, так приятно дремать летом на палубе, такой теплой от солнца, и видеть, как деревья, поля и маленькие домики плывут мимо по обеим сторонам реки… Если бы только не было так много стариков… Все молодые люди ушли в города. Я ненавижу стариков – они такие грязные и неповоротливые. Мы не должны губить свою молодость, не правда ли?
Эндрюс встал.
– В чем дело? – резко воскликнула она.
– Розалина, – проговорил Эндрюс тихим, мягким тоном, – я могу думать только о том, чтобы уехать в Париж.
– О, парижская женщина, – пренебрежительно промолвила Розалина. – Но сейчас в чем же дело? Ее ведь нет здесь сейчас.
– Я не знаю… Может быть, я никогда не увижу ее снова, – проговорил Эндрюс.
– Вы глупы. Вы должны наслаждаться в этой жизни, когда представляется случай. К тому же вы дезертир. Они во всякую минуту могут поймать вас и расстрелять.
– О, я знаю это, вы правы. Вы правы. Но я не из таких людей. Вот и все.
– Она, должно быть, очень любит вас, ваша маленькая парижанка?
– Я никогда не прикасался к ней.
Розалина откинула голову назад и расхохоталась.
– Но ведь вы не больны! Нет? – воскликнула она.
– Может быть, я очень живо все вспоминаю – вот и все… Во всяком случае, я дурак, Розалина, потому что вы – хорошенькая девушка.
На доске, соединявшей баржу с берегом, послышались шага. С шалью на голове и с большим узлом под мышкой старуха шла к ним, тяжело дыша от одышки. Она смотрела то на одного, то на другого, стараясь рассмотреть в темноте их лица.
– Это опасно… так… молодость… – бормотала она среди приступов одышки.
– Нашли мне костюм? – спросил Эндрюс.
– Да. Из ваших денег осталось сорок пять франков; я вычла за еду и все остальное. Вы согласны?
– Очень вам благодарен за хлопоты.
– Не стоит благодарности, вы заплатили за них, – сказала старуха; она передала ему узел. – Здесь ваше платье и сорок пять франков. Если хотите, я скажу вам точно, сколько стоит каждая вещь.
Надевая новый непривычный костюм, он почувствовал вдруг прилив силы и бодрости. Старуха купила ему штаны из бумажного бархата, дешевые матерчатые башмаки, синюю бумажную рубашку, шерстяные носки и подержанный люстриновый пиджак. Когда он вышел на палубу, она поднесла фонарь, чтобы оглядеть его.
– Разве не хорошо он выглядит? Совершенный француз, – сказала она.
Розалина отвернулась, ничего не ответив. Немного погодя она взяла жердочку и унесла вниз сонно качавшегося на перекладинке попугая.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – раздался голос старика с берега.
– Он пьян как свинья, – проворчала старуха.
На одном конце доски показалась качающаяся тень, стоявшая в полосе света, лившегося из домов за тополями.
Эндрюс протянул руку, чтобы поддержать старика, когда он всходил на баржу.
Старик прислонился к каюте.
– Не кричи на меня, дорогая, – говорил он, повиснув одной рукой на шее Эндрюса, а другой неуверенно махая в сторону старухи. – Я нашел товарища для маленького американца.
– Что такое? – сказал резко Эндрюс. Его губы стали сразу сухими от страха. Ногти его впились в холодные ладони рук.
– Я нашел для вас другого американца, – сказал старик значительным тоном. – Вот он идет.
Вторая тень показалась на конце сходней.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – воскликнул старик.
Эндрюс осторожно отошел на другую сторону баржи. Все мускулы его дрожали. Суровый голос в его душе твердил ему: "Утопись, утопись! Тогда они не поймают тебя". Человек стоял на конце доски. Эндрюс различил в лучах света, горевшего позади тополей, военную форму. "Боже мой, если бы только у меня был револьвер", – думал он.
– Где же ты, товарищ? – послышался голос американца.
Человек двинулся к нему через палубу. Эндрюс стоял, и каждый его мускул дрожал.
– Ну! Эге! Вы сняли форму? Я ведь не полевой жандарм! Руку! – Он протянул свою.
Эндрюс нерешительно подал руку, не трогаясь со своего места у борта.
– Видишь ли, товарищ, это было чертовски глупо с твоей стороны снять форму. Ты не можешь ее достать? Если они поймают тебя в таком виде, ты можешь заплатить своей головой, мой мальчик.
– Я не могу ничего сделать. С этим уже кончено.
– Черт, ты все думаешь, что я из полевой жандармерии? Клянусь, что нет. Может быть, ты сам жандарм? Боже мой, это ад – такая жизнь. Никто никому не верит.
– Ты из какой части?
– Я пришел предупредить тебя: этот старый лягушатник налимонился в кабачке и стал болтать, что он-де анархист и все такое, и у него на барже прячется дезертир-американец, тоже анархист… Ну, я сказал себе: "Этот молодец пропадет ни за понюшку табаку". Я стал поддакивать старой лягушке и навязался идти с ним: повидать, мол, хочу товарища. Ну-с, а теперь я полагаю, нам лучше обоим будет убраться поскорее из этого ковчега.
– Ясное дело! Мне очень жаль, что я был так подозрителен. Я обалдел от страха, когда увидал тебя на сходнях.
– Но зачем ты снял форму?
– Пойдем, по дороге обсудим все. Я тебе расскажу, как это было.
Эндрюс пожал руки старику и старухе. Розалина скрылась.
– Спокойной ночи! Благодарю вас! – сказал он и пошел за американцем по сходням.
Когда они шли по дороге, они слышали, как старик орал во все горло: "Буржуа на фонари, черт возьми!"
– Меня зовут Эдди Чемберс, – сказал американец.
– А меня – Джон Эндрюс.
– Как давно ты убежал?
– Два дня.
Эдди свистнул.
– Я удрал из дисциплинарного батальона в Париже. Они поймали меня в Шартре без паспорта.
– Ну а я уже больше месяца. Ты был в пехоте?
– Да. Я был в университетской команде в Париже, когда меня взяли. Но я не имел возможности объясниться. Мне не дали сказать ни одного слова. Меня пригнали в батальон без всякого суда. Был когда-нибудь в дисциплинарке?
– Нет, славу Богу, они пока меня не сцапали.
Они быстро шли по прямой дороге, пересекавшей равнину, под усыпанным звездами небом.
– Вчера было восемь недель, как я в отсутствии. Что ты на это скажешь? – сказал Эдди. – Видишь ли, дело было так. Часть, в которой я был, отправили домой, когда я лежал в госпитале, а проклятые черти записали меня в класс А и хотели послать в оккупационную армию. Боже мой, я чуть не сдох от злости: попасть в новую часть, где я никого не знаю, когда все мои товарищи в это время дуют через океан домой, с оркестрами, с комитетами для их приема, с девушками, награждающими их поцелуями и всякой всячиной… Куда ты направляешься?
– В Париж.
– Ну, я тебе не попутчик. Рискованно.
– Но у меня там есть друзья. Я там могу достать денег.
– А вот у меня нет ни одного друга на всем свете… Я жалею, что не пошел в эту проклятую оккупационную армию.
– Чем ты занимался дома?
– Плотник.
– Но, чудак, с таким ремеслом ты повсюду можешь иметь заработок.
– Ты чертовски прав, мог бы, если бы мне не приходилось прятаться в норе, как кролику. Если бы я мог попасть в страну, где мог бы ходить свободно, как человек, я не попал бы в такое проклятое положение. Если армия когда-нибудь уйдет отсюда, а с ней вместе и военная полиция, я смогу заняться работой в каком-нибудь маленьком городишке. Я говорю довольно хорошо. Я мог бы жениться на французской девушке и стать настоящим лягушатником. После всего, чем меня угостили в армии, я не хочу больше иметь ничего общего с проклятой Америкой. Демократия! – Он отхаркался и сердито сплюнул на дорогу.
Они продолжали путь молча.
Эндрюс глядел на небо, выискивая среди сверкающего множества звезд знакомые созвездия.
– Почему ты не попробуешь пробраться в Испанию или Италию? – спросил он через некоторое время.
– Не знаю языка. Нет, я отправлюсь в Шотландию.
– А что ты там будешь делать?
– Почем я знаю! Буду жить, как сумею. Что может делать человек, когда он не смеет нос высунуть на улицу?
– Во всяком случае, ты чувствуешь, что можешь сам располагать собой! – пылко воскликнул Эндрюс.
– Подожди, пока не пробудешь месяца два в таком положения, мальчик, и ты будешь думать так же, как я… Армия – это ад, пока в ней находишься; но это ад в тысячу раз худший, если ты ушел из нее незаконным способом.
– Однако уже поздно…
– Надо найти стог сена для ночлега…
– Все было бы иначе, если бы у меня не было там друзей, – внезапно высказался Эндрюс.
– Спутался, видно, с девушкой? – спросил с иронией Эдди.
– Да. Дело в том, что мы очень хорошо ладили друг с другом, помимо всего остального.
Эдди фыркнул.
Они шли быстро и долго не говорили ни слова; шаги их звонко раздавались по твердой дороге, небесный купол сиял над их головами. Из канав раздавались пронзительные монотонные голоса жаб.
В первый раз за все эти месяцы Эндрюс почувствовал, как им овладевает радостная жажда приключений. Ритм трех зеленых всадников, который должен быть прелюдией к "Царице Савской", проносился в его голове.
– Но, Эдди, это удивительно. Ведь мы одни среди целого мира! – произнес он пылко.
– Подожди, – сказал Эдди.
Когда Эндрюс проходил мимо военного полицейского на вокзале Сен-Лазар, у него руки похолодели от страха. Полицейский не смотрел на него. Эндрюс стоял на многолюдном тротуаре недалеко от вокзала, уставившись глазами на зеркало в окне магазина. Небритый, в клетчатой кепке, надетой набекрень, и в бархатных панталонах, 0н был похож на молодого рабочего, который уже месяц не имеет работы.
– Да, одежда изменяет человека, – сказал он самому себе.
Он улыбнулся при мысли, как был бы шокирован Уолтерс, если бы его обрядили в этот смешной наряд, и стал не спеша бродить по улицам Парижа. Все звенело и суетилось здесь в это раннее утро, из каждого кафе несся аромат горячего кофе, а свежий хлеб дымился в окнах булочных. У него еще было в кармане три франка. В одной из боковых улиц запах жареного кофе привлек его в маленький бар. Несколько человек горячо обсуждали что-то на одном конце бара. Один из них обернул к нему красное лицо с усами, как из пакли, и сказал:
– А ты? Будешь бастовать первого мая?
– Я уже бастую! – ответил Эндрюс со смехом.
Человек заметил его акцент, проницательно посмотрел на него и вернулся к разговору, понизив голос. Эндрюс выпил свой кофе и оставил бар со стесненным сердцем. Он не мог удержаться, чтобы не оглядываться время от времени назад, – он хотел убедиться, что за ним не идут по пятам. На углу он остановился, сжав в кулак руку, и на секунду прислонился к стене дома.
– Что с твоими нервами? Что с твоими нервами? – говорил он самому себе.
Он сразу зашагал, полный горькой решимости не оборачиваться больше. Он пробовал занять свой ум различными планами. Нужно сообразить, что ему делать. Во-первых, он должен пойти в свою комнату и найти старого Гэнслоу и Уолтерса. Потом он пойдет к Женевьеве. Потом он будет работать, работать, забудет обо всем за работой, до тех пор пока армия не уйдет в Америку и на улице не будет больше военных. А что касается будущего, то что ему заботиться о будущем?
Когда он повернул за угол знакомой улицы, на которой была его комната, ему пришла в голову мысль: предположим, что он найдет жандарма, ожидающего его там. Он сердито отбросил ее и быстро зашагал по тротуару, Догоняя какого-то солдата, который шел тяжелой походкой по тому же направлению, засунув руки в карманы и опустив глаза в землю.
Эндрюс остановился, когда уже перегнал солдата, и обернулся. Человек поднял глаза. Это был Крисфилд.
Эндрюс протянул руку. Крисфилд с жаром схватил ее и долго тряс.
– Я думал, что это француз, Энди… Я думал, ты уволился. Боже, я так рад…
– Я очень рад, что похож на француза. Долго ты был в отпуске, Крис?
Две пуговицы спереди у мундира Крисфилда были оторваны; на лице были грязные полосы, а обмотки его были покрыты грязью. Он с серьезным выражением в глазах взглянул на Эндрюса и покачал головой.
– Нет. Я удрал, Энди, – сказал он глухим голосом.
– С каких пор?
– Уже две недели. Я расскажу тебе об этом, Энди. Я шел повидаться с тобой. Я совсем разорился.
– Ну ничего, завтра я достану денег… Я тоже не в армии.
– Что ты хочешь сказать?
– Я не уволен. Я покончил со всем. Я дезертировал.
– Проклятье! Любопытно, что мы с тобой оба это сделали. Но на кой черт ты это сделал?
– О, это очень длинная история, чтобы здесь рассказывать. Пойдем ко мне.
– Там могут быть люди. Был когда-нибудь у Ходи?
– Нет.
– Я там остановился. Там есть еще молодцы из наших… Ходя держит кабачок.
– Где это?
– Позади сада, знаешь, в котором животных показывают. Улица Пти-Жардэн, восемь.
– Смотри же, мы встретимся там с тобой завтра утром. Я принесу немного денег.
– Я буду ждать тебя, Энди, в девять. Но ты не попадешь туда без меня – Ходя очень боится штатских.
– Я думаю, было бы совершенно безопасно и тебе прийти в мою квартиру.
– Нет, теперь я хочу убраться к черту отсюда.
– Но, Крис, зачем ты дезертировал?
– Я и сам не знаю… Один молодец из вашей парижской команды дал мне твой адрес.
– Но, Крис, они ничего не говорили ему обо мне?
– Нет, ничего.
– Это любопытно… Итак, Крис, я буду там завтра. Они нервно пожали друг другу руки.
– Слушай, Энди, – сказал Крисфилд, продолжая держаться за руку Эндрюса. – Я пошел в дезертиры, потому что сержант… Будь он проклят, это лежало на мне такой тяжестью все эти дни! Сержант знает…
– Что ты хочешь сказать?
– Я говорил тебе об Андерсоне… Я знаю, что ты не говорил никому, Энди.
Крисфилд отпустил руку Эндрюса и неожиданно как-то косо посмотрел ему в лицо. Потом продолжал сквозь стиснутые зубы:
– Клянусь Богом, я не говорил ни одной живой душе… А сержант из роты Д знает…
– Ради Бога, Крис, не распускай так свои нервы.
– Я не распускаю нервы. Я говорю тебе, что он знает.
– Видишь ли, Крис, нельзя так стоять на улице и разговаривать. Это небезопасно.
– Но, может быть, ты в состоянии мне посоветовать, что делать. Подумай, Энди. Может быть, до завтра ты что-нибудь придумаешь, как нам быть… Прощай!
– Ах, господин Андре! Батюшки, какой вы странный, как забавно вы выглядите в этом костюме!
Привратница улыбалась, глядя на Эндрюса из своей норы под лестницей. Она сидела с вязаньем на коленях. Голова ее была закутана в черный платок, – маленькая старушка с носом, похожим на клюв птицы, и глазами, потонувшими в сети мелких морщинок, как глаза обезьяны.
– Ничего не поделаешь – в том городе, где я демобилизовался, я не смог достать ничего другого, – запинаясь, пробормотал Эндрюс.
– А, вы демобилизовались? Так вот почему вы так долго отсутствовали. Месье Вальтер сказал, что он не знает, где вы… Так-то лучше, не правда ли?
– Да, – сказал Эндрюс и начал подниматься по лестнице.
– Месье Вальтер как раз дома, – продолжала старуха ему вслед. – А вы приехали как раз к первому мая!
– Ах да, забастовка, – сказал Эндрьс, остановившись на полдороге.
– Это будет ужасно, – сказала старушка. – Я надеюсь, что вы не выйдете из дому. Молодые люди так любят всякие приключения! О, все ваши друзья беспокоились, почему вы так долго не возвращаетесь.
– Серьезно? – сказал Эндрюс, продолжая подниматься.
– До свиданья, месье Андре!
– До свиданья, мадам!
III
– Нет, ничто не заставит меня теперь вернуться. Не стоит и говорить об этом.
– Но ты сумасшедший, любезный мой. Ты сумасшедший. Один человек не может бороться против целой системы. Правда, Гэнслоу?
Уолтерс говорил горячо. Гэнслоу, принужденно сидевший на кончике стула со сжатыми губами, кивнул головой. Эндрюс, растянувшийся во весь рост на кровати, лежал в неосвещенной части комнаты.
– По чести, Энди, – сказал Гэнслоу со слезами в голосе. – Я думаю, тебе лучше поступить так, как говорит Уолтерс. Нечего героя разыгрывать.
– Я вовсе не герой, Гэнни! – воскликнул Эндрюс, садясь на постель. Он поджал под себя ноги, как портной, и продолжал спокойным тоном: – Видишь ли… Это просто вопрос личного характера. Я дошел до такого состояния, когда мне все совершенно безразлично. Меня не интересует, убьют меня или я доживу до восьмидесяти лет… Я устал от беспрерывных приказаний, от муштровки. Вот и все. Ради Бога, поговорим о чем-нибудь другом!
– А много ли тебя муштровали с тех пор, как ты поступил в университетскую команду? Ни разу. Да, вероятно, ты можешь подать теперь и прошение об увольнении…
Уолтерс встал, и стул его с грохотом упал на пол. Он остановился, чтобы поднять его.