– Слушай, вот мое предложение, – продолжал он. – Я не думаю, чтобы тебя числили пропавшим в канцелярии учебной команды. Там у них чертовски плохой порядок. Ты можешь зайти туда и сказать, что был болен, и даже получить свое жалованье. Никто не скажет тебе ни слова. Или я расскажу все старшему сержанту. Он мой добрый друг. Мы как-нибудь проведем все это через канцелярию. Но только, ради Бога, не ломай всю свою жизнь из-за мелочного упрямства и каких-то дурацких анархистских идей, чтобы их черт побрал! Такой человек, как ты, должен иметь достаточно здравого смысла, чтобы не прельщаться ими.
– Он прав, Энди, – сказал Гэнслоу тихим голосом.
– Прошу вас, не говорите больше об этом. Я все это уже слышал! – резко сказал Эндрюс; он снова бросился на постель и повернулся лицом к стене.
Долгое время длилось молчание. Со двора донеслись голоса и звук шагов.
– Но послушай, Энди, – сказал Гэнслоу, нервно разглаживая усы. – Тебя должна гораздо больше интересовать твоя работа, чем абстрактная идея об утверждении твоих прав на личную свободу. Даже в том случае, если ты не попадешься. Я думаю, что шансы попасться очень незначительны, если иметь голову на плечах. Но даже если ты не попадешься, у тебя нет достаточно денег для того, чтобы прожить здесь долго; ведь нет у тебя денег?
– Вы думаете, что я не размышлял обо всем этом? Я не сумасшедший, вы знаете. Я хладнокровно взвесил все… Но есть одно, чего вы, товарищи, не можете понять. Вы были когда-нибудь в дисциплинарном батальоне? Знаете ли вы, что значит разговаривать с человеком, который через пять минут может ни с того ни с сего ударить вас? Ах, Боже мой, вы не знаете, о чем вы говорите, вы оба… Я теперь свободен! Мне все равно, какой ценой быть свободным. Свобода – единственное, чего стоит добиваться. – Эндрюс лежал на спине и говорил, глядя в потолок.
Гэнслоу нервно шагал из угла в угол.
– Как будто кто-нибудь был когда-либо свободен, – бормотал он.
– Прекрасно, играйте словами, играйте! Вы можете доказывать, что угодно, если хотите. Разумеется, трусость – самая лучшая политика для того, кто хочет выжить. Человек, у которого сильнее всего развита жажда жизни, – первый трус. Продолжайте!
Голос Эндрюса звучал резко и возбужденно и временами срывался, как голос еще неокрепшего мальчика.
– Энди, скажи, ради Бога, что с тобой случилось? Ей-ей, я не в состоянии уйти отсюда, оставив это так.
– Будь спокоен, я найду выход, Гэнни. Может быть, я встречусь с тобой в Сирии, переодетый арабским шейхом! – Эндрюс возбужденно засмеялся.
– Если бы мне казалось, что я смогу принести какую-нибудь пользу, я бы остался… Но я ничего не в состоянии сделать. Каждый занят устройством своих личных Дел, на свой собственный дурацкий лад…
– Прощай, Уолтерс…
Гэнслоу подошел к кровати и протянул Эндрюсу руку.
– Смотри же, старина, будь осторожен, слышишь? И пиши мне в американский Красный Крест, в Иерусалим. Я буду чертовски беспокоиться о тебе, честное слово.
– Не беспокойся, мы теперь будем путешествовать вместе, – проговорил Эндрюс, поднявшись на постели и протягивая руку Гэнслоу.
Они слышали, как шаги Гэнслоу отзвучали на лестнице и потом на мощеном дворе.
Уолтерс пододвинул свой стул к кровати Эндрюса.
– Слушай, поговорим теперь как мужчины, Эндрюс. Если даже ты хочешь разбить свою жизнь, ты не имеешь на это права. У тебя есть семья, а потом… Разве ты лишен патриотизма? Вспомни, что на свете существует такая вещь, как долг.
Эндрюс сел на кровати и сказал глухим, злым голосом:
– Я не могу объяснить этого… Но я никогда не надену больше военной формы, поэтому, умоляю, покончим с этим.
– Прекрасно, делай, как хочешь, черт с тобой! Я больше не вмешиваюсь.
Уолтерс вдруг впал в ярость. Он начал молча раздеваться. Эндрюс лежал некоторое время на спине, глядя в потолок, потом тоже разделся, погасил свет и лег в постель.
Улица Пти-Жардэн – короткая улочка в районе, занятом товарными складами. Серая стена без окон тянулась по одной стороне улицы; на другой стороне сгрудились три старых дома, прислонившиеся друг к другу, так что казалось, будто крайние дома стараются из всех сил поддержать мансардную крышу центрального дома. Позади них возвышалось огромное здание с рядами темных окон.
Когда Эндрюс остановился и осмотрелся, он увидел, что улица совершенно пустынна. Зловещее безмолвие, висевшее над городом с того момента, как он вышел на улицу из своей комнаты, близ Пантеона, здесь, казалось, дошло до кульминационного пункта. В тишине он мог слышать мягкий звук шагов собаки, перебегавшей в отдалении через улицу. Дом с мансардной крышей был помечен восьмым номером. Фасад нижнего этажа был когда-то выкрашен в шоколадный цвет. На грязном окне около дверей было выведено белым: "Питейный дом".
Эндрюс толкнул дверь – она легко открылась. Где-то в глубине продребезжал звонок, оглушительно громкий в тишине улицы. На стене противоположной двери находилось испещренное пятнами зеркало, по стеклу которого звездой расходилась трещина; под ним стояли скамейка и три столика с мраморными досками.
Цинковая стойка заполняла третью стену. В четвертой стене была стеклянная дверь, заклеенная газетной бумагой. Эндрюс подошел к стойке. Звон колокольчика замер. Он ждал. Странное тревожное состояние овладело им. о всяком случае, подумал он, он зря тратит время; он должен действовать, если хочет устроить свое будущее. Он прошел к выходной двери. Колокольчик зазвенел снова, когда он открыл ее. В ту же минуту из двери, заклеенной бумагой, вышел человек. Это был толстый чина, в белой рубашке, с темными пятнами под мышками, туго стянутой у талии эластичным поясом, поддерживавшим желтые вельветовые брюки. Лицо у него было дряблое, зеленоватого оттенка; черные глаза его пристально глядели на Эндрюса сквозь голые веки; они казались какими-то длинными щелями над скулами. "Это и есть Ходя", – подумал Эндрюс.
– Ну? – сказал мужчина, занимая свое место за стойкой и широко расставив ноги.
– Пива, пожалуйста, – сказал Эндрюс.
– Нет пива.
– Тогда стакан вина.
Человек кивнул головой и, не спуская глаз с Эндрюса, крылся опять за дверью. Минуту спустя появился Крисфилд. Волосы у него были спутаны; он зевал и протирал кулаками глаза.
– Я только что встал, Энди. Пойдем внутрь.
Эндрюс последовал за ним через маленькую комнатку, заставленную скамейками и столиками, в коридор, в котором аммиачный запах щипал ему глаза, и поднялся по лестнице, покрытой грязью и мусором. Крисфилд отпер дверь, выходившую прямо на лестницу, и они вошли в большую комнату, окно которой выходило во двор.
Крисфилд осторожно закрыл дверь и, обернувшись, с улыбкой посмотрел на Эндрюса.
– Так ты тут живешь?
– Нас целая орава живет здесь.
Большая кровать, ничем не покрытая, на которой спал, завернувшись в одеяло, мужчина в темно-оливковом костюме, составляла всю меблировку комнаты.
– Нас трое спит на этой кровати, – сказал Крисфилд.
– Кто это? – воскликнул, приподнявшись, человек.
– Не беспокойся, Эл, это мой товарищ, – сказал Крисфилд. – Он снял форму.
– Господи, у вас хватило мужества? – сказал Эл.
Эндрюс пристально взглянул на него. Полотняная тряпка, в нескольких местах смоченная кровью, была обвязана вокруг его головы, а забинтованная рука его была подвешена. Рот его страдальчески искривился, когда он медленно опускал голову на постель.
– Товарищ, что ты с собой сделал? – воскликнул Эндрюс.
– Хотел вскочить на товарный поезд в Марсель.
– Для этого нужна практика, – сказал Крисфилд; он сел на кровать и начал снимать с себя сапоги. – Я опять лягу в постель, Энди. Я смертельно устал – всю ночь рубил капусту на рынке. Они дают там работу, не спрашивая, кто ты и откуда. Дай папиросу.
Эндрюс сел на постель в ногах у Крисфилда и бросил ему папиросу.
– Хотите курить? – спросил он Эла.
– Нет, я не могу курить. Я чуть с ума не схожу из-за этой руки. По ней проехало колесо… Я отрезал бритвой то, что осталось от мизинца.
Эндрюс видел, как пот катился с его лица, когда он говорил.
– Этот бедняга здорово намучился, Энди. Мы боялись позвать доктора, а сами не знали, что нужно сделать.
– Я достал немного чистого спирта и промыл им раны. Инфекции нет. Я думаю, что все сойдет благополучно.
– Откуда вы, Эл? – спросил Эндрюс.
– Из Сан-Франциско. Ах, я попробую заснуть. Я не сомкнул глаз ни на минуту целых четыре ночи.
– Почему вы не приняли веронал или что-нибудь в этом роде?
– Денег нет, Энди, цента нет лишнего.
– О, если бы были деньги, мы жили бы по-царски, – сказал Эл с нервным смешком.
– Вот что, Крис, – сказал Эндрюс, – я поделюсь с вами. У меня есть пятьсот франков.
– Слушай, не шути так.
– Вот тебе двести пятьдесят франков. Это не так много, как кажется.
– Скажи, как тебе удалось освободиться? – спросил Эл, поворачивая голову к Эндрюсу.
– Я удрал из дисциплинарного батальона.
– Расскажи, как это было, товарищ. Я забываю свою руку, когда говорю с кем-нибудь. Я бы был теперь дома, если бы не этот кабак в Эльзасе. Скажи, ты не находишь, что эти огромные махины-чепцы, в которых щеголяют там девушки, чертовски красивы? Я прямо с ума схожу всякий раз, как вижу их. Я возвращался из отпуска из Гренобля и проезжал через Страсбург, город есть такой. Мой полк стоял в Кобленце. Там-то я и встретился с Крисом. Конечно, мы куролесили в Страсбурге, и как-то я попал в один кабачок в подвале. Там, значит, девушка. Ну, познакомились. Она говорит: "Я зашла сюда, потому что ищу брата. Он в Иностранном легионе служит". Эндрюс и Крисфилд рассмеялись.
– Чего вы смеетесь? – продолжал Эл стремительно. – Честное слово, я готов сейчас жениться на ней, дайте только выпутаться из беды этой. Это самая лучшая девушка на всем свете. Она служила кельнершей в ресторане и, когда была свободна от службы, всегда носила этот эльзасский костюм… Ну, я, значит, и застрял. Каждый день я думал: ну, завтра поеду. Как-никак, война окончилась… надобности во мне там, в полку, никакой нет. Разве человек не имеет никаких прав? А тут полевая жандармерия начала очищать Страсбург, и мне пришлось удрать. И похоже на то, что мне уже не вернуться.
– Слушай, Энди, – сказал вдруг Крис, – пойдем вниз за какой ни на есть выпивкой.
– Хорошо.
– Слушай, Эл, тебе из аптеки ничего не нужно?
– Нет. Я ничего не буду делать; мне надо только полежать спокойно и промывать рану спиртом, чтобы не было инфекции. Однако сегодня первое мая. Вы сумасшедшие, если пойдете на улицу. Вы попадетесь. Говорят, сегодня будет бунт.
– Боже мой, а я и забыл, что сегодня первое мая! – воскликнул Эндрюс. – Они объявили всеобщую забастовку протеста против войны с Россией…
– Один молодец говорил мне, – прервал Эл резким голосом, – что может произойти революция.
– Идем, Энди, – сказал Крис, стоя в дверях.
На лестнице Эндрюс почувствовал, что Крисфилд крепко сжал его руку.
– Слушай, Энди! – Крис приблизил свои губы к уху Эндрюса и заговорил страстным шепотом. – Ты один знаешь… ты понимаешь, о чем я говорю. Ты – и этот сержант. Не говори ничего такого, что могло бы заставить молодцов здесь догадаться, слышишь?
– Хорошо, Крис, не буду, но, милый человек, ты не Должен так распускать свои нервы. Ты не единственный человек, который когда-либо застрелил и…
– Заткни глотку, слышишь! – злобно пробормотал Крисфилд.
Они сошли вниз молча. В комнате, смежной с баром, они нашли Ходю, читавшего газету.
– Он француз? – шепотом спросил Эндрюс.
– Не знаю, кто он такой. Он не из белых, готов держать пари, – сказал Крис, – но он честный малый.
– Вы знаете что-нибудь о том, что происходит сейчас? – спросил Эндрюс по-французски.
– Где? – Ходя поднялся, бросив на Эндрюса взгляд из уголков своих похожих на расщелины глаз.
– Снаружи, на улицах, в Париже, везде, где люди собрались под открытым небом и могут действовать. Что вы думаете о революции?
Ходя пожал плечами.
– Все возможно, – сказал он.
– Как вы думаете, они могут на самом деле свалить армию и правительство вот так, в один день?
– Кто? – вмешался Крисфилд.
– Кто? Народ, Крис, обыкновенные люди, вроде нас с тобой, которым йадоела вечная муштровка, которым надоело, что их топчут ногами такие же люди, как они сами, но только более счастливые, сумевшие поладить с общественным строем.
– Вы знаете, что я сделаю, когда начнется революция? – вмешался Ходя. – Я пойду прямо к одному из ювелирных магазинов на улице Ройяль, набью себе полные карманы бриллиантами и вернусь домой.
– А какой в этом толк?
– Какой толк? Я зарою их здесь на дворе и буду ждать. Они пригодятся в конце. Вы знаете, к чему приведет эта ваша революция? К другому строю! А где есть строй, там всегда найдутся и люди, которых можно купить с помощью бриллиантов. Уж таков свет.
– Но они ничего не будут стоить. Только труд будет цениться.
– Увидим, – сказал Ходя.
– Ты допускаешь, Энди, что может быть революция и не будет больше армии? И нам можно будет ходить свободно, как будто мы штатские? Мне не верится. Таким людям, как мы, не сломить строя, Энди.
– Много систем уже пало в истории; это может случиться опять.
– Сейчас идет схватка с республиканской гвардией у Западного вокзала, – сказал Ходя безразличным тоном. – Зачем вам туда идти? Оставайтесь лучше в стороне. Полиция столько собак может из вас навешать…
– Дай нам две бутылки белого, Ходя, – сказал Крисфилд.
– А когда деньги?
– Сейчас. Этот парень дал мне пятьдесят франков.
– Так вы богатый? – сказал Ходя с неприязнью в голосе, поворачиваясь к Эндрюсу. – Не надолго хватит, если так шагать будете. Подождите здесь.
Он прошел в бар, осторожно закрыв за собой дверь. Вдруг продребезжал колокольчик, и вслед за этим послышались громкие голоса и топот ног. Эндрюс и Крисфилд на цыпочках вышли в темный коридор и долгое время стояли там в ожидании, вдыхая вонючий воздух, бивший в нос отсыревшей штукатуркой и прокисшим вином. Наконец Ходя вернулся с тремя бутылками вина.
– Ну, вы оказались правы, – сказал он Эндрюсу. – Они строят баррикады на авеню Маджента.
Какая-то девушка подметала лестницу. У нее были растрепанные волосы, выбивавшиеся из-под синего платка, завязанного под подбородком, и полное румяное лицо. Крисфилд притянул ее к себе и поцеловал, проходя мимо.
– Наша прислуга, – объяснил он Эндрюсу. – Я из-за нее чуть не подрался вчера со Слиппери…
Войдя в комнату вслед за Крисом, Эндрюс увидел человека, который сидел на подоконнике и курил. Он был одет в форму младшего лейтенанта; его обмотки сверкали ослепительным блеском, и курил он из длинного янтарного мундштука. Розовые ногти его были тщательно отделаны.
– Это Слиппери, Энди, – сказал Крисфилд. – мой старый товарищ.
– Вы что, сняли с себя форму? В высшей степени глупо, если так, – сказал Слиппери. – Представьте себе, что они вас сцапают?
– Мы достали выпивку, – сказал Крисфилд.
Слиппери вынул из кармана кости и медленно бросал их на пол у своих ног, каждый раз щелкая пальцами.
– Я у тебя свистну одну бутылочку, Крис, – сказал он.
Эндрюс подошел к кровати. Эл беспокойно ворочался: лицо его горело, рот судорожно кривился.
– Ну? – сказал он. – Какие новости?
– Говорят, строят баррикады недалеко от Западного вокзала. Будет дело!
– Боже мой, я так надеюсь. Боже мой, как я хотел бы, чтобы они здесь сделали как в России, – тогда мы были бы свободны. Мы, правда, не сможем некоторое время вернуться в Штаты, но зато здесь не будет полевой жандармерии, которая охотится за нами, как за преступниками… Я немного посижу и поболтаю с вами. – Эл истерически рассмеялся.
– Выпьешь глоток вина? – спросил Эндрюс.
– В самом деле, это, может быть, подкрепит меня. Спасибо! – Он жадно пил из бутылки, проливая немного на подбородок.
– У тебя и голова здорово поранена, Эл?
– Нет, царапина, кожа содрана… Похожа на сырой бифштекс, а? Был ты когда-нибудь в Страсбурге?
– Нет.
– Слушай, вот это город! А девушки в этих костюмах! Ах!
– Ты ведь из Сан-Франциско?
– Да.
– Ты не знал там одного молодца, с которым я познакомился в учебном лагере, Фюзелли?
– Фюзелли? Как же, да это мой лучший друг… Ты не знаешь, где он теперь?
– Я видел его в Париже два месяца назад.
– Ах, черт меня возьми! Боже мой, это замечательно! Так ты знал Дэна в учебном лагере? Последнее письмо от него я получил приблизительно год назад. Дэн тогда только что стал капралом. Он чертовски умный малый, этот Дэн, и очень честолюбивый, один из тех молодцов, которые всегда добиваются успеха. Боже мой, я не желал бы встретиться с ним в таком виде. Знаешь, мы часто виделись в Фриско, и он всегда говорил мне, что выйдет в люди раньше меня. Он был чертовски прав. Он говорил всегда, что я бабник… Честное слово, я пытался выбиться в люди в армии. Я делал все, что возможно. Но все, чего я добился, было спокойное место в полковой канцелярии. Но Дэн… Черт его знает, он, может быть, теперь вышел в офицеры.
– Нет, он не офицер, – сказал Эндрюс. – Напрасно ты вертишься, береги руку-то.
– К черту руку! Она скорее пройдет, если я забуду о ней. Видишь ли, я поскользнулся, когда они вдруг дернули вагон, в который я влезал, и… Хорошо еще, что не насмерть. Но когда я подумаю, что не сойди я с ума насчет этой девушки, я был бы уже теперь дома…
– Ходя говорит, что строят баррикады на авеню Маджента.
– Это значит будет дело!
– Никакого дела не будет! – закричал Слиппери. – Один танк и несколько шершавых сенегальцев так погонят ваших проклятых социалистов, что они будут бежать до самого Дижона. Вам, молодчики, надо бы быть поумнее.
Слиппери встал и подошел к постели, гремя костями, зажатыми у него в руке.
– Знаете, нужно побольше, чем горсточка социалистов, подкупленных бошами, чтобы разрушить армию. Если бы это можно было сделать, неужели вы думаете, что люди не сделали бы этого давно?
– Помолчи минуту. Мне что-то послышалось, – сказал вдруг Крис, подходя к окну.
Все затаили дыхание; только трещала кровать, когда Эл беспокойно заерзал на ней.
– Нет, ничего. Мне показалось, что я слышу пение.
– "Интернационал"! – воскликнул Эл.
– Заткнись! – грубо сказал Крисфилд.
В тишине раздались шаги на лестнице.
– Ни черта! Это всего только Смидди, – сказал Слиппери и снова бросил кости на пол.
Дверь медленно открылась и пропустила высокого, сутулого человека, с длинным лицом и длинными зубами.
– Кто эта лягушатник? – спросил он испуганно^ не выпуская дверной ручки.
– Ничего, Смидди, это не лягушатник, это приятель Криса. Он снял форму.
– Товарищ, значит, – сказал Смидди, протягивая руку Эндрюсу. – Господи, ты выглядишь совсем как лягушатник!
– Это хорошо, – сказал Эндрюс.
– Чертовская история, – начал Смидди, задыхаясь. – Вы знаете Гуса Эванса и этого маленького черноволосого молодчика, который все ходил с ним? Их поймали. Я сам видел их с военными полицейскими на площади Бастилии. Один молодчик, с которым я ночевал вчера под мостом, сказал мне, что они решили очистить Париж от дезертиров, хотя бы им пришлось обыскать каждый дом в городе.