- А ведь так я и знал! - сказал кузнец на возвратном пути. - Уж больно он чудно говорил. Давеча я спросил, за что он теперь примется. "Ни за что не примусь, - говорит, - я давно взял полный расчёт", - говорит. "Но у вас ведь деньги теперь завелись", - я ему говорю. "А это, - говорит, - материны деньги". Нынче ещё утром сказал: "Ты уж приходи через часок на пристань!" - "Беспременно, - говорю, - приду". А он шляпу надел - и к матери.
Мы задумались и примолкли. Хартвигсен дошёл до своего поворота и распрощался с нами. Мы с кузнецом пошли дальше.
Я всё думал про Николая Арентсена, и я спросил:
- Что ещё говорил он вам, ведь вы много с ним разговаривали? Что он вчера вам сказал, когда повидался с Розой?
- А ничего, почитай, и не говорил. Что ему Роза? Они у меня жили обои, когда поженились. Нет, он сказал только, что вот, мол, я и встретил Розу и слегка её поскрёб скребницей. Он вечно эдак загнёт. А теперь, мол, я испытываю удовольствие, какое и всегда человек испытывает, когда ловко обставит кого-то. Его слова. А больше он ничего не сказал. Однако - сперва мать обеспечил, а потом уже в воду.
Проходит недели две, жизнь снова входит в свою колею. Я уже решил: весною я уйду к Мункену Вендту и буду с ним странствовать вместе. Я бы и сразу, я сейчас бы ушёл, да баронесса меня уломала остаться и девочек подослала меня упросить. И вот идёт день за днём.
От Розы нет никаких вестей. А ведь как она меня во всё посвящала, да и последних событий я был отнюдь не сторонний свидетель. Но у неё нет больше потребности со мною делиться.
Роза совсем оправилась, кажется, она весела и довольна, с тех пор как исчез Николай Арентсен, её не точит никакая забота. Она живёт с ребёнком и мужем. Словом, всё к лучшему!
Хартвигсен тоже, кажется, совсем успокоился, он не жалуется уже, что Роза всё чего-то боится, напротив, он не нахвалится, как она к нему добра, и только посмеивается над её вечными напоминаниями, чтобы он потеплей одевался. Да и на ребёнка, шумного, чудного мальчика в коротенькой рубашонке, он не нарадуется.
Как-то Хартвигсен мне говорит:
- Вы только не пугайтесь, но вот-вот вы получите одно извещение.
- Что за извещение? - говорю я.
- Не печальное, уж будьте удостоверены, а так, шалая мысль одна завелась в одной голове - кое-что учинить, как говорится, по такому случаю. Больше я ничего не скажу!
Но поскольку я не выказываю никакого любопытства и ни о чём не расспрашиваю, Хартвигсен продолжает:
- Хочется потешить мою супругу, да и себя самого. И окромя прочего, ребёночка окрестить пора.
"Пир!" - подумал я.
- Нечего вам гадать! - сказал Хартвигсен и расхохотался, добродушно посверкивая жёлтыми большими зубами. - Об заклад буду биться - не догадаетесь!
Ночью я опять встаю с постели и проделываю старую свою, напрасную прогулку к пристани. У Розы в спальне горит ночник, верно, ради младенца. Всё спокойно. "Доброй ночи! - думаю я. - Господи, хоть бы завтра она за мною послала!".
С утра я никакого приглашения не получил, но Хартвигсен шёл в лавку, я увидел его и тоже туда пошёл. "Может быть, она его просила меня позвать?" - подумал я. Хартвигсен снова принялся за вчерашнее и подпустил ещё несколько туманных намёков о том, что он намерен на днях предпринять. Тут я спросил:
- Дома у вас всё благополучно?
- Спасибо, спасибо, - ответил он. - Вы ведь и ребёнка ещё не видели, что так? Моя супруга всё интересуется.
И я пошёл к Розе. Я на ребёнка иду посмотреть, сказал я сам себе. Визит этот мой был недолгий, ах нет, совсем был короткий визит, но привёл к окончательной ясности.
Роза сияла бодростью и свежестью, ничего не осталось от прежней её печали. Она спросила, куда это я подевался. Уж не ребёнок ли на меня страху нагнал? "Пойдёмте, я вам его сейчас же и покажу!".
Я поднялся с нею наверх. Там сидели старая няня и Марта. Они хотели уйти, но Роза сказала:
- Нет-нет! Сидите, мы только взглянуть на принца!
Принц спал. Да, настоящий принц, крупный, хорошенький, в белом чепчике. Он чуть-чуть пошевеливал пальчиками. Роза на него смотрела не отрываясь, она наклонила голову к плечу и всё смотрела на него. Я сказал несколько слов, по-моему, подходящих к случаю, и подержал его за ручку.
И мы снова спустились.
- Ну, рады вы теперь? - спросил я.
- Да, теперь рада.
Меня чуть-чуть покоробило, не от зависти, нет, просто мне стало обидно, что Роза так рада. Видит Бог, я от души желал ей добра, но мне хотелось в ней видеть и к другим хоть немного сочувствия. И вот я сидел у неё и огорчался её счастью.
- А вы, верно, бывали в Торпельвикене с тех пор, как мы вас не видали? - спросила она и засмеялась.
- Нет, - только и сказал я.
Она заметила, что я обижен, тотчас сделалась серьёзна и решила свернуть на другое:
- Я хотела только справиться о моих старичках. Но надеюсь, они здоровы и благополучны. Вот скоро отец принца нашего будет крестить.
- И как вы его назовёте? - через силу выдавил я.
- Пока не решили, - ответила она. - Мой муж хочет назвать его Фердинандом, в честь Мака. А я сама не знаю.
Она сказала "мой муж", я заметил. Раньше она называла его только Бенони, раньше она скорее Арентсена считала своим мужем. Да что же это такое кольнуло меня тогда? Зависть? Злость? Я решил ей напомнить про Арентсена, про катастрофу, я сказал:
- И вы уж не испугаетесь теперь лопаря Гилберта?
- Нет, - сказала она и покачала головой. - Теперь я его не боюсь.
- И вам нечего больше печалиться о несчастье, - сказал я, - о катастрофе.
- О чём вы... Ах! Нет, я про это даже не хочу вспоминать. Это всё точно давным-давно было, точно сто лет назад.
И тут я сказал:
- А стоило бы и вспомнить, однако.
- Не знаю, - сказала она. - Это так далеко отодвинулось. Нет-нет, это всё отошло, вы же слышали сами, чего он мне тогда наговорил. Нет, это конец, и я рада. Разумеется, слишком печальный конец, но всё же. А мне остаётся быть верной себе и своим.
"И только!" - подумал я. Но ведь тут и я сижу перед нею, мне-то куда прикажете деться? Всё ниже и ниже я опускался, мысли мои всё тесней замыкались вокруг одного-единственного человека. Отчего я не встал тогда, не ушёл? На меня напала такая тоска, я уже ничего не соображал, я сам слышал, как что-то сказал, как она переспросила: "Что-что?". Ах, куда подевалась моя горькая, моя стойкая гордость, да, мой удел был жалок, но из жалкости этой я сделал себе положение, поприще, я стал совершенно как Йенс-Детород, когда он выклянчивал кости.
- Я нынче ночью стоял под вашими окнами и видел у вас свет, - сказал я.
Неужто не поможет и это? Ну, поблагодари же меня, растрогайся, улыбнись! Роза сморщила нос.
- Верно, это вы для ребёнка засветили ночник? Он по ночам не спокоен... - стал было я продолжать и оставил.
- Нет-нет, - встрепенулась Роза. - Его только покормишь, и сразу он опять засыпает.
Теперь надо было встать. Мункен Вендт тут бы встал, и Николай Арентсен тоже.
- Так-так-так, - сказал я и вздохнул, и принялся разглядывать стены и потолок, чтобы казаться равнодушным. - Вот, не знаю, что мне делать весной, идти мне с Мункеном Вендтом или не стоит.
- А-а, вы, значит, не остаётесь в Сирилунне? - спросила она.
- Сам не знаю. Лучше всего, верно, было бы в воде лежать, на десятисаженной глубине.
- Нет, ну зачем так отчаиваться! - говорит Роза с дружеским участием. - Бедненький, до чего же вам худо... - И вдруг я вижу, что она прислушивается к шагам наверху. - Кажется, принц проснулся! - говорит она и встаёт.
И тут только я наконец встаю и протягиваю ей руку.
- Если встретите моего мужа, скажите ему, чтобы не забыл, о чём я его просила, - сказала мне Роза уже на крыльце.
Мне было так тяжело, я был сам не свой, я ответил:
- Разве что не запамятую. Попытаюсь, однако.
- Да-да, - ответила Роза покладисто и стала подниматься по лестнице.
По дороге домой я поклялся себе, что ноги моей не будет в этом доме до самого распоследнего прощанья. Я встретил Хартвигсена и передал ему поручение.
- Как забыть, я за тем ведь и шёл, - сказал он. - Моя супруга несколько дней всё ко мне приступала, мол, сведи счёты в лавке, с Маком и прочее, мол, надо знать что к чему. Это она правильно. Теперь у нас ребёнок, надо и о других, не только о себе позаботиться. Вот я всё до нитки и сосчитал. Суммы, заметьте себе, такие, что другой кто и закачался бы и упал, и речи решился. Это уж скажу я вам!
Хартвигсен, кажется, остепенился, это Роза ему помогла, и впредь его будет путеводить её добрый и кроткий разум. Потом уж узнал я от Стена-Приказчика, что у Хартвигсена в лавке был ужасающий личный счёт и теперь он его погасил. Приятно, конечно, было поговорить о великодушии Хартвигсена ко всем нуждающимся, но не мог же он вечно повторять: "Запиши на Б. Хартвича!".
Сущий ребёнок. Он стоял на дороге после такого важного дела и думал лишь об одном: чтобы я, посторонний, полюбовался его могуществом.
- Да, другой бы кто закачался и упал, - сказал он. - А я вон устоял! Нельзя же!
И тут снова он стал намекать на кое-что, что на днях решил предпринять:
- Всё на широкую ногу! Денег уйма уйдёт.
И Хартвигсен раскланялся и, смеясь, удалился.
XXVIII
Вот-вот и Пасха, кое-какие суда возвращаются уже с Лофотенов с рыбой для всего околотка. Рыба хорошая, все смотрят с надеждой в будущее.
Нынче шестнадцатое апреля, ровно год, как я приехал сюда. Я сижу в своей комнате и всё думаю-думаю, я оглядываюсь на мою жизнь. Солнце поднимается высоко, и я решаю начать новую картину, изобразить то, что вижу я из окошка: поля, край мельницы и горную гряду за мельницей, в сверкании солнца и снега. Я стану писать мою картину на Святой, когда так долго тянутся дни. Хоть оно и трудновато для глаз.
Девочки выпросили у матери шёлковый жёлтый платок, чтобы глядеть в пасхальное утро, как солнце пляшет от радости, что Христос воскрес. В Финляндии оно плясало. Они обещали, что и мне дадут поглядеть. Милые, добрые детки, ни разу-то мы не поссорились, кроме того случая летом, когда они измяли букет, который я нарвал совсем для другого человека. Потом уж я думал - быть может, и кстати, что букет был измят и я его не стал преподносить, кто знает? А с тех пор мы ни разу не ссорились. Осенью они меня, бывало, бросали, предпочитали общество Йенса-Деторода, но скоро снова они возвращались ко мне, а зимою мы часто ходили на лыжах, катались на санках. Они часто навещают меня в моей комнате, и всегда постучатся, а если вдруг и забудут, тотчас выскочат и постучатся в дверь. Мне от них одна радость. Я не знаю, как уж им за неё отплатить, они вечно прибегают ко мне в неурочное время и требуют сказок, и я им никогда не отказываю, разве прошу отсрочки, если занят своей картиной.
После Святой Хартвигсен с одним из судов, приходивших домой на побывку, ушёл на Лофотены. Надо было присмотреть, как там его двое шкиперов, стоя на якоре, скупают рыбу. О, у Хартвигсена столько забот!
Через четыре дня он, однако, вернулся, ещё более важный и гордый: он нанял себе пароход, целый корабль! Он сам стоял на капитанском мостике вместе с капитаном и отдавал команды рулевому. Всё это совершалось среди бела дня, мы все сбежались на пристань смотреть. Вот Хартвигсен крикнул: "Забрать швартовы!" - и якорь грохнулся вниз.
Не это ли - важное событие, на которое он всё намекал? Богач Хартвич из Сирилунна нанял пароход, чтоб вернуться домой с Лофотенов. Он стоял на капитанском мостике и прикидывался, будто нас не видит, но я-то знаю, он прекрасно нас видел, и его буквально распирало от счастья. Потом он сошёл на берег вместе с капитаном. Мы их приветствовали. Хартвигсен радовался, как мальчишка. И они проследовали мимо.
Но большой пароход нужен был Хартвигсену, оказывается, не только для возвращения с Лофотенов, нет, он должен был везти его сына на крестины. Так вот оно - событие, а прочее всё чепуха рядом с ним. Крестить ребёнка собрался отец Розы, пастор Барфуд в соседнем приходе, путь туда не близкий, и Хартвигсен решил потешить Розу небывалым рейсом.
В полдень Хартвигсен явился в Сирилунн и, желая говорить с Маком и баронессой, прошёл в гостиную. Разговор был важный - он приглашал своего компаньона и дочь его в крёстные к сыну. Ох, этот Мак, можно его ненавидеть до смерти, но он господин почтенный и благовоспитанный, тут уж кто спорит! Мак тотчас согласился, сказал, что премного обязан, то же отвечала и баронесса.
- А как вы его назовёте? - спросила она.
Но тут Хартвигсен несколько замялся с ответом:
- Ещё не решено. Но моя супруга найдёт имечко своему принцу. Она его всё принцем зовёт.
Дело в том, что Хартвигсен хотел было назвать мальчика Фердинандом в честь Мака. Но Петрина, которая была раньше горничной, а потом вышла за Крючочника, перебежала ему дорогу: она на Пасху окрестила своего мальчика Фердинандом - и ведь имела право. А кто удивлялся, что Мак этому не воспротивился, тот просто плохо его знал. "Пожалуйста", - только и сказал ей Мак.
Прежде чем уйти, Хартвигсен и меня просил завтра пожаловать на пароход и принять затем участие в празднике в честь крестного и крестной, но я поблагодарил и ответил, как уже было однажды, что у меня нет подходящего к случаю платья.
- Ах, у него фрака нет! Он скорее умрёт, чем явится в свете без фрака! - сказала баронесса и расхохоталась.
- Так меня воспитали в нашей хорошей семье, - сказал я.
Мак кивнул и за меня заступился. Ну, а для меня важней был кивок и несколько добрых слов Мака, чем весь этот баронессин хохот. Немного погодя она всё же сказала:
- Что ж, вы, разумеется, правы!
И вот в доме у Хартвигсена и в Сирилунне началась подготовка к празднику. Баронесса обещала взять с собой девочек, те так и горели от нетерпения, Марту тоже решили взять, и её отец Стен-Приказчик очень гордился. Хартвигсен погрузил на пароход уйму закусок, вин и сластей, чтобы не утрудить тестя с тёщей.
И корабль отправился в путь.
Через два дня он вернулся и всех доставил обратно.
Всё сошло прекрасно, мальчика окрестили Августом в честь Розиного отца. Судно до утра стояло в гавани, я побывал на борту, Хартвигсен повсюду меня водил и приговаривал:
- Да-да, видно, куплю я его, не миновать!
Но уж потом как-то приходит в лавку смотритель Шёнинг и спрашивает:
- Зачем эта несчастная посудина появлялась тут дважды?
- Хартвигсен сына возил крестить, - отвечаю я.
Смотритель улыбнулся бледной своей улыбкой и сказал:
- И вольно же человеку деньгами сорить!
- Хартвигсен, кажется, купит корабль, - сказал я.
Тут смотритель покачал головой и сказал:
- Пусть он сперва кашу купит.
Но Хартвигсен вовсе не намеревался и впредь сорить деньгами, как глупый богач. Он, разумеется, хвастал тем, как пышно обставил он великое событие, но уже не предоставлял всем и каждому своего счёта в лавке. Я сам слышал, как он сказал одной женщине: "Насчёт кофе и прочего баловства - это ты с моей супругой обговори". Что было мне до Хартвигсена и Розы, а ведь я невольно обрадовался, когда это услышал. Он, конечно, был ещё очень богат, и Роза взялась наставлять его, как распоряжаться своими средствами поразумней.
О, всё шло как нельзя лучше.
Если б только не злополучная баронесса Эдварда. От нечего делать она снова принялась одолевать Хартвигсена. Право, и смех и грех. Она попадалась ему на набережной, у мельницы, подстерегала на дороге, увязывалась за ним, но Хартвигсену надоели, верно, её выспренние речи, в которых он ни бельмеса не понимал, и он норовил поскорее с ней распрощаться. Так шло некоторое время, миновала зима, а баронесса от своего не отставала. Но Хартвигсена уж никак нельзя было сбить с толку, он теперь целиком был во власти Розы.
- Напишите опять Мункену Вендту, пусть явится! - сказала мне баронесса.
- Я сам скоро отправлюсь к Мункену Вендту, - ответил я.
- Ах, так вы нас покидаете! - только и сказала она. И снова принялась уловлять Хартвигсена.
Эта упрямица никак не желала смириться с тем, что Роза так его к себе привязала, да, она стала даже с ним говорить более естественным тоном и изъясняться удобопонятней. Но Хартвигсен был как кремень. Про Розу она говорила: "Ишь, как вцепилась в своего мужа и сына!".
Нет, иногда эта немыслимая дама вела себя совершенно неподобающим образом, даром что баронесса!
И какое различие у неё с отцом! Никогда не бывало, чтобы тот потерял самообладание, вышел из равновесия. Например, старая Малене, мать Николая Арентсена, принесла к нему в узелке полученные от сына банкноты. Чтобы деньги сберегались у Мака! А Мак даже бровью не повел, он ответил: "Вот и ладно. Ты помещаешь свои деньги и будешь за то получать у меня все товары, какие тебе понадобятся". Он занёс сумму в гроссбух и кивнул Малене. "Я из-за них сна лишилась", - сказала она. "Теперь можешь спать спокойно!" - ответил Мак. Когда Хартвигсен про это услышал, он всплеснул руками и сказал: "Выходит, он в третий раз этими деньгами унавозится!".
Как-то баронесса просит меня, чтобы я пошёл с нею вместе к Фредрику Мензе.
- Ужасно, как он там лежит, - говорит она. - Надо у него прибрать!
Я не очень понимал, отчего именно меня избрала она сопровождающим, но решил, что тут снова набожность, желание добрых дел, и пошёл.
Старик лежал один-одинёшенек. Петрина ушла с ребёнком. Воздух был невозможный, ужасный, пол и стены загажены, баронесса распахнула окно, чтобы не задохнуться. Потом она сделала кулёк и сказала мне:
- Я не была бы купеческой дочкой, если бы не умела сделать кулька!
Старик отвечал на чужие голоса "Тпру!"., приняв, верно, нас за лошадок. Баронесса обирала с него насекомых и сбрасывала в кулёк.
Я думал: как удивительно уживается в этой даме хорошее и дурное, она не считает для себя зазорной работу, которой гнушаются её слуги. Потом она принялась чесать старика, а он помогал ей, пошевеливая пальцами.
- Подержите кулёк! - говорит мне баронесса.
Она берёт гребень и расчёсывает ему волосы. Ах, какая же это мерзкая работа и какой требует осторожности! В довершение бед старик не желает лежать тихо. Бедного Фредрика Мензу всё некому было вычесать, и вот Господь ему ниспослал наконец этот дивный миг! Он облизывается, он хихикает от блаженства. Он говорит: бу-бу-бу! Баронесса бережно собирает вшей в кулёк. О, никто бы этого не мог сделать проворней!
- Кажется достаточно? - спрашивает она и заглядывает в кулёк. - Да, пожалуй.
- Достаточно? - спрашиваю я.
- Я просто подумала...
И вдруг она принимается расчёсывать старика длинными, сильными взмахами, уже не обчищая гребня, так напористо, рьяно, я едва поспеваю хоть что-то собрать с подушки. Старик блаженно хохочет и бьёт, как пьяный, в ладоши. Он говорит: бу-бу-бу, и кивает, и снова хохочет. Но вдруг счастливое лицо его передёргивается, и он кричит: "Чёрт!".
- Ему, верно, больно, - говорю я.