Пока я стою и беседую со Свеном-Сторожем о предстоящем плавании и разном прочем, из конторы выходит Хартвигсен. Он говорит ещё издали, тыча пальцем назад, через плечо:
- Вот, дело обтяпал, заработал денежки.
- Ну что же, на доброе здоровье! - говорит Свен-Сторож. Эти двое - старые приятели.
Хартвигсен продолжает:
- Оно, правда, со своего же компаньона, а всё приятно. И бумагу составили.
Выясняется, что Хартвигсен лично взял на себя страхование судов и грузов, отправляющихся в Берген. Мак, рачительный и умный хозяин, все эти годы исправно всё страховал, но крушений никогда не случалось. И вот в нынешнем году Хартвигсен вмешивается в это дело и восстает против зряшного крупного расхода. Как осмотрительный купец, Мак не видит выхода из создавшегося положения.
- Ничего не могу тебе предложить, разве что ты возьмёшь страхование на себя, Хартвич, - говорит он.
Хартвигсен в совершенном восторге, он оказался таким докой, и ему хорошо, и компаньону. Всё в его власти, только слово скажи. И он сказал это слово.
Было это ещё летом. Уговор оставался в силе до нынешнего дня, а нынче составили бумагу. Её заверят на осеннем тинге.
- Так что уж я на тебя рассчитываю, Свен-Сторож, что ты отведёшь своё новое судно в Берген и доставишь обратно в целости и сохранности! - произносит торжественно Хартвигсен.
Свен-Сторож отвечает:
- Уж мы постараемся. За нами дело не станет.
Хартвигсен продолжает:
- Так же я и на Уле-Мужика рассчитываю, насчёт "Фунтуса". Правда, у него будет дамский пол на борту. Ну, да не такой я ретроград, чтоб ему это ставить в строку.
Тут из конторы выходит Мак. Он кивает нам, и мы со Свеном-Сторожем снимаем шапки и кланяемся.
- Счастливо вам, - бросает Хартвигсен с выделанной небрежностью, чтобы нам показать, что у него с Маком не те отношения, что у нас.
Скоро во дворе появляется Эллен. Она, разумеется, видела, как Мак вышел из конторы, она дожидалась условного часа.
Хартвигсен и Свен-Сторож переглядываются. Но Хартвигсен человек влиятельный, он сам у себя застраховал суда, ему во всё надо вникнуть, всюду вставить своё слово.
- Небось опять в тёплую ванну полезет, - говорит он. - Словом, сладу с ним нет, с моим компаньоном.
- Угу! - отвечает Свен-Сторож, не вынимая изо рта трубки.
- А знаешь, что я тебе скажу, Свен-Сторож, ты бы приглядел за женой-то, чтоб пореже его растирала.
- Чего? А-а, ну это уж как её воля, - говорит Свен-Сторож и выбивает трубку.
- Ну-ну, так-так, - говорит Хартвигсен, и ему, кажется, жаль своего шкипера. - Она ведь за ребёнком не смотрит. Ну-ну, а может, это у ней такая любовь к ближнему, мало ли.
Но мне Хартвигсен сказал, когда мы шли уже вдвоём к его дому:
- Надо мне прижучить моего компаньона. Если не я, так кто? Тащит их к себе в ванну, двух сразу, и зря это вы думаете, что они очень-то стараются, его растирают. Нет, он прямо ошалел, просто-таки кидается на них. Нет, чтоб я про это больше не слышал!
Давно не видал я Розы, и я обрадовался, найдя её свежей и бодрой. Как уже повелось, Хартвигсен и на сей раз то и дело оставлял нас наедине, всё отлучался куда-то, но Роза разговаривала веселей и спокойней.
- Да, благодарю вас, грех жаловаться, - сказала она. - А как вам живётся в Сирилунне? Давно я там не была. Как поживает Эдварда?
- Лучшей хозяйки и пожелать нельзя. И такие милые детки.
- Удивительно, как выросли вы за лето, - сказала она.
И мне так весело от этих её слов, я так горд, я чувствую, что краснею, и я смотрю в окно.
- А ведь эти два самца глаз не спускают друг с друга, - говорю я, чтобы что-то сказать.
- Голуби? Так они ещё не на голубятне?
- Хартвигсен их кормит Эти забияки ненавидят друг друга, волчками вертятся.
Роза подошла к окну и тоже выглянула, она подошла к самому окну и стояла совсем рядом со мною. От неё веяло милой женственностью, она приподнялась на цыпочках и выглянула, чтобы разглядеть тот угол двора, она оперлась о подоконник, и рука у неё была большая, красивая рука Мне показалось, что она не всё время смотрела в окно, взгляд её скользнул по моему затылку и шее, я чувствовал на себе её дыхание. Ах, мне, верно, следовало бы отодвинуться, уступить ей место, но мне так не хотелось отодвигаться!
- Это они от ревности, - сказал я про голубей. Что же я ещё говорил? Возможно, я больше ничего и не сказал, но потом в висках у меня стучало, будто я говорил долго-долго.
Роза распрямилась, оттолкнулась от подоконника, словно лодку оттолкнула от берега, она посмотрела мне в лицо таким долгим, таким удивительным взглядом, верно, голос у меня дрожал и я себя выдал.
- Да, ревность - хорошая вещь, - проговорила она едва слышно, - она, верно, неразлучна с любовью, кто знает?
- Да, пожалуй.
- Но любовь не может питаться ревностью, то есть долго не может питаться.
При этих её словах сердце у меня заходится от восторга: ревность свела её с мужем под этой кровлей, но теперь уж она не любит его. Она увидела меня сегодня в новом свете, я вырос и возмужал, ей не было неприятно смотреть на мой затылок и шею, она дохнула на мои волосы.
И я бормочу:
- Я хочу просто... Вы сегодня такая необыкновенная. Господи, я таких никогда не видел, вы единственная, кто... нет, я считаю, что вы самая красивая женщина в мире. Да. Я просто хочу вас поблагодарить...
- Да что это с вами? - говорит она и терпеливо улыбается. Но лицо её заливается краской. - Не влюбились же вы в меня? Нет, какое! Вы ведь так ещё молоды. Но чего вы хотите?
Я вскочил и далеко вперёд выбросил руку, я не смел сдвинуться с места. Но вот я расслышал её последний вопрос, короткий и резкий, и снова упал на стул.
- Да сидите же, сидите! - слышу я её голос.
Она всё поглядывает на меня и думает, кажется, о том, как бы меня успокоить. Она испугалась, я тоже хочу её успокоить, я сворачиваю разговор на свою сестру, Роза сегодня мне как сестра, так приятно быть рядом с сестрою. Тут я несколько присочинил, у меня не было взрослой сестры, только маленькая. Да Роза мне, верно, и не поверила, она была старше меня и видела меня насквозь.
- Я хочу поблагодарить вас за то, что вы мне позволили у вас бывать, - говорю я.
Она уже успокоилась, снова улыбается и отвечает:
- Вы так далеко от своих!
Она подходит ко мне, разглядывает меня, склонив голову набок, и говорит:
- Да что это вы? Приходите к нам, милый, ну, конечно, хоть каждый день приходите. Не хотите ли поиграть? Нет? Но тогда вам, может быть, лучше уйти.
- Уйти?
- Ну да, ступайте домой, ложитесь в постель и успокойтесь. Так будет лучше. Не правда ли?
Я хватаю её руку и крепко, горячо целую.
- Не делайте же нас несчастными! - слышу я её голос. Я снова на стуле, у двери шаги, это возвращается Хартвигсен.
- Не хотите ли поиграть? - спрашивает он.
- Нет, поздно уже. Нет, благодарю вас, уже ночь на дворе.
- Но завтра снова будет день! - говорит Роза. Она была такая милая, чудная, они вместе с Хартвигсеном проводили меня и пожали мне руку.
Хартвигсен против обыкновения выказал себя заботливым мужем, он сказал:
- Это тебе не лето, Роза, накинь-ка ты шаль.
- Мне не холодно, - отвечает Роза.
- У тебя, может, и нет шали? - продолжает Хартвигсен. - Так взяла бы в лавке, на счёт Хартвича, а? - И при этом он смотрит на меня и хохочет.
По дороге домой я всё останавливался и оглядывался. Я находил некоторое утешение в том, что Розе, быть может, взгрустнулось, когда я ушёл.
Я пришёл в Сирилунн. Мак, в ночной рубашке, высунувшись из окна второго этажа, разговаривает со стоящим во дворе Уле-Мужиком. Мак, значит, вовсе не отправился спать, он свеж и бодр после ванны, и голова его занята делом.
- Ты, стало быть, нынче в ночь и отправишься, - говорит он Уле-Мужику. - Да, и знаешь ли что? Как вернёшься из плавания, отведи "Фунтус" на ту сторону, за маяк. Зимой он не пойдёт на Лофотены, пусть там на приколе и стоит до весны.
XV
Вот и Успенье прошло. Суда с треской уплыли на юг, опустели сушильни. В лесу уже опадает листва.
Как-то тише стало в Сирилунне. Свен-Сторож и Уле-Мужик часть людей увезли с собой, удалилась и Брамапутра, причина шумных и опасных волнений среди мужчин. Ну, кое-кто и остался, все рабочие на пристани, приказчики, кузнец, пекарь, бондарь, шорник, оба мельника, все женщины, Крючочник, Колода, Йенс-Детород да расслабленный Фредрик Менза, который лежал, прикованный к постели, только ел, и смерть, кажется, забыла к нему дорогу.
Да, смерть всё никак не приходила за Фредриком Мензой. Целый год пролежал он так, всё больше впадая в детство. Ел он много и не слабел, но совсем отупел от старости. О чём бы ни спросили его, он отвечал: бо-бо, а то долгими часами лежал, глядя в потолок, и никак не мог сладить со своими руками и урезонивал их с помощью нечленораздельных звуков. Он старел с каждым днём, но каждое утро просыпался всё в том же добром здравии, и смерть его не брала. Это был тяжкий крест для Крючочника, спавшего с ним в одной каморке.
У Крючочника с Колодой завязалась забавная дружба, они оба тосковали по Брамапутре и непременно бы ей послали весточку в Берген, если б не боялись Уле. Тяжко, неуклюже бродит по двору Колода. Он носит дрова ко всем печам в доме и таскает огромные тяжести. Поступь его медленна, топот слышен повсюду. Он взваливает себе на плечи высокие, как возы, вязанки, но такому силачу всё нипочём, он может остановиться и, навьюченный, часами разговаривать с встречным. Зато по дому он продвигается осторожно, как ребёнок. У кухонной двери он бросает вязанку на пол и разносит по дому в несколько приёмов. Верно, он боится, что иначе под ним подломится лестница.
Дружба Крючочника с Колодой тем забавна, что Крючочник вечно поддразнивает приятеля. Хитрый Крючочник, норовя держаться на безопасном расстоянии от Циклопа, затевает коварнейшую игру, громко выкликая разные шутки и весёлые прозвища. Он даже выдумал аккомпанировать шагам Колоды каким-то особенным щебетом. Подстережёт, когда силач двинется из дровяного сарая, и щебечет ему в такт. Колода сперва идёт себе кротко, потом нарочно спотыкается, переступает, путает, сбивает Крючочника, но неотвязный щебет тотчас опять настигает его. Лишь возле кухонной двери наступает спасение. Тут Колода озирается, и глаза его наливаются кровью. Ну, а вечером он кроток и добродушен по-прежнему.
На Хартвигсена иногда находит, у него бывают такие странные идеи, как-то раз, в лавке, он спрашивает у меня, не объясню ли я ему, как лучше добраться до Иерусалима.
В лавке несколько покупателей, лопарь Гилберт стоит у стойки и пропускает рюмочку-другую. Я подумал, что Хартвигсен задал свой вопрос, чтобы показать покупателям и приказчикам, что для него теперь нет ничего невозможного, вот мол, пожалуйста, он собрался в Иерусалим. Поэтому я и не стал отвечать серьёзно, сказал только - о! до самого Иерусалима? Путь неблизкий!
- Да. Однако же туда можно добраться?
- Разумеется.
- А какой дорогой, вы не знаете?
- Нет.
- Не расспросите ли ради меня смотрителя? А то мы с ним на ножах.
- Если вы в самом деле желаете это узнать, я его расспрошу.
- Да, желаю узнать.
Приказчики, лопарь Гилберт и покупатели развесили уши. Хартвигсен это, конечно, заметил, он сказал с важностью:
- Мне с детства запало в душу, что надо когда-нибудь посетить знаменитую Иудею.
И лопарь Гилберт трясёт головой - да, какой могущественный человек этот Хартвигсен, всё ему нипочём.
- Это же сколько стран проехать надо, - говорит он. - И там что, тоже море есть, как у нас, и люди, и солнце светит? Ух ты, Господи!
И лопарь Гилберт, у которого была слава разносчика новостей, поскорее допил свою рюмку и собрался идти.
И тут входит баронесса.
Я во все глаза смотрел на неё и на лопаря. Ни один мускул в лице её не дрогнул, она глянула на него пустым, неузнающим взглядом, он для неё не существовал. О, у неё была та же удивительная сила, что у отца, она любого могла поставить на место. Как царица, прошла она мимо, зашла за прилавок и скрылась в конторе.
Лопарь Гилберт кланяется: "Счастливо вам!" - и выходит за дверь.
Я сообщаю Хартвигсену то, что успел обдумать тем временем: он может через Европу добраться до Константинополя и потом, на пароходе, куда-нибудь в Малую Азию. Но там уж ему не обойтись без знания языков, а на это уйдёт уйма времени.
Я сам хорошенько не знал - отчего, но я был совсем не против того, чтобы Хартвигсен уехал надолго. Я уже радуюсь, я говорю:
- Но я поподробнее расспрошу смотрителя.
- Да, и спросите ещё, какой путь удобнее, - говорит Хартвигсен. - Мы вдвоём отправляемся, мужчина и дама.
У меня перехватило дух, тотчас я понял, отчего меня так радовала мысль об его отъезде. Теперь всё менялось, если Роза тоже едет, какая мне радость.
- Дорога опасная, - говорю я. - Я вот не подумал. Мне что-то расхотелось расспрашивать смотрителя. Нет, я не буду его расспрашивать.
Хартвигсен смотрит на меня с удивлением. Из конторы выходит баронесса, Хартвигсен её останавливает и сообщает, что я отказываюсь расспросить смотрителя о дороге в Иерусалим. Её, кажется, несколько смущает откровенность Хартвигсена, но она улыбается и говорит:
- Вот как? Но отчего же? Странно. Или вы опасаетесь, что мы с господином Хартвичем погибнем дорогой?
И снова у меня перехватывает дух, и сердце моё так и подпрыгивает от радости. О, я совсем потерял стыд, меня увлекла любовь, а любовь так жестока.
- Да, - запинаюсь я, - дорога опасная. Но ничего в ней нет невозможного, совершенно даже напротив. И раз обоим вам хочется, я переговорю со смотрителем. Я сегодня же с ним повидаюсь. Непременно, сегодня же.
Баронесса не хочет, чтобы всё это выглядело так серьёзно, она говорит с усмешкой:
- К чему уж так-то усердствовать.
Но я усердствовал, я совсем потерял стыд, я отправился на маяк, я по мере сил старался удалить от нас мужа Розы. Низкий человек! Я и не думал о том, как грустно будет Розе, когда Хартвигсен от неё уедет с другой женщиной, ни о чём таком я не думал.
Подниматься в башню мне не пришлось. Едва я ступил на нижнюю ступеньку ведущей в комнату лестницы, смотритель окликнул меня. Он стоял у себя в сараюшке и возился с дровами.
Покончив с околичностями, я приступил к делу. Смотритель выслушал меня, невесело хмыкнул и покачал головой.
- В Иерусалим! Хартвигсен! Уж не первое ли нынче апреля, молодой человек? Да это же просто... вы понимаете по-французски?
- Немножко.
- Это просто blague. Но какова Эдварда!
- Они всерьёз туда собираются, - говорю я.
- Ну-ну. Этот выскочка не успокоится, покуда не профинтит все свои денежки. А на хлеб что останется? Дорога на Иерусалим? Да их тысяча, этих дорог. Шваль такая - и туда же, в пилигримы? В религию они, что ли, ударились?
И вдруг смотритель кричит:
- Но Роза-то, Роза! О Боже ты мой, она-то что же?
Я впервые об этом подумал и не мог ничего ответить.
Смотритель продолжает говорить, остановится, подумает и говорит снова. В конце концов эта затея уже не представляется ему нелепой.
- А что, глядишь, и отправятся, у нашей Эдварды губа не дура! И отчего бы им не проделать это несчастное путешествие, хоть одним глазком глянуть на мир, увидеть что-то ещё, кроме своего прекрасного Сирилунна! Увидят иные берега, там и солнце светит ярче, там в море летучая рыба. Все расхаживают в шелках, мужчины в красных шапочках, курят сигары. Чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к заключению, что им непременно надо ехать, ехать, освежиться, проветриться, так им и передайте. Ах, вы и представить себе не можете, что такое Греция, молодой человек!
Смотритель Шёнинг совсем забывается и выдаёт свои истинные чувства, а ведь он этого не любит. При воспоминании о дальних странах, в которых он побывал, он загорается, глаза у него сверкают.
- Подумать только! Они туда едут! - говорит он. - И очень умно делают, очень умно! Они увидят Грецию! Путь в Иерусалим, говорите вы? Путь один. На рыбачьей шхуне от Бергена они попадают на Средиземное море, в Грецию. Оттуда уж рукой подать до Яффы. А там - на арабских конях - в Иерусалим. Так им и передайте. Если угодно, я могу всё это вычертить на бумаге. Ну и Эдварда, ай да Эдварда!
На другой день смотритель Шёнинг является ко мне с маршрутом, да, с подробным планом всего путешествия. Он до того увлёкся, он весь горел.
- Пусть они, не теряя времени, едут на почтовом пароходе в Берген, - сказал он, - там как раз отправляют треску в Средиземное море, пусть уедут на зиму из этой дыры, там их ожидают пальмы, там люди разгуливают в шелках. А вы, кстати, не могли бы их сопровождать в качестве переводчика? Вы английский знаете?
- Нет.
- Ну, да и французский сойдёт.
Я передаю Хартвигсену план смотрителя, даже не заикнувшись о том, что в пути ему понадобится переводчик. С несколькими фразами, в каких у них будет нужда, бесспорно, справится баронесса, говорю я, напротив, да и сам Хартвигсен, с его-то способностями, скоро выучится английскому, нужно только обзавестись в Бергене самоучителем.
Хартвигсен совершенно со мною согласен.
Ночью я иду к дому Розы, я глажу дверную ручку, я присаживаюсь на крыльцо там, где она сидела. Мечты и образы теснятся в моей голове, я сам не свой, я совсем лишился покоя. Я брожу как помешанный день и ночь. Погладив дверную ручку, посидев на крыльце, я тихонько ухожу и даю большого крюку по дороге домой, к моей комнате, где меня стережёт моя бессонница.
Баронесса спрашивает, что со мною, у меня тёмные круги под глазами. Я отвечаю, что это так, ничего, и тру глаза, чтобы стереть эти круги. Тогда она спрашивает, что думаю я о поездке в Иерусалим.
- Но отчего непременно в Иерусалим? - спрашиваю я.
Она объясняет мне, отчего, и она так несчастна, взгляд у неё угасший, как сумерки.