Однако у жупника бывали из-за фра Серафима неприятности и покрупнее. Так, однажды ему пришлось извиняться за то, что тот оскорбил одного из служащих консульства, и опять же австрийского, с которым монахам никак нельзя было портить отношения. Фра Серафим сам признался ему в своей оплошке, а потом, в Крешеве, на монастырском сборе в присутствии отца Грго так уморительно повинился в своем проступке, что монахи смеялись до упаду, хотя отец Грго и метал громы и молнии.
"Приехал я в Сараево по собственной надобности, и на кого, вы думаете, я там первым делом напоролся - на этого Томленовича, ну, знаете, чинушу из австрийского консульства. И даже не я на него, а он на меня. Вышагивает, как на параде, грудь какими-то пестрыми цацками да медалями увешана, насупленный и важный, на все сверху вниз смотрит. Сам австрийский император, кажись, и тот ему не ровня. Проходит мимо Матанова трактира. А меня Матан позвал отведать прямо во дворе, из бочки, красного вина - его только что привезли из Мостара. И как эти дипломаты, куда бы ни шли, всегда глазами стреляют, он тотчас нас приметил и незваный-непрошеный шасть во двор. Тут он меня узнал, вмиг переменился, согнулся в перегиб, рот до ушей растянул.
- Нижайше кланяюсь, преподобный отец! Как поживаете, преподобный отец? Что поделываете, преподобный отец? О чем думаете, преподобный отец?
- Здравствуйте, здравствуйте, - отвечаю я и все хочу от него отделаться, а он прилип как банный лист. Заладил - о чем думаете да о чем думаете? Ненавижу тех, кто задает мне такие вопросы. И о чем мне, разжалованному зеницкому капеллану, думать? Молчу я и знай себе потягиваю винцо - мягкое, что твое молоко, а крепкое, чертяка, будь здоров! И ему предлагаю, но он, тля этакая, не пьет, а все пристает с расспросами.
- О чем думаете, преподобный отец?
- Ладно, по правде сказать, ни о чем я не думаю.
- Быть того не может, чтоб такого ума человек и ни о чем не думал!
Врет, умасливает. Ну, меня и разобрало, и не хмель в голову ударил, а просто злость взяла.
- Да о чем мне думать? Это и не мысли вовсе, а мои монашьи заботы да тревоги. Думаю вот, не очернил ли меня кто перед старейшинами да как мне оправдаться и защититься от наветов и наговоров, вечно кто-нибудь нажалуется настоятелю.
- Ладно, ладно! Это, конечно, хорошо, но все же…
- Вот уж ничего ладного да хорошего нету, до этого куда как далеко!
- Положим, преподобный отец, - не унимается он. Совсем стыд и совесть потерял. Знай свое гнет. - Положим, но ведь вы как человек умный и мыслящий должны думать и о других вещах, о политике, скажем, о народе, о том, что народ говорит, что в газетах пишут.
Тут на меня и нашло.
- Я думаю…
- Ага, все-таки думаете? А как же иначе! - Глаза маслом залило, а дышит - что твой охотник, поднявший зверя.
- Да вот думаю, кое о чем думаю, только неприлично о том говорить, еще ненароком вас заденешь, вы же службу царскую несете.
- Пусть это вас не волнует! Говорите! Ни единое ваше слово меня не заденет.
А сам так и тает. Помяни я его покойную мать, он и тогда бы рассыпался в благодарностях.
- Думаю я, как это вы, такой знатный господин, ходите по базару да выспрашиваете, у кого что на уме. Неужели не нашли кого чином пониже да помоложе таким непотребным делом заняться? Вот о чем я думаю и жалею вас от души.
Он разом помрачнел, надулся, фыркнул и, словно побитый, выкатился со двора. На другой день отец Грго спустил на меня собак. Зачем, говорит, пьешь и пускаешься в разговоры, ежели сам не знаешь, что несешь и с кем разговариваешь. Ты понимаешь, что ты наделал, как обозлились на нас в консульстве? Я молчу, виноват, конечно, да сделанного не воротишь".
Потому-то жупник, весьма озабоченный тем, как поведет себя на торжественном приеме фра Серафим, уже сейчас наставляет его. Однако после недолгих препирательств на лице жупника промелькнула его неуловимая улыбка, которая всегда только выглянет из-под густых опущенных усов и тут же погаснет.
- Слушай! - воскликнул он. - А не провести ли нам сегодняшний вечерок вчетвером? Позовем еще только твоего дружка Матана Поляша. Ведь он тебе милее любого монаха, - добавил жупник, не упускавший случая поддеть или упрекнуть за что-нибудь своего приятеля.
Так вот и вышло, что в четверг, с первыми сумерками, сошлись в маленькой столовой четверо монахов. Помимо жупника, фра Серафима, фра Рафо и фра Луки здесь был еще и капеллан фра Доминик, бледнолицый и робкий юноша из рода Кудричей, которые, по традиции, поставляют от каждого поколения по крайней мере одного монаха, а из мирян Матан Поляш, тот самый, что держит трактир возле Латинского моста, уже седой и согбенный человек, водивший дружбу с монахами и такой же охотник выпить, пошутить и повеселиться ночью, как днем бывал молчалив, серьезен и наглухо замкнут.
По краям длинного стола стоят высокие подсвечники, деревянный и латунный, с новыми толстыми свечами, меж которых расставлены медные блюда с частью тех яств, что приготовлены к большому субботнему приему. Возле хозяина две глиняные баклаги с разными винами. Все, кроме капеллана, курят, но пьют мало, разговор идет вяло. Жупник подтрунивает над фра Серафимом, вспоминая некоторые его подвиги из ученических времен, но тот неотрывно смотрит на кольца дыма над своей короткой трубкой, как бы гадая и стараясь в них что-то прочесть. Долго он так сидел недвижно и молча, потом вдруг вздрогнул, будто наконец прочел то, что хотел, и тихо сказал:
- А ну перестань, не то и я порасскажу о твоих художествах, к примеру, про то, как ты помогал фра Иво Крешичу писать письма по-мадьярски.
Жупник обвел глазами столовую, и молодой капеллан, словно вспомнив про неотложное дело, тотчас удалился. А фра Серафим повел рассказ о том, как фра Иво Крешич, будучи семинаристом в Пече, вознамерился написать некоей Ержике, дочери мясника, но, так как плохо знал мадьярский, попросил своего друга фра Грго писать письма за него.
- Бедняга Крешич никогда умом не блистал, и по сей день его у него не прибавилось, а в ту пору он был к тому ж молод да зелен, и к кому ему было обратиться, как не к этой герцеговинской лисе. Вот и стал Грго писать нежнейшие послания, а подписывался всякий раз "Любит - Не любит". И пока робкий Крешич довольствовался взглядами да улыбками, этот пройдоха Грго сумел перемолвиться с его милой, намекнуть ей, что он-то и есть автор тех самых нежных писем, и убедить ее в том, что именно он "Любит", а Крешич - всего-навсего "Не любит". Что было потом, история умалчивает, известно только, что Крешич с ним долго не разговаривал.
Все дружно засмеялись, и отцу Грго едва удалось объяснить, что фра Иво в первом классе семинарии в самом деле сочинил стихи какой-то мадьярке и попросил его их подправить и даже перевести на мадьярский. Стихотворение называлось "Любит - Не любит" или что-то в этом роде.
- Все остальное этот дьявол придумал, - повысил голос отец Грго, стараясь перекричать смех, но и сам покатился со смеху.
Вино и смех постепенно завладевали столовой. Жупник попросил фра Серафима показать, как спит фра Лука.
Фра Лука, крупный и неуклюжий, смотрит на невысокого, коренастого фра Серафима как мышь на кота, растерянно хлопает глазами и натужно улыбается. Подобно большинству монахов он больше всего на свете боялся языка фра Серафима.
Серафим для виду отнекивается.
- Да отстаньте вы от меня! Ну чего привязались? Странный народ монахи - никак на них не угодишь! Плохо, когда сидишь допоздна, как я люблю посидеть, спишь - тоже нехорошо. А почему ему не спать? И старая пословица гласит: "Melius dormire, quam diaboli servire".
Но тут же с лукавой улыбкой начинает рассказывать про брата Луку.
- Спящим мне не доводилось его видеть, а как его будят на рассвете, перед молитвой, видел. Ну и потеха, скажу я вам. Весь монастырь сбегается. Монахи кричат, тормошат его, торкают, водой брызгают, а он знай себе посапывает да похрапывает - правой щекой к подушке прижался, руки раскинул по тюфяку, а лицо нахмурил, словно черная немочь одолела. А когда его наконец растормошат, он приподымет голову, откроет глаза и так умильно попросит: "Дайте мне, братья, закончить, что я начал. У меня ведь дело поважнее вашего, вон сколько на меня навалилось. Честь и хвала молитве! Богу молиться, конечно, нужно, но ведь и прочее надо довести до конца. Знаете, как говорится: "Оrа et labora"". Думаете, он проснулся? Как бы не так! Вымолвит последнее слово, опустит голову - и опять спит без задних ног.
Тут брат Серафим прикладывает правую руку к щеке, и тотчас нос его удлиняется, и он становится удивительно похож на фра Луку. Все смеются до колик в животе. А фра Лука морщится и, силясь улыбнуться, только глазами моргает. А его тупое и заспанное лицо лишь подтверждает выдумку фра Серафима.
Фра Серафим входит в раж и так и сыплет старыми историями и анекдотами, которые никогда не приедаются, перемежая их новыми, которые сейчас, в эту минуту складываются в его голове.
- Расскажи-ка, как Расим-бег уговаривал тебя потуречиться, - просит его жупник.
- Не трогай моего Расим-бега, царствие ему небесное в его турецком раю. Редкий был человек, другого такого нет и не скоро будет, - говорит фра Серафим серьезно, глубоким и чуть потускневшим голосом, складывая руки над потухшей трубкой, но после недолгого молчания начинает рассказывать.
Как-то вечером сидят, выпивают на зеленом бережку Укрины фра Серафим и Расим-бег из Дервенты. Расим-бег, красивый человек уже в годах, по натуре строгий и суровый, притом не только с людьми и всеми окружающими, но и с собой, что создает впечатление высокомерия и неприступности. Один из тех, кто не водится с кем попало и не боится одиночества. Фра Серафим принадлежит к тому узкому кругу людей, которых Расим-бег часто приглашает в гости и с которыми бывает столь же открытым и живым, сколь с другими - сдержанным и неприступным.
За вином шел оживленный разговор. Однако по мере того, как темнело и ивы обволакивались легким туманом, фра Серафим становился все угрюмее и молчаливей. С задумчивым видом, понурив голову, он рассеянно крошил хлеб. Расим-бег знал, что означает это его молчание, и терпеливо ждал, когда фра Серафим запоет. И в самом деле, он вскоре замурлыкал себе под нос, а потом вскинул голову и запел своим великолепным бархатным тенором, который не брала ни посавская ракия, ни требиньский табак.
Так бывало и раньше, но сегодня песня особенно растрогала Расим-бега. Когда фра Серафим закончил, оба некоторое время молчали. В тишине слышалось, как бьется о прибрежные ивы вода.
Первым заговорил Расим-бег.
- Слушаю я тебя и все думаю: какой муэдзин мог бы из тебя выйти! Равного тебе не было б до самого Дамаска, - раздумчиво и как бы в шутку сказал он то, о чем еще несколько минут назад даже не решился бы намекнуть. - Голос твой раздавался бы на всю округу. Издалека стекались бы люди, чтоб тебя послушать. Уж ты не обессудь, но я всякий раз, как тебя слушаю, жалею, что ты другой веры. Отчего б тебе не принять ислам?
Тут сдержанный человек прервал себя и, испугавшись, что хватил лишку и оскорбил приятеля, громко засмеялся. Фра Серафим тоже смеялся, а когда оба немножко поутихли, заговорил серьезным и внушительным голосом:
- Сказать по правде, дружище, я и сам о том подумывал. Ведь сам посуди - наша вера и мой монастырь запрещают все, что я люблю, а требуют то, к чему я решительно не способен. Не способен, и все тут. Преследуют меня мои старейшины, сквозь игольное ушко протаскивают, я отбиваюсь, как могу, так что и не разберешь, кому с кем труднее - им со мной или мне с ними. Может, думаю, перейти в другую веру - и им и мне легче станет. И вот однажды подумал я об этом, да так с этими мыслями и заснул. И только заснул - нет, ты только представь себе! является мне во сне Иса пейгамбер, честь ему и слава! Ничего не говорит, а все смотрит на меня, смотрит и покачивает головой, словно бы говоря: "Серафим, Серафим, сукин ты сын, неужели ты думаешь, что я не вижу, у кого что в мыслях?" Перепугался я, подошел к его руке и бух на колени. Покаялся во всем, опустил голову и жду, что будет. Жду, жду - ничего! Осмелел я тогда и взглянул на святой лик, вижу, ясен он, разве что чело чуть нахмурено, а на губах улыбка. Поднялся я, а он все головой покачивает и ласково так говорит:
- Фра Серафим, давно до меня доходят слухи о твоем образе жизни. Бранят тебя монахи за твою склонность к мирским удовольствиям, в которых ты не знаешь меры. Тебе бы быть не христианином, а тем паче монахом и священником, а турком. Одно в тебе ценят - ум и сметку. Да и тут, вижу, ошибаются, раз ты от большого ума надумал веру сменить. Зачем тебе это? Ты и в своей теперешней вере не постишься и богу, как положено, не молишься. А что касается жизни, ты все равно живешь почти как турок. Ну для чего тебе туречиться? Пьяниц и бездельников у турок и без тебя хватает, и первый среди них твой Расим-бег. За ним никому не угнаться! Оставайся лучше там, где есть! Пусть и среди монахов будет хоть одна забубённая головушка!
Говорит он, увещевает меня, как отец родной. Тебе, говорит, все одно ответ держать. Ведь ты не турок и не монах, а уж коли так и раз тебя земля держит и господь бог терпит, будь лучше наполовину турок среди монахов, нежели наполовину монах среди турок.
А я раскис, обмяк, хочу к его руке припасть и молить о прощении, но он не подпускает и, вижу, совсем на меня не гневается.
- Не надо, не надо… Будь здоров, будь здоров!..
И вдруг слегка нагнулся и прошептал мне на ухо:
- По правде говоря, фра Серафим, у нас здесь, на этом свете, не придают уж такого значения вере, как там у вас, особливо в Боснии. Здесь, если уж говорить начистоту, и не спрашивают, кто какой веры. Здесь важно другое - у кого какое сердце и душа. Мы судим по этому. Откровенность за откровенность. Только ты никому об этом ни слова, ведь в Боснии тебе все равно никто не поверит, а себе хуже сделаешь.
Тут, Расим-бег, проснулся я и обмер от страха, да и как иначе, ежели ты разговаривал с самим богом! И я никому о том словом не обмолвился, тебе первому говорю.
Так вот, рассказал я покойному Расим-бегу свой сон, и он со мной согласился. Хлопает меня по плечу и гогочет:
- Э, ты и впрямь серафим!..
Все смеются, хотя уже много раз слышали эту историю. Голос фра Серафима, его мимика и жесты столь выразительны, что его можно слушать бесконечно, как хорошую музыку.
Закончив свое повествование о Расим-беге, фра Серафим вдруг посерьезнел, опустил голову и уставился на стоявшее перед ним вино. Потом молча поднял рюмку и выпил ее до дна, как пьют за упокой души.
И тут его словно прорвало. Теперь не нужны были ни просьбы, ни уговоры - напротив, его невозможно было остановить. Вокруг него образовалась атмосфера доброй шутки и неукротимого смеха. Шутки одна за другой вспыхивают и рвутся наружу, и он не в силах их удержать. Стоит ему пошевельнуть рукой или покоситься на кого-нибудь сквозь очки, как раздается взрыв веселого смеха. Начиная очередную историю, он и сам не знает, как и чем ее закончит, ибо из одной смешной ситуации вытекает другая и каждое меткое и смелое слово тянет за собой целую вереницу новых, еще более метких и смелых.
- Ну и хитрецы эти монахи, братья мои, - кричит фра Серафим. - Погляди-ка на моего Гргура, видите, что надумал. Устроил нам что-то вроде испытанья перед главным господским приемом. Посидим, мол, сегодня, покалякаем в своем кругу, посмотрим, как этот негодник Серафим распустит свой язык, пускай выкричится, напьется и вытряхнет все свои побаски, точно собака блох, потом дня три на просып уйдет, вот и не испортит настоящего большого приема.
- Это ты зря, - прерывает его Матан серьезно.
- А ты помолчи, пугало трактирное! Когда монахи врут, их можно понять. В конце концов, без этого им не прожить. А чего ты им подпеваешь? Рот мне затыкаешь. Сам видишь, в глубине души им хочется услышать умное слово и правду-матку. Кто же им и скажет, коль не бедолага фра Серафим? Когда я умру, когда эта тяжелая утрата постигнет мать Провинцию Боснию Серебряную, ведь правду-матку днем с огнем не найдешь, и придется им посылать за ней за границу и привозить, как соль, да и та будет пожиже моей.
- Ах ты… ты… - кричит отец Грго, грозя ему кулаком.
Слова жупника заглушает общий смех. Но фра Серафим, который сегодня все слышит и с каждым готов сразиться, тотчас же подхватывает:
- Что? Так кто же я?
Отец Грго пожимает плечами и отворачивает голову в сторону.
- Кто ты? А то, что есть: наказание господне, вот что!
Сдвинув брови, он грызет свой каштановый ус, но глаза его смеются, и, пытаясь скрыть это, он еще больше отворачивается.
Никто не заметил, как вернулся капеллан Кудрич. Он сидел в тени у самой двери, приложив ко рту левую ладонь, чтоб не расхохотаться. Фра Серафим, чувства которого сегодня обострены до предела, вдруг обернулся и строго посмотрел на него:
- Чего ты там давишься, Трусич? Смейся громко, ежели охота! Все вы, Кудричи, пошли от Трусичей, хоть и взяли фамилию Кудрич, будто она намного лучше. Ежели ты по молодости не знаешь, кто вы такие, я тебе скажу.
Юноша прижался к стене, стараясь стать как можно незаметнее, коли уж нельзя совсем исчезнуть. Но фра Серафим уже повернулся к гостям.
- Ежели хотите послушать про Трусича, велите нашему жупнику, чтоб он принес того вина, что припас для господского приема.
- А чем это нехорошо? - спросил кто-то.
- Хорошо, но раз у нас испытанье, надо отведать все, что будут есть и пить господа в субботу.
Жупник молча вышел и принес бутыль вина. Серафим отхлебнул и покачал головой.