И долго еще потом упорно и настойчиво выспрашивал мальчик у бабки, - пусть она ему точно ответит: взаправду ли было такое, и где, и когда, и кто потерял перстень, и как проглотила его рыба, и как случилось, что эта рыба попала именно в руки вдовы. Ответы бабки убедили его в том, что во всей этой истории нет ни ясности, ни достоверности, что старшие несерьезно относятся к своим словам, хотя, видит бог, на свете до сих пор встречаются и вдовы и сироты, а иной раз попадается даже и дунайский лосось, хотя и редко и по дорогой цене, но вот что касается божьего перста и драгоценного перстня, так уж этого не встретишь нигде и никогда. Позднее, закончив начальную школу и погрузившись в мир книг, он понял, насколько оправданы были его детские сомнения, ибо рассказ этот существует столько же, сколько и людская нищета, и что историю о рыбе и кольце рассказывает беднота всюду, где она только есть.
Этим объясняется его глухая, глубокая неприязнь ко всяким историям, сказкам и прочим смехотворным измышлениям. Их надо погасить, как чадящую лампу, отбросить, как недостойный обман. Знать надо истину и говорить истину, а истина состоит в том, что на этой земле есть много прекрасных вещей, но у других, сам же он, как и его родные, богат лишь желаниями и заботами. Истина заключается в том, что и его душа жаждет красоты; и красоту эту можно видеть (вон она, едет в коляске!), но она недостижима и не дается в руки; ее нельзя схватить, нельзя украсть и не на что купить, ее не отнимешь у людей, не вымолишь у бога; она бесплотна и неуловима, как видение, хотя дороже всего, что осязаемо, реально и близко.
Неумолимому дознанию истины следовало бы подвергнуть все вокруг, не только разные притчи, но и то, что считается настоящим и истинным, не являясь ни тем, ни другим. Кто мы такие, обитатели этого каменистого берега? Мой отец и мой дядька величают себя торговцами; так звал себя и наш дед, но он имел право на это, тогда как для отца и дядьки слово "торговец" пустой и бессмысленный звук. Нет, торгуют, ведут дела и зарабатывают другие, другие живут и наслаждаются жизнью, а мой отец и мой дядя именуют себя торговцами лишь потому, что изо дня в день отсиживают по нескольку часов в полупустой лавке, а потом бредут по улице, опустив голову, с видом людей, озабоченных важными проблемами, что считаются главами семейств, хозяевами, членами общины. Отец и дядька воображают, будто живут, содержат семью и "поднимают" детей, и верят в это, как в очередную сказку. А в действительности что кроется за верой в громкие фразы, давно уже утратившие содержание, что останется, если отбросить слова, слова, слова, которые никогда не говорили много, а теперь не означают ничего? Что за ними стоит?
Домишко унаследовали они от деда матери, унаследовали как потомственную болезнь. И прежде не был он ни светлым, ни сухим, ни крепким, ни красивым. А теперь и вовсе обветшал, посрамленный и задавленный новыми, современными зданиями, каких не было восемьдесят лет назад, когда он был построен. Правда, мать, не покладая рук, бьется над тем, чтобы поддержать в доме чистоту и порядок, как бились женщины двух предшествующих поколений. Двор засажен цветами, без особо богатого выбора и порядка, бедняцкий двор. Домишко побелен от стрехи до фундамента, а "цоколь", выделен голубой краской, блеклой и постной, невидный "цоколь", бедняцкий. Маленькая дощатая терраска и зимой и летом сверкает чистотой до желтизны отдраенных досок, летом ее обвивает виноградная лоза, придавая ей на короткое время обманчивый вид скромной роскоши; впрочем, лоза приносит и виноград, но мелкий и кислый, бедняцкий. Вот и выходит, что хоть у них и есть свой дом, но бедняцкий дом, плохонький, ветхий; и раньше не отличался он красотой, а теперь и вовсе выглядел уродливо, никогда не был он ни приветливым, ни веселым, а теперь и того меньше. По-бедняцки заложенный и построенный, он и век свой проводил, и дряхлел по-бедняцки. Бедняцкий дом и населен беднотой, не считающей себя таковой, ибо в этом она никогда не признавалась ни себе, ни другим, и никто никогда не отваживался сказать ей это в лицо. Но и та беднота, которая в нем живет, хиреет на корню. Первое поколение еще куда ни шло, оно еще умело находить радости в своей бедняцкой доле, однако с годами и с развитием самого городка их порода постепенно вырождается, мельчает, тупеет, смиряется со своей нищетой, не осмеливаясь назвать ее настоящим именем, как с чем-то неизменным, и не стремится к лучшему.
В такой жизни нет радости, нет движения и новизны, а без них жизнь становится убогим существованием, а человек - лишь ее рабом.
Точно так же, как с домом, обстоят дела и с едой, и с одеждой. Скудная пища, добытая тяжким трудом, расходуется скупо, маниакально экономится и бережется, и в результате ее хватает лишь на то, чтобы кое-как поддержать жизнь, но не прибавить ни сил, ни радости. Он знает это уже несколько лет, со времени поступления в сараевскую гимназию, когда он начал заниматься сравнениями, приносящими истинные страдания его наивному юношескому тщеславию и подогревающими его мечты о красочном, богатом, изобильном будущем.
Да, обитатели левого берега больше живут ложными представлениями о жизни, чем самой жизнью. На их песчаном берегу в обиходе громкие слова, пустые фразы и принципы, здесь есть и мрачная гордость, и бесполезное упорство, но нет никаких неожиданностей и перемен, нет подлинной радости и тех светлых минут, когда ей беззаветно предаются. И нет никого, с кем можно было бы поделиться своими раздумьями, кто мог бы помочь в решении вопросов, одолевающих его в последнее время: почему так устроен мир, почему для них одно, а для других - другое и что следует предпринять, чтобы изменилась жизнь убогого левого берега.
Мысли эти бурлили и клокотали в обнаженном подростке, который неподвижным изваянием застыл над обрывом, позабыв обо всем вокруг себя. И обращались в праздные мечты. Хорошо бы перенестись куда-нибудь в другое место, подальше от этого каменистого берега, где он сидит, голый, усталый, истомленный всевозможными желаниями в сумеречном свете остывающего дня. Прочь от этой недоступной дороги над ним, стремительно уносящей в неведомую даль коляску с еще более недоступными пассажирами, а вместе с ними, наверное, богатство и красоту, прочь от этой студеной, коварной и своенравной реки, прочь от противоположного берега со столь хорошо знакомым ему родительским домом, где его ждут одни только школьные учебники, скудный ужин, поглощаемый в молчании, и жесткая постель. Ему хотелось быть другим и в другом месте, оказаться среди людей, которые живут, трудятся, приобретают и богатеют на радость себе и окружающим. Обладать хотя бы частицей от великолепия этого мира, что блеснет порой на лету, подобно крылатой радуге, и скроется из вида, от того изобилия, что, несомненно, существует в мире, пусть оно и проявляет себя лишь туманными намеками!
Роскошь и красота! На песчаной и каменистой почве красота и роскошь не произрастают и не цветут. Здесь о них мечтают. Но вдруг в его памяти мгновенно вспыхнуло некое подобие этих явлений, отдаленное и слабое, словно видение во сне. Красный бантик на сером песке, точно вспыхнувший огонек или фантастический чудесный цветок. Роза Калина.
Она была дочерью финансового инспектора Антона Калины. Чех по происхождению, он был из онемеченной семьи, натурализовавшейся в Уерновицах, - там его отец и дед владели известной фабрикой пива. Калина - высокий сухощавый человек в зеленоватом мундире с серебряными звездочками и твердым, высоким галунным воротником. Длинная никелированная сабля - единственное на нем светлое. Во всем остальном он мрачен и сух, точно сделан из грубо выдубленной бездушной кожи, на которой глаза, губы и усы кажутся нарисованными карандашом и лишенными живой плоти. Движения у него резкие, отрывистые, взгляд суровый, осанка гордая.
Госпожа Флора (прозываемая Лолой) Калина тоже высокая и невероятно худая женщина. Ее отец Аурел Копша занимал должность председателя Верховного суда в Черновицах. Известный юрист, румын по происхождению, он был фанатичным приверженцем немецкой культуры. Мать же принадлежала к офицерской дворянской австрийской семье Да Рива-Риттер. Много лет тому назад в пору своей молодости госпожа Флора была стройной красавицей с буйными черными кудрями и огненными глазами сицилианки, она вдребезги разбивала сердца молодых юношей из высших кругов Черновиц и своими смелыми и невероятными выходками шокировала общество, к которому принадлежала. В то время Антон Калина служил прапорщиком в австрийской армии; богатый фабрикант пива Калина хотел, чтобы его сын непременно стал офицером. Роман инфантильного Антона Калины и красавицы Лолы Риттер, наткнувшись на общественные и правовые препятствия, закончился скандалом, какие время от времени потрясают, подобно взрывам, замкнутую и добропорядочную австрийскую среду. Однажды ночью молодая пара бежала в Румынию. Там они встретились с нуждой, голодом и всяческими разочарованиями. Год спустя по настоянию родителей беглецы вернулись с шестимесячным мальчиком. Офицерская карьера Антона Калины была прервана, и он затерялся где-то в пограничной таможне в Северной Чехии. Тут неугомонная госпожа Калина завела тягостную любовную интригу с неким молодым чехом, студентом Пражской консерватории. У нее родилась девочка. Брак, возникший по романтической любви, лопнул как мыльный пузырь, хотя и не распался окончательно. После родов Лола долго болела и чудом выжила. Но из тяжелой болезни вышла совершенно другая женщина, худая, подурневшая и хмурая госпожа Калина.
На живом скелете, оставшемся от прежней Лолы, сохранились лишь ее огромные глаза, да и те без искр и былого сияния, это были темные провалы, и сквозь них госпожа Калина взирала на окружающий мир то злым, то печальным взглядом бывшей красавицы, которая не может ни забыть то, что было, ни раз и навсегда примириться с тем, что есть.
Странный, а порой страшный был этот взгляд; испытующе, с надеждой, мольбой и страхом устремленный в глаза собеседника, он проверял впечатление, которое производит ее лицо. Когда она забудется порой и на мгновение снова становится красавицей Лолой, взгляд ее скользит безмятежно, триумфально, уверенный в прелестях женщины, которой принадлежит. Но это продолжается недолго, и, омраченный внезапной тревогой, он снова с сомнением впивается в чужие глаза, отыскивая в них подтверждение того, что еще не все потеряно, а потом погасает, прикрытый темными веками, точно траурной вуалью. Да, все миновало, сколь бы это ни выглядело невозможным и невероятным, красота, здоровье, уверенность и свежесть бесследно исчезли. И самое ужасное, эти печальные приметы былого вызывали у всех сожаление и отвращение.
После всех событий Калина получил повышение по службе и назначение на австрийско-сербскую границу, в далекий и неведомый Вышеград.
Таким-то образом чопорная и благопристойная супружеская чета, а на самом деле двое потерпевших крушение, высохших и озлобленных людей, появились в городке и поселились в красивом белом доме финансового инспектора с ухоженным цветником и большим садом. Они привезли с собой двоих детей, мальчика четырех лет и девочку, которой только что исполнился год. Мальчика, едва он достиг школьного возраста, отправили в Чехию к родне, а позднее записали в кадетское училище. Из-за отцовской авантюры в дни его молодости этот шаг дался нелегко, однако в конце концов удалось добиться желаемого, что для инспектора Калины означало первый и последний успех на его жизненном пути. Молодой человек приезжал в Вышеград только на каникулы. Долговязый, худой и черноволосый юноша был вылитая копия отца. Он говорил исключительно по-немецки и держался особняком, ибо в городе не нашлось ни одного молодого человека, который мог бы соответствовать его воспитанию и будущему положению в обществе.
Австрийских офицеров отличает специфическая, освященная традицией и закрепленная воспитанием кичливость, проявляемая ими к людям, которые "им не ровня", а такие составляют девяносто процентов их окружения. Они не позволяют себе грубости или откровенного презрения, но проходят мимо них с таким оскорбительным высокомерием, словно тех не существует вовсе, словно речь идет о неодушевленных предметах и бессловесных тварях. Сын инспектора Калины очень рано постиг это искусство. Он носил безупречно сшитый кадетский мундир и имел велосипед и дробовик.
Девочку звали Розой. Она выросла и ходила в школу вместе с вышеградскими детьми. Это было нежное, белокурое и белокожее создание. В отличие от своего брата она полностью сроднилась с местной детворой. Другого мира она не знала. Лишь внешность всегда выделяла ее из среды сверстников, потому что таких светлых волос, таких синих глаз и такой белой, нежным румянцем оттененной кожи у нас не было и не могло быть.
Господское дитя, - ибо инспектор по рангу шел здесь сейчас же вслед за офицерами, - выросло с соседскими детьми, больше водясь с мальчишками, чем с девочками, не сторонясь мальчишеского общества, как наши девчонки, а, напротив того, участвуя в их играх, в их скитаниях по берегу и даже потасовках и драках.
Роза получала нарекания и выговоры и в школе, и дома, но это приносило мало пользы. Не по годам уравновешенная и рассудительная, она на все вокруг смотрела холодным взором своих небесно-голубых глаз и с невозмутимой смелостью лица, пользующегося правом неприкосновенности, обреталась в шайке диких и бесшабашных мальчишек, обезоруживая их своим редким серебристо-лунным смехом. Носила она всегда пестрые и броские платья. Так одевала ее мать. И все лето с моста или с дороги можно было видеть яркое и светлое пятно среди темных фигурок мальчишек, крутившихся на берегу, - это была Роза Калина.
Как-то один мальчик допустил по отношению к Розе грубую выходку, но это случилось первый и последний раз. Была зима, и берег обледенел. Ребята играли перед брошенной бойней на речке Осойнице. Среди них был и Блашко Лекич, рано возмужавший, плечистый и наглый купеческий сын. (Отец его, газда Софрен Лекич, деревенским малым появившийся в городе, начал заурядным мельником, но быстро разбогател, продавая в голодные годы муку по баснословно высоким ценам.) Блашко побился об заклад с друзьями, что он у всех на глазах задерет Розе юбку. Пообещал и сделал. Изумленных мальчишек на миг ослепило нечто невиданное: розовые ноги в белой пене господского женского белья. Захваченная врасплох, девочка почти не сопротивлялась и только вдруг резко побледнела, губы побелели и слились с неестественной белизной лица, а потемневшие глаза засверкали недобрым зеленым блеском. Быстро одернув юбку, она повернулась и пошла вверх по склону к дому.
Вернулась она, держа в обеих руках, точно копье наперевес, отцовскую парадную саблю, которая была длиннее ее самой.
Ребята возились на снегу, скучившись вокруг Блашко. Роза медленно, потупив глаза, приближалась к ним, все такая же бледная. Верный своему подвигу, Блашко встал в вызывающую позу. Роза подошла к нему, старательно и несуетливо обхватила обеими руками эфес и вдруг одним движением без взмаха и какого-либо звука, всем телом навалившись на саблю, концом ее ткнула парня прямо в середину груди, он покачнулся и вскрикнул. Острие сабли, которую Роза по-прежнему не выпускала из рук, покрылось кровью. Кровь окрасила и снег, в который сел Блашко.
Рана, как потом выяснилось, оказалась неглубокой и неопасной, Блашко спасла толстая безрукавка из овечьей шкуры, но происшествие вызвало скандал в городе и в школе. Не будь Роза из господского дома, отец Блашко наверняка подал бы жалобу в суд; но дело ограничилось тем, что мать Блашко, и вообще-то не в состоянии без слез и трепета в голосе говорить о своем единственном сыне ("четверо сестер, а он один, у господа вымоленный"), слезливым шепотом рассказывала соседкам, что у инспектора Калины дочка - гайдук в юбке. Наверное, Розу исключили бы из школы, будь она из другой семьи; но скандал завершился строгим внушением как мужской, так и женской половине учащихся, а учительница попросила инспектора Калину самому наказать свою дочь. Он обещал, кратко и механически, как нечто само собой разумеющееся. Между тем дать обещание было гораздо легче, чем его выполнить. И вот почему.
В высоком белом доме, окруженном садом, где жил инспектор Калина с семьей, царил ад, и в этой преисподней обезумевшие от ненависти супруги с упорством приговоренных тащили каждый в свою сторону два конца одной и той же веревки, все сильнее затягивая проклятый семейный узел, который нельзя было развязать, как невозможно было им самим ни сблизиться, ни расстаться. Ад этот скрывался и таился, словно стальными стенами ограждаясь от мира условностями и установлениями австрийской чиновничьей семьи и законом о нерасторжимости и неприкосновенности раз и навсегда скрепленного католической церковью брака.
Случается, мужчины в подпитии или женщины в припадке слезливой откровенности иной раз и обмолвятся о муках такого несчастного супружеского союза, однако никто из них не отважится изобразить картину в целом, да и не сможет этого сделать, поскольку каждая из сторон видит лишь свою половину страданий. Поэтому тайна семейного ада и остается непроницаемой для глаз окружающих. Во всяком случае жители городка, годами наблюдавшие, как инспектор Калина и его супруга выходят на воскресную прогулку, оба прямые, величавые, разряженные в шелка и перья, тончайшее сукно и серебряные галуны, не могли и подумать о существовании какого-то ада, а тем более вообразить себе весь его ужас и глубину. Ад этот тем и страшен, что скрыт от всех. Но то, о чем не подозревали посторонние, очень рано открыла инспекторская дочь Роза.
От молчаливой наблюдательности впечатлительных и умных детей утаить такие вещи бывает трудно. Сколько бы ни старались родители не выдать себя перед ребенком, в пылу гнева и ненависти они порой забываются или упускают из вида, что подрастающее чадо сегодня другими глазами видит окружающее, по-другому воспринимает разговоры, чем в прошлом году. Еще до того, как пойти в школу, Роза догадалась о том, что между родителями идет постоянная борьба, глухая и бескровная, но беспощадная и дикая, а с течением времени утвердилась в своих догадках. И то, что своим детским умом она не могла составить себе цельного представления о несогласии своих родителей и уразуметь истинную причину их вечных раздоров, лишь усугубляло гнетущее ощущение безысходности и уродливости происходящего.
Общая участь австрийских чиновников в захолустных городках не миновала и инспектора Калину; пристрастившись к ракии, с годами он все больше налегал на нашу добрую, но вероломную и для чужеземца особенно опасную дринскую сливовицу. По долгу службы Калина с осени и до весны, когда по селам гонится ракия, объезжал свой уезд с целью проверки подчиненных ему "контрольных органов", которые частенько не могли одолеть искушения и после произведенного досмотра не усесться у котлов и не выпить вместе с крестьянами. И каждый такой служебный "Bereizung" по дождю и грязи и по горным тропам все чаще приводили самого инспектора к котлам - погреться у пылающих под ними костров, где пышет шипящее на углях мясо и стоит крепкий дух сливовой ракии, а она и для местного человека может стать сущим проклятием, но для пришельца, бесповоротно отдавшегося ей, означает верную погибель и медленную безобразную смерть. Инспектор Калина не принадлежал к числу запойных пьяниц. Он пил, и пил достаточно, причем с каждым годом все больше, однако знал меру и, по крайности, умел сохранить внешнее достоинство, подобающее человеку его звания и положения. Но все же ракия должна была проявить себя где-то и отомстить за себя, как содержанка, срывающая на своем любовнике досаду за удовольствия, которыми он пользуется тайком.