В случае инспектора Калины ракия сказывалась в семейных скандалах, безудержно накаляя страсти и сметая все условности и приличия. Чем сильнее сдерживался инспектор на службе и с посторонними людьми, тем больше распускался дома в стычках и перепалках с женой.
Тягостные родительские ссоры для Розы возникали чаще всего на границе между сном и явью, призрачные и в то же время реальные. Она не припомнит, когда это случилось впервые: словно разбуженная каким-то кошмаром, не размыкая глаз и не вполне еще выплыв из сна, она услышала голоса отца и матери.
- Не ори же ты, ребенка разбудишь!
- При чем тут ребенок? Какой ребенок? Чей ребенок? Твой ребенок!
- Послушай, оставь меня в покое и не заводи снова старую песню! Пойди ляг, проспись!
- Проспаться! Ну да, туда дураку Калине и дорога! Но я не пьян. Кто хочет, тот пусть и ложится. Ребенок? Да, у меня есть один ребенок, мой сын… А это…
- Ну, вот, поехал!
- Да, да, поехал. А это музакантское, циркачево отродье, а вовсе не мое. Ну, уж тебе-то, надо полагать, известно, кто…
- Антон!
- Что "Антон"? На этот счет все давно уже выяснено. Что ты придуриваешься? Твой смазливый блондинчик музыкант оказал нам особую честь и предоставил мне растить своего младенца под моим именем! Отлично! Все по закону и по обычаям, тихо и мирно. Ребенок ни в чем не виноват, а я человек порядочный и честный. Но, надо полагать, не должен же я из-за этого ходить в своем доме на цыпочках и говорить шепотом.
- Да замолчи же ты!
Дальнейшая перебранка продолжалась вполголоса, слов было не разобрать, однако отдельные выкрики и тупое тяжелое буханье кулаком по столу доносились даже из-за дверей гостиной.
И, наконец, все заволакивалось свинцовой пеленой сна, перемешиваясь с мучительными сновидениями.
Больше отец и мать ни разу не спорили о том страшном и непостижимом вопросе, как в ту ночь, но все же девочка иной раз улавливала обрывки неясной размолвки, гневный жест, злобные и презрительные слова, произнесенные в повышенных тонах. Так она приучилась вслушиваться в разговоры родителей, присматриваться к их поведению, с трепетным ужасом отмечая их взаимное отвращение и ненависть. Часто, свернувшись калачиком, в углу широкого канапе, она закрывала глаза, притворялась спящей и подкарауливала каждое движение и каждое слово в настойчивом стремлении распутать наконец клубок несогласий между родителями и страстно желая не упустить какой-нибудь подробности из их ссоры, если она разгорится, но еще более горячо желая, чтобы обошлось без нее.
Она мучительно старалась проникнуть в загадочную суть конфликта родителей. Но была недостаточно взрослой, чтоб понять ее, однако же достаточно сообразительной, чтобы не спрашивать отца или мать. У них она никогда бы не потребовала объяснений.
Дети, выросшие в несчастливом браке, часто принимают сторону одного из родителей. Не такой была Роза. Девочка боялась отца с матерью как некоего слитного таинственного, отвратительного и опасного существа. Если бы детские ощущения имели более конкретный облик, содержание и название, то можно было бы сказать, что Роза ненавидела отца и презирала мать. Но нестойкие, расплывчатые чувства приходили и уходили волнами, сменялись периодами затишья и забвения, веселыми днями ничем не омраченной радости и примирения с родителями и со всем миром. Однако страх, внушаемый ей смутным, но несомненным несогласием родителей, никогда не покидал ее окончательно, раньше или позже возвращаясь к ней внезапными приступами. Казалось, рана полностью затянулась, и вдруг страх прорывался вновь. Там, где она меньше всего ожидала - в глухом реве водяной мельницы, в хриплом крике вспугнутой вороны на берегу, - ей слышались вдруг родительские голоса, в полусне дошедшие до нее, отцовский - гневный и обличительный - и материн - злобно огрызающийся, похожий на приглушенное шипение.
Когда летом брат ее приехал на каникулы в Вышеград, она на следующий же день потащила его в дальний конец сада, где у высокой ограды росла еще более высокая бузина, пообещав показать что-то необычайно интересное. Там, подойдя к нему вплотную, она подняла глаза, пытаясь поймать его взгляд. Внезапно ее залила бледность, и она произнесла изменившимся голосом:
- Карл, они… ругаются…
Он стоял в расстегнутом кителе, сунув руки в карманы белых узких кадетских брюк и расставив ноги, насмешливо взирая на нее с высоты своего роста, и вяло цедил беспристрастным тоном будущего офицера:
- Гм! Ну и что?
- Но, Карл, ты не знаешь, ты не представляешь себе, что такое они говорят, что…
- Вот дурочка, да все супруги грызутся между собой. Ну и что?
Он говорил с нарочитым цинизмом, шепелявя, словно бы жевал вязкую конфету.
Больше она никогда ни с кем не пыталась об этом говорить и еще глубже замкнулась в себе. Училась Роза средне. Дома рассеянно слушала наставления и выполняла из них лишь то, что ей было по вкусу. С родителями у нее не было взаимопонимания и настоящей близости, особенно с отцом. Их ласки и подарки она принимала без особой радости, а замечания и выговоры - без всякого волнения. Поистине мучительная пауза повисала, когда вместо ответа на обращенный к ней вопрос девочка упорно молчала, неотрывно вглядываясь исподлобья в лицо отцу или матери. Это ее упорное молчание и взгляды исподлобья были еще одним тяжким крестом, который несло на себе семейство инспектора Калины.
Вопреки строжайшим запретам, девочка не бросала свою дружбу с цыганскими ребятами с Осойницы, бывала в их домах, залезала на тутовые деревья у них во дворах. Она бродила с ними по реке, помогала ловить рыбу, рыть канавы и "рыбные отстойники". Она была с мальчишками на дружеской ноге, и те воспринимали ее как своего товарища.
Однако годы шли, дети переходили из класса в класс, и Роза подрастала. Она была по-прежнему невысокой и некрупной, но вся равномерно наливалась чистейшими соками изумительной свежести, и кожа ее светилась розоватой нежной белизной. Не видеть этого было невозможно, и очень тяжело притворяться, что не видишь.
Вот что вспоминал сейчас Марко; голый, дрожащий от холода, он сидел на твердом камне, спрятав лицо в ладони, и воспоминания вставали перед ним с такой чудесной явственностью, словно все происходило нынешним промозглым вечером на этом скалистом берегу.
Он учился в четвертом классе, а Роза в третьем. Какое-то странное возбуждение возникло тогда вокруг Розы. О ней все чаще заводили разговоры, и причем не общие, а с глазу на глаз, с кем-нибудь наедине, или в сторонке и понизив голос. Из этих разговоров вытекало, что само ее присутствие теперь воспринималось по-новому, а ее слова и движения придирчиво истолковывались. Из послушного помощника и наблюдателя она мало-помалу превращалась в судью, а ее благосклонность была как бы молчаливой наградой победителю в их состязаниях и борьбе.
Она по-прежнему оставалась неразговорчивой и безмятежно спокойной, но теперь за этим угадывался проклюнувшийся росток убийственной невозмутимости, с какой зрелые красавицы ведут себя в обществе мужчин, домогающихся их любви.
С некоторых пор среди мальчишек распространилось и упрочилось мнение о том, что самым счастливым из них будет тот, кому Роза разрешит себя поцеловать. Они не могли бы объяснить, откуда берется, в чем заключается и как выглядит это счастье. О поцелуе им ничего не было известно, кроме самого слова, часто упоминавшегося в песнях, которые ночью на мосту распевали парни. Поцелуй для них лишь новое понятие, вызывающее смутное предчувствие чего-то неведомого. Предчувствие, не имеющее ни определенного облика, ни ясной цели, ни какой бы то ни было связи с их настоящей жизнью и каждодневными заботами. И тем не менее это слово постоянно присутствовало в разговорах, а предчувствие неотступно томило их.
Кто поцелует Розу? При всей бессмысленности и праздности этого вопроса, ибо никто не мог вложить в него никакого конкретного смысла, он продолжал волновать ребят, пока в один прекрасный день не получил вполне реального ответа, каким бы невероятным он ни представлялся.
Ближайшим другом Марко был его сверстник, некий Ахмо, сын Ибрагима, что держал кофейню на мосту. Это был невысокий, но сильный мальчик, черноволосый, смуглый, с оскалом снежно-белых и от природы редких передних зубов, живой, подвижный, самоотверженный, неизменно добродушно улыбающийся. Ходил он в обтрепанных атласных шальварах, вытертом камзоле и выгоревшей бесформенной феске, перешедших ему от старшего брата. Развитый не по годам, он так и светился весельем и умом. Среди ребят он пользовался большим доверием. С Марко Ахмо делился единственным кусочком сахара, стащенным из жестяной коробки в отцовской кофейне.
Однажды в начале дождливого лета Ахмо с серьезной и важной миной отозвал Марко в сторону. Здесь, вполголоса, официальным тоном, как бы объявляя ему некое коллективно вынесенное постановление, он сообщил Марко, что вопрос о поцелуе решен. Роза высказала свою волю. Она желает поцеловать Марко. От этого известия мальчик почувствовал, как гудящий огненный шквал мощным потоком подхватил его и взмыл с ним ввысь, и в то же самое время испугался и этой гудящей мощи, и вышины, на которой он не мог удержаться и с которой не мог спуститься. Стыд и страх были в нем сильнее гордости и ликования победителя. Марко всегда отличался застенчивостью. Когда они были еще "совсем дети", другие мальчишки часто корявыми буквами писали мелом на заборах: "Елка любит Драгана" или "Пайкан бегает за Саветой", хотя и не знали точно, что это значит, а просто чтобы понасмешничать и поиздеваться над товарищами. Марко трепетал от страха, как бы и его имя не появилось на заборе. И вдруг такое предложение! Подвиг и как бы одновременно награда, испокон веков знакомые вещи и понятия, такие, как берег, игры и песни, вода и туман, песок и листья, день и ночь, в одно мгновение перестали быть расплывчатыми, безымянными и общими, замедлили свое плавное течение, обрели определенную форму и стали называться Розиным и его именем. Прекрасно и страшно. И больше страшно, чем прекрасно.
События развивались с волшебной быстротой, точно по давно отработанному ритуалу, который оставалось лишь исполнить. Ахмо на правах доверенного лица всей компании вел дело весело и четко.
Сразу же после обеда, пока на берег еще не высыпала детвора, Марко и Ахмо очутились на песчаной косе, откуда начинался Большой Ракитник. Вскоре с неотвратимой неизбежностью, какая бывает лишь в сказках, вдали показался красный бант, единственная яркая точка на сером берегу, движущийся цветок. Роза неторопливо приближалась к ним. Она осторожно ступала по берегу, глядя перед собой, своей неизменной ровной походкой и с независимым видом.
Ракиты здесь росли старые и высокие, ветви, низко росшие на серо-зеленых стволах, склонялись к самой земле. Чтобы пробраться в гущу ракитника, ребятам пришлось согнуться. Ахмо первый вошел в просвет между двумя стволами, как в узкую калитку. За ним, немного помедлив, скользнула в заросли и Роза, выбрав, однако, для себя другой просвет, чуть поодаль. И только тогда полез в ракитник и Марко, охваченный лихорадочным волнением.
Они пробирались вперед, согнувшись, едва ли не ползком. Через несколько шагов свод ракитовых ветвей так плотно сомкнулся над ними, что не пропускал света, густая масса твердой, будто окрашенной листвы окружала их со всех сторон. Шорох ветвей сопровождал их путь, который каждый из них самостоятельно прокладывал, приближаясь к одной точке. Вскоре все трое оказались на маленькой прогалине, огражденной темно-зеленой стеной стволов и листьев. Марко лицом к лицу с Розой, Ахмо встал в сторонке. Тяжелый зеленый свод низко нависал над ними, не позволяя разогнуться. Мелкий песок под ногами, влажный и серый, точно спрессованный, еще не тронутый ничьей ногой, хранил отпечатки изящных узоров, оставленных последним паводком.
Ребята смущенно молчали. Долго стоять в полусогнутом положении было неудобно. Первым опустился Ахмо. Прислонившись спиной к ракитовому стволу, он уселся по-портновски, поджав под себя ноги. Вслед за ним в центре прогалинки присела на корточки и Роза, чисто по-боснийски, в точности как цыганка с Осойницы, скрестив на груди руки. Боязливо и неловко рядом с ней сел на землю и Марко. Все трое замерли, затаив дыхание и не шевелясь, будто ловили редкую птицу в расставленные силки.
Мрак, глухота, они перенеслись в какой-то иной мир и находились у сумрачного входа в неведомое. Воздух густой и влажный. В насыщенном удушливыми испарениями ракитнике едва различимо тянет запахом речной воды. Беспробудная тишина. Время не движется больше. Все трое в оцепенении молчат. Одно лишь то, что они свернули с берега в эти дебри, уединились в это безмолвие, само по себе было уже достаточно многозначительно. Одно то, что Роза согласилась на это, меняло не только отношения между ними, но и все вокруг.
Марко неуверенно и робко поднял глаза. Девочка была здесь, рядом с ним, и вроде бы приблизилась к нему, хотя сидела по-прежнему не шелохнувшись. Маленькая согнутая фигурка. Руки, скрещенные под грудью, не видны. Взгляд опущен, на веках легкие, серые тени. Коленки неплотно составлены, по ним проходит край светло-синей юбчонки, но Роза и не думает одергивать ее с неустанной стыдливостью городских девчонок. А ниже голые икры и тень между ними. Казалось, Роза, как и он, застыла в ожидании, но для нее оно не столь мучительно и тяжко.
Отведя глаза от Розы, мальчик встретился с сияющим подбадривающим взглядом Ахмо, горящим нетерпением. Сжав губы, верный друг кивал подбородком на девочку, как бы говоря: "Придвинься ближе, дурак!"
И Марко придвинулся к ней. Не сразу, а постепенно, надеясь, что и она сделает движение ему навстречу. Но девочка была неподвижна, лишь трепетали ее веки, обнаруживая на мгновение мимолетный блеск ее огромных синих глаз, сверкавших лучезарным отсветом неведомого драгоценного камня.
Побуждаемый взглядами Ахмо и смутным сознанием необходимости исполнить то, ради чего они сюда пришли, сколь бы трудно и невозможно это было, мальчик приблизил свое лицо к правой щеке Розы, остававшейся совершенно неподвижной. Холодная, румяная, умытая щека заслоняла своей необъятностью всю прогалину; ни теплоты, ни запаха, по-прежнему веяло водой, песчаным берегом и острым духом ракит, знакомым и простым, как жизнь.
Так вот что такое поцелуй? Да, но в нем нет ничего из такого, что таило в себе это слово, когда они с Ахмо договаривались о встрече в ракитнике. Было что-то другое и не очень приятное. Нос мешал, одеревеневшие губы не слушались. Ее русые волосы, прямые и жесткие, как металлическая проволока, лезли ему в глаза, но он не смел отвести их в сторону, ибо позабыл, что у него есть руки. Она же, точно назло, по-прежнему сидела, как вкопанная, безмолвно, ничем не поощряя его и не отталкивая.
Бесприютность, тоска, столь привычные для берега, и еще ощущение неловкости и стыда. Может быть, это не настоящий поцелуй, поцелуй из песен и неясных предчувствий, или, может быть, поцелуи не дают того, что обещают песни и предчувствия? Откуда ему знать?
Дважды еще прикладывал он свои губы к ее щеке, но ничего чудесного, что должен был, по рассказам, принести с собой поцелуй, так и не произошло. Девочка сидела не шевелясь, время тянулось немыслимо долго. В ушах стоял страшный гул, сознание терзал неотвязный вопрос: что делать дальше?
В смущении и растерянности он отвел взгляд от холодной, наводящей страх щеки и с отчаянием посмотрел на Ахмо. Но Ахмо исчез. Марко мигнул в недоумении, но друга на месте не было. Тот испарился неслышно, пока он, закрыв глаза, с колотившимся сердцем и страшным шумом в ушах, был занят мучительной процедурой, носящей название поцелуя.
Они поднялись одновременно и, пригибая головы, под пологом низких ветвей, без слова и жеста прощания двинулись к берегу снова каждый своим путем. Они слышали друг друга по шуршанию листьев и треску ветвей под ногами, однако недолго, пути их все больше расходились в стороны и, наконец, окончательно разъединились.
Так они навсегда потеряли друг друга. Ибо на этом и кончилась детская мечта о поцелуе. Через несколько дней новые выдумки увлекли мальчишек на новые подвиги, совершаемые ими в округе. Они развели грандиозный костер на берегу, весь город переполошился, огонь захватил сосновый бор, взбудоражил людей, были мобилизованы пожарные, нанесен большой ущерб. Или затеяли исследовать пещеру неподалеку от города, где один мальчик сломал себе обе ноги. А там подошло время отъезда в Сараево и поступления в первый класс гимназии.
Когда следующим летом Марко с друзьями вернулся домой, Розы в городе не было. Она окончила начальную школу, и ее отправили к родне в Чехию, откуда она больше никогда не приезжала в дом родителей, ни по праздникам, ни на каникулы. С тех пор прошло шесть лет. Ребята уезжали в Сараево и каждое лето возвращались домой на отдых, о Розе больше никто не вспоминал и не говорил. И лишь этим летом по городу прошел темный слух, будто бы Роза Калина, которой только что исполнилось пятнадцать лет, дурным образом отличилась где-то в Чехии и сбежала за границу с одним художником. Никто не знал, что за художник, почему и отчего она сбежала. Главное, совершилось нечто неблаговидное и из ряда вон выходящее. Но и это было тотчас же забыто. В воспоминаниях гимназистов, купавшихся на берегу нынешним летом, Роза Калина навеки стерлась вместе с их детскими наивными и смешными мечтами о поцелуе. И разве что вот в такой предвечерний час перед глазами, придавленными холодными ладонями, еще возникнет порой образ яркого пятна на фоне серого песчаного берега, что маячит вдали, подобно язычку красного пламени.
И вдруг песчаный берег до самого горизонта вздрогнул, взвился вверх и исчез в белой вспышке, как прерванный на середине кадра фильм. Несильный, но резкий удар вывел Марко из забытья, мгновенно развеял видения и мечты. Один из друзей, неслышно подкравшись к нему, мокрой рукой шлепнул его сзади по согнутой спине. Марко вскочил на ноги. Отрезвленный столь грубым способом, он встал на самый край каменистого обрыва. Друзья, незаметно подошедшие к нему, окружили его полукругом, приплясывая и крича, а заводила, Блашко Лекич, - он-то и пробудил его своим ударом, - гоготал ему в лицо:
- Вставай, куль с мукой!
- Это твой Софрен куль с мукой, а не я! - вспыхнув внезапной злобой и бешенством, бросил ему Марко в ответ, как будто долго готовил его.