XVIII
Нельзя получить определённого впечатления о стране, когда глядишь на неё из окна железнодорожного вагона. Если бы у нас были на это средства и время, то мы предприняли бы это путешествие на лошадях, верхом, и совершали бы длинные поездки в боковые долины. Теперь нам приходилось любоваться на местность, по которой мы проносились, только из окна и наблюдать людей, которые ехали вместе с нами. Конечно, и того и другого оказалось более чем достаточно.
Мы едем много-много часов, местность производит безотрадное впечатление; но мало-помалу это меняется, и наконец мы попадаем в самый богатый и плодородный край Кавказа. Растительность здесь такая роскошная, какой я нигде ещё не видывал. Леса кажутся непроходимыми, и когда мы останавливались на станции, то заметили, что леса сплошь переплетены вьющимися растениями. Здесь растут каштаны, грецкие орехи и дуб, мелкий лес состоит из орешника. На расчищенных под пашни маленьких участках земли разводят кукурузу, виноград и всевозможные фрукты - всё растёт, зреет на корню, и весь воздух насыщен ароматом яблок. Мы с жадностью всматриваемся в этот благословенный край, подобного которому нет другого; всё здесь так дивно прекрасно и богато, и мы всё это видели! На горизонте появляется месяц, прежде чем солнце зашло, звёзды зажигаются на небе целыми группами, а поезд плывёт в этом серебристом море, которое расстилается над землёй.
Мы уже почти не можем больше видеть ландшафта, мы видим только силуэты, но и линии этих силуэтов изящны. Здесь горные хребты, вершины гор и долины, а вдали силуэты скал.
Костёр, разложенный где-нибудь в посёлке, выделяется ярким кровавым пятном в серебристом свете луны. А вечер и ночь так теплы, и повсюду царит безмятежная тишина. Я замечаю, что здесь выпадает обильная роса, мои перчатки прилипают к рукам, а моя жёлтая шёлковая куртка слегка темнеет от сырости. И лихорадка гонит меня прочь с площадки вагона.
Но оставаться в скучном купе почти невыносимо, да и освещение в нём очень плохое, к тому же и чтение у меня было всё то же самое - старый номер газеты. Кое-как я коротаю час, стараясь заставить мои часы идти - они стояли. Меня ничуть не удивило, что им наконец надоело идти, ведь в последнее время я то и дело переводил их то вперёд, то назад. В Петербурге было одно время, в Москве другое; а когда мы подъехали к Дону, то время окончательно изменилось, а во Владикавказе я должен был переставить часы на целые полчаса вперёд. Наконец за последние дни время менялось каждый день при переезде в Тифлис и обратно; впрочем, в Тифлисе у нас было в течение нескольких дней, которые мы провели там, постоянное время. Но не успели мы приехать в Баку, как весь этот нефтяной народ поднял нас на смех за наше глупое тифлисское время и заставил нас принять своё время, а теперь, когда мы снова вернулись в Тифлис, то, в свою очередь, бакинское время там никуда не годилось, вследствие часов обеда и отхода поездов. Однако раньше мои часы выдерживали всё; но теперь они остановились. В конце концов было смешно видеть в них проявление такой самостоятельности после того, как я столько времени водил их за нос.
Провозившись с часами целый час и разобрав отчасти их механизм, я не мог собрать их снова, вследствие недостатка инструментов, а потому я завязал их как попало в мой носовой платок. Я предпринял маленькую экскурсию в третий класс. Здесь пассажиры ещё не спали; кавказцы не спят. Я разыскиваю себе место, словно водворяюсь здесь навсегда, и два имеретина слегка отодвигаются и предлагают мне сесть возле них. В свою очередь, я предлагаю им сигары, и они благодарят меня; но у меня не было больше сигар для тех, которые сидели против нас.
Здесь не было отбою от клопов; но во всяком случае лучше было сидеть и бодрствовать, нежели спать при таких невозможных условиях, и я курил и наблюдал за моими спутниками, а это доставляло мне самое искренне удовольствие. Все они, по-видимому, были бедными людьми, но все они были одеты по-черкесски, с оружием и прочими принадлежностями. Несколько мужчин надели себе на головы расшитые платки, которые были завязаны сзади тесёмочками. Это были красивые люди. Женщин здесь не было.
Через некоторое время мне, однако, надоело сидеть и не понимать ни одного слова из того, что говорилось вокруг меня, а так как здесь не было ни музыки, ни пения, то я встал и пошёл в следующий вагон. Там лежало несколько персов, которые спали; но все остальные сидели и тихо болтали. На одной из скамеек среди прочего багажа лежит балалайка, и я прошу сидящих поближе сыграть что-нибудь, но они ничего не отвечают мне. Они смотрят на меня недружелюбно, словно знают, что у меня нет больше сигар для них. И я ушёл.
Большую часть ночи я брожу из вагона в вагон, а когда поезд останавливается, то я выскакиваю из него и смешиваюсь с толпой на станциях. Лихорадка жестоко трясёт меня при этом, и я прекрасно знаю, что даю ей хорошую пищу этим неблагоразумным времяпрепровождением ночью; но я дал бы ей такую же хорошую пищу, если бы лёг спать, то есть если бы сдался, и я предпочитаю не ложиться, потому что так мне веселее. Но наконец я сел в моё купе и проспал с добрый час.
Мне повезло, и я проснулся как раз тогда, когда только что начал брезжить свет. И вот я снова вижу себя в сказочной стране. Мы очутились несколько выше в горах, а теперь спускаемся, всё спускаемся по изнемогающей от плодородия земле. Здесь растут плоды и виноград в диком состоянии, а в лесах бродят и живут всевозможные звери и птицы.
Светает, и через несколько времени над горизонтом всплывает солнце; в это мгновение локомотив подаёт пронзительный сигнал. Мы описываем дугу, и я высовываюсь с площадки вагона и вижу, как работают блестящие части локомотива. Мне чудится, будто я отрываюсь от земли и лечу - всё так величественно и так горделиво прекрасно! Свистящий локомотив несётся среди гор, несётся стремительно и с грохотом, словно надвигающийся бог.
Мы скоро будем у цели. Внизу направо мы уже видим море, Чёрное море.
XIX
В Батуми сорок тысяч жителей или несколько больше, и по внешнему виду этот город до известной степени напоминает Тифлис и Баку; в нём большие современные каменные здания перемешиваются с забавными маленькими каменными хижинами из времён владычества турок. Улицы в городе широкие, но не мощёные, ездят и ходят по песку. В гавани кишмя кишат корабли, небольшие парусные суда, которые приходят сюда с юга, даже из Турции, и большие европейские пароходы, совершающие рейсы в Александрию и Марсель.
Город расположен в болотистой, нездоровой, но чрезвычайно плодородной местности; он окружён лесами, полями кукурузы и виноградниками. Там и сям вершины гор выжжены, и по их голым склонам бродят курды и пасут своих баранов. Над верхушками густых лесов высятся развалины замков. На фоне этого ландшафта выделяется Батуми, а сам он стоит на болоте.
Здесь моя лихорадка одолевает меня более, чем где-либо в другом месте, - происходит ли это от стола в гостинице или от городского воздуха - не знаю. Мне было очень тяжело пойти на почту с деньгами консула Хагелина. Человек из гостиницы провожает меня туда. Помещение почты тёмное и довольно грязное. В то время, как я подхожу к окошку, мой проводник шепчет: "Снимите шляпу!". Я посмотрел на него, он держал свою шляпу в руке. Тогда я тоже снял шляпу и стал держать её в руке. Таков уж, верно, обычай в этой стране, что надо подходить к окошку с непокрытой головой. Пожалуй, татарин в Тифлисе был более прав, чем я.
Я сдал письмо и получил маленькую квитанцию. Но я не понимаю ни слова в этой квитанции. Она всё ещё хранится у меня; потому что я до сих пор не знаю, получил ли консул свои деньги.
Затем человек из гостиницы ведёт меня к часовщику. Этот последний - армянин, как и мой проводник. У часовщика вырывается крик, когда он видит, что я разобрал свои часы, и он начинает выражать сомнение относительно того, возможно ли ещё починить их. Я заявляю ему, что я сам часовщик, и, пожалуйста, не болтайте тут всякого вздора; я согласен дать ему один рубль, если он удалит песчинку, которая попала в механизм и не позволяет колёсикам вертеться. Но часовщик улыбается и трясёт головой, и говорит, что он не желает починить эти часы даже за пять рублей. Тогда я энергичным жестом беру у него часы и отправляюсь с моим проводником к другому часовщику.
Это старик, русский, который сидит на крылечке у себя и греется на солнце. Мой проводник берёт на себя обязанность посредника и говорит по собственному почину, что я великий чужеземный часовщик, который только просит одолжить ему маленький инструмент, чтобы собрать свои часы. Русский старик с разинутым ртом смотрит на нас, он таращит на меня свои голубые глаза. Разве он может дать свои инструменты? Чем же он сам будет работать, если кто-нибудь придёт к нему чинить часы? Дело в пружине?
Мы вошли в лавочку. Я доставил этому человеку заработок. Когда он взял часы в руки и стал рассматривать механизм в лупу, то на висках у него выступили синие жилы, словно он соображал что-то. Его лицо стало для меня сразу знакомым, так как выражение его напомнило мне других людей, которые стараются выяснить себе что-то.
- Это пустяки, - сказал он.
- Но они стоят, - сказал я.
Но он повторил, что это пустяки. Он приставил ко рту длинную тонкую трубку и дунул в часы с одной стороны. "Так, значит, и в самом деле в часы попала песчинка", - подумал я. Он снова приставил к часам лупу, потом взял щипчики и вытащил из механизма крошечный волосок, который он показал мне. Часы сейчас же начали идти. После этого он свинтил разобранные части. Сколько это стоит? Тридцать копеек.
О такой скромной цене я ещё никогда не слыхал.
Но тут я почувствовал себя так дурно, что чуть не упал и должен был сесть в лавке. Когда старый русский узнал, что со мной, то он послал моего проводника в аптеку за лекарством. В это время он занимал меня разговором и в невинности души называл меня часовщиком. Это было единственное слово, которое я понял.
Когда проводник принёс лекарство, то часовщик налил мне полстакана. Я подумал: "Если это хинин, то совершенно лишнее принимать его". Однако лекарство имело привкус перечной мяты, но вместе с тем было жирное, маслянистое, и после него мне пришлось долго курить, чтобы удержать лекарство в себе. Но оно мне действительно несколько помогло, и я настолько оправился, что через четверть часа мог уйти вместе со своим проводником. И мне с каждым шагом становилось всё лучше.
Жизнь в Батуми носит отчасти южноамериканский характер. В столовую гостиницы приходят люди, одетые в модное платье, в шёлковых туалетах и драгоценностях. Они едят изысканные блюда и пьют шампанское. Две дамы-еврейки, очевидно, мать и дочь, жалуются лакею на то, что салфетки у них грязные. Им подают другие салфетки на тарелке, но и эти кажутся им недостаточно чистыми, и они в третий раз требуют салфетки. После этого они вытирают свои стаканы, ножи и вилки, прежде чем употреблять их; пальцы у них толстые и грязноватые, но в брильянтовых кольцах. И вот они едят. Видно, что они очень богаты, и они сидят и манерничают со своими толстыми пальцами. Пообедав, они требуют чашки с водой и моют свои руки, словно привыкли делать это каждый день, когда они обедают со своими Авраамами и Натанами. После этого они берут зубочистки и чистят себе зубы, при чём закрывают рот другой рукой, как это делали на их глазах другие знатные люди в Батуми. Этикет различен в различных странах; здесь он был такой. И один стоит другого. Какой-нибудь французский король делал многое, чего не стал бы делать китайский император. И наоборот.
За каждым столом в этой кавказской столовой люди ведут себя различно. Тут сидел даже молодой китаец с длинной толстой косой на спине и обедал с двумя дамами. По-видимому, он был сильно увлечён ухаживанием за одной из дам, которая, быть может, была его невестой. Во время обеда он даже выбежал из столовой и возвратился с цветами, которые преподнёс ей. Он уже совсем перестал быть китайцем, его поведение было такое уверенное, и он кичился перед красавицей своим французским выговором. А то обстоятельство, что он сохранил ещё своё китайское платье, делало его редкой птицей в этих местах, и молодая девушка, по-видимому, очень гордилась тем вниманием, которое он обращал на себя.
Южноамериканские нравы сказываются даже и в том, как посетители уплачивают по своим счетам. Они, по большей части, дают излишне крупную бумажку, которую лакей должен менять у самого хозяина. И они дают много на чай и оставляют вино недопитым в бутылках и стаканах. Две еврейки оставили свою бутылку недопитой наполовину; они торопились поскорее уйти. Дело в том, что там у стола с китайцем начали громко смеяться, а это было неизящно. Они бросили не один недовольный взгляд на жёлтого человека. Потом они вышли и сели в свою коляску, стоявшую у подъезда...
В городе магазины полны немецкими и восточными товарами вперемежку. Здесь же можно получить турецкие и арабские вещи, а также и персидские ковры и армянское оружие. У населения заметна наклонность одеваться по-европейски, даже татары иногда ходят в куртке и котелке. Но в глубине души они всё-таки продолжают оставаться татарами: нам пришлось как-то видеть магометанское богослужение, в котором принимало участие много таких по-европейски одетых господ. Но старые персы совсем затмили их своими долгополыми одеяниями и тюрбанами.
От поры до времени мы встречали таких старых персов на улице. Они высокие и стройные, несмотря на старость, идут спокойно и с достоинством, хотя они и в лохмотьях. Однажды я шёл за таким стариком, чтобы посмотреть, как он вообще будет вести себя всю дорогу. Он шёл домой. Он выходил гулять и погреться на солнце, теперь он шёл домой отдыхать. Мы пришли к маленькому дому с плоской крышей и наружной лестницей; он поднялся по лестнице, вошёл в коридор и потом снова начал подниматься по маленькой лестнице в несколько ступеней. Снаружи стояли люди, которые смотрели на меня, так что я был не очень-то смел; но я вошёл в коридор и подошёл к последней лестнице. Здесь не было створов в дверях, и стёкол в окне также не было, так что здесь приятно продувало и было прохладно. Я не слышал шагов старика и не видел его больше; но когда я поднялся ещё на несколько ступеней, то увидал его лежащим тут же на голом полу, под голову он подложил себе руку. Мне показалось, что это довольно жёсткое ложе для такого старика, но он был доволен им. И он никому не жаловался на сквозняк, который разгуливал у него в доме. Он не вскрикнул, когда увидал меня, но на лице у него появилось идиотичное выражение; когда я заметил, что стесняю его, то я сложил руки на груди и поклонился ему; это означало своего рода привет, когда я уходил.
Так вот как спят эти величественные старики, которых мы иногда встречаем днём, подумал я. По-видимому, они живут без особенного комфорта, но они примиряются с этим, стареют и умирают в этой обстановке. А если они ещё прожили свою жизнь так, что имеют право изобразить зелёный тюрбан на своём могильном столбе, то нет ничего, ничего решительно, чего бы им недоставало в их жизни, тогда можно сказать, что Аллах был милостив к ним. А у них ведь нет ни человеческих прав, ни права голоса, ни союзов. И они не разгуливают с "Vorwärts" в кармане. Бедный Восток, и мы, пруссаки и американцы, не можем не пожалеть о тебе, не можем!..
В Батуми есть также и бульвар. При закате солнца бульвар на набережной кишмя кишит экипажами и пешеходами. И здесь есть великолепные кони и шелестящий шёлк, и зонтики, и улыбки, и поклоны - совсем как в южноамериканском городе. Есть тут также и уличные щёголи, франты, в высоких, как манжета, воротничках, вышитых шёлковых рубашках, в шляпе со шнурком и с палкой толщиною в руку. Щёголь здесь, как и в других местах, премилый человек. Узнав его поближе, непременно очаруешься его добродушием и его услужливостью. Он наряжается не из высокомерия, но он также хочет выделиться, и вот он выбрал это внешнее средство, чтобы скорее достичь цели при наименьших хлопотах. Шляпа скорее может сделать человека известным, нежели книга или художественное произведение. Этим-то щёголь и пользуется. А почему бы и нет? Очень может быть, что он испытывает даже внутреннее удовлетворение оттого, что разряжен, и в таком случае он уже щёголь по призванию. Бог знает, может быть, и его миссия в жизни велика и имеет своё оправдание. Он пробный камень моды, он - форпост, он влечёт моду за собой, узаконяет её, вводит её. И нельзя также закрывать глаза на то мужество, которое он проявляет, показываясь на людях с манжетой на шее.
Раз как-то я видел в Батуми франта, у которого на ногах были самые длинные, самые остроконечные лакированные башмаки, какие только могут существовать на свете. Люди смотрели на эти башмаки и осматривали всего человека с ног до головы и смеялись над ним. Он и не думал скрываться в боковую улицу, чтобы спрятаться от людей, он шёл себе вперёд, как ни в чём не бывало, и, по-видимому, чувствовал себя прекрасно. Но вот какой-то праздношатающийся вздумал было плюнуть на его лакированные башмаки; тогда франт показал ему свою чудовищную дубинку, и его оставили в покое. Когда я приподнял шляпу и попросил у него огня, то он также принял свою шляпу и дал мне огня с искренним удовольствием. И он пошёл дальше во всём блеске своего удивительного наряда и со своим смешным шведским пробором на затылке...
Время от времени у дверей гостиницы появлялся персидский дервиш, монах, студент богословия. Он был завёрнут в пёстрое одеяло, но ходил босиком и с непокрытой головой. У него были длинные волосы и борода. Иногда он вдруг пристально всматривался в какого-нибудь человека и начинал что-то говорить. Мне сообщили в гостинице, что это сумасшедший. Аллах коснулся его, а потому он был втройне святой, если он только не притворялся сумасшедшим. Казалось, будто он любил выставлять себя напоказ, прикидываться святым и юродивым, привлекать всеобщее внимание и собирать щедрое подаяние. Его портреты продавались даже у фотографов, вот каким замечательным человеком он был. Видно было, что он привык к благоговейному отношению к себе со всех сторон и что он чувствовал себя прекрасно в своей роли. Это был очень красивый человек с необыкновенно светлой кожей, русыми волосами и сверкающими глазами. Даже прислуга в гостинице, по большей части татары, бросала всё, чтобы посмотреть на него, и она обращалась с ним необыкновенно почтительно, когда он приходил. Но о чём же говорил этот святой?
- Пусть он скажет что-нибудь, - попросил я. - А потом расскажите мне, что он сказал.
Швейцар спросил его, чем он может ему служить. Дервиш ответил:
- Вы все ходите, поникнув головою, а я хожу, подняв голову. Я вижу всё, все глубины.
- Давно ли он стал видеть все глубины?
- Давно уже.
- Как же это случилось?
- Я узрел другой мир, вот как это случилось. Я вижу Единственного.
- Но кто же этот Единственный?
- Этого я не знаю. Он принуждает меня. Я часто бываю на горе.
- На какой горе?
- Птицы слетаются ко мне.
- На горе?
- Нет, здесь на земле...