Август мог призывать лешего, сколько ему было угодно. Александер ушёл.
У Александера были свои заботы. Ему нужно вынуть лососей из невода, очистить его от водорослей и медуз и опять расставить. Ему нужно приготовить лососей, посолить, выпотрошить и закоптить их, и кроме того, вымыть и вычистить ящики из-под рыбы к следующей отправке. И наконец, он вероятно, считает заслуженным повидаться сегодня со Старой Матерью. Она ведь только что была на пристани, возлюблённая его, и была моложе и желаннее всех; она улучила минутку, взглянула на него и покраснела. Никто не краснел так очаровательно, как она, - эта тёплая плоть.
Он вернулся в усадьбу с лососями и встретил её. Всё шло хорошо, они всё приготовили и зажгли огонь на очаге. Дверь не заперта, ей страшно, но она позволила увлечь себя в закуту. Там темно и тихо.
- Отто!..
Но что-то неладно. Весь дом ходил сегодня на пристань, даже фру Юлия. Этот день не похож на обыкновенные дни: консула потревожили в его конторе, его консульстве, теперь скоро обед, и он вместе с другими возвращается в усадьбу. И это тоже не как всегда.
На этот раз любовники едва-едва успели заметить, как открылась дверь и в кухне скрипнула половица.
- Сваливай все на меня! - успел шепнуть Александер.
И она сейчас же начала браниться. Жена Теодора Из-лавки вспомнила язык своей молодости и пустила его в ход. Лицо её не могло вполне скрыть, что с ней только что случилось что-то желанное, но она бранится упорно, выходит на свет и бросает ему прямо в лицо:
- Я не желаю, чтобы ты всюду совал свой нос! Ах ты, урод этакий, бурьян негодный! Приходишь сюда, чтобы учить меня!
- Чёрт знает как вы ругаетесь! - отвечает ей Александер. Он тоже рассержен, он так взбешён и оскорблён, что мимо неё и мимо консула кидается прямо к двери.
- В чём дело, мать? - спрашивает Гордон Тидеман.
- В чём дело? Он хочет выучить меня смачивать хворост, - пусть только сунется! На что это похоже? Такой урод!
- Юлия просит тебя зайти на минутку к ней, - говорит сын и уходит.
А на следующее утро Александер опять приходит на работу в гараж. Он задумчив и молчалив. В одиннадцать часов он надевает куртку и говорит:
- Я сейчас приду.
Август с досадой строит ему вслед гримасу:
- Я буду рад, когда ты, наконец, перебесишься!
Александер направляется в контору шефа. Уж и нахал же этот цыган! Он задумал что-то, и нет границ его дерзости. Разве шеф может заподозрить, что вчерашнее столкновение между ним и Старой Матерью было условлено заранее? Ничего он не знает, и ничего не хочет знать: он слишком высоко поднялся, чтобы выслеживать и подозревать. Но Александер не желает примириться с тем, что Старая Мать его ругала, Отто Александер этого не допустит, ни в коем случае, - и не просите! Он стучит и входит. На-все-руки настолько воспитан, что имеет обыкновение оставлять свою шапку на полу у дверей, Александер этого не делает. Какое там! - он до того взбешён, что держит шапку в руке и начинает болтать и трепать языком, прежде чем шеф кивком головы разрешит ему это.
- Дело в том, - говорит он, - что я не желаю, чтобы меня ругали на ваших же глазах.
- То есть как это? - спрашивает шеф, поднимает брови и пробует понять: что такое?
- А вчера-то! Вы ведь слыхали.
- Ах, это! - говорит шеф. - Но, дорогой мой, какое это имеет значение?
- В таком случае я лучше уйду, - продолжает Александер по программе, которую он продумал ещё в гараже.
- Всё это ерунда, - говорит шеф.
- Всё может быть, - отвечает оскорблённый Александер и хочет уйти. - Так не будем больше говорить об этом!
И кроме того, он чуть было не надел на себя шапку ещё в конторе. Никогда такой человек, как На-все-руки не позволил бы себе этого. Но шеф прямо ангел доброты и снисходительности: он не звонит в лавку за помощью и не велит выбросить цыгана за дверь. Наоборот, шеф старается образумить упрямца и говорит:
- Но это вчерашнее, - разве стоит на это обращать внимание?
- Да, - выпаливает Александер.
- Но не можешь же ты уйти только по этой причине?
- Как-так - не могу? Смешно даже слышать это.
Шеф взвешивает все "за" и "против", роняет как бы случайно взгляд на крупный счёт за копчёную лососину и говорит:
- Очень жаль, что ты не хочешь дольше оставаться. Как
раз сейчас дело так хорошо наладилось. Ты ставишь меня в затруднительное положение.
Александер тоже взвешивает: может быть, немного рискованно ещё туже натягивать тетиву, и он становится уступчивее:
- А как вы сами находите, разве приятно, когда вас называют бурьяном и уродом только потому, что вы немного поссорились?
- Да, это, конечно, неприятно, - отвечает шеф. - Я этого не понимаю, это совсем на неё не похоже. Она, вероятно, рассердилась потому, что ты стал учить её мочить хворост. А ведь она это делает уже много-много лет: она это делала ещё при моем отце!
- А разве я не знаю? - прерывает его Александер. - Я ведь тогда тоже был здесь. Вы были тогда совсем маленьким, только что родились. Тогда мы вместе мочили хворост, и она никогда не говорила дурного слова.
- Ну, вот видишь. И ты можешь быть уверен, что она всегда похвально отзывается о тебе.
Александер: - Нечего сказать, замечательную похвалу услыхал я вчера!
Он опять взвешивает и проявляет сатанинское лукавство, верх хитрости:
- Одним словом, как бы там ни было с её похвалой, я никуда не уйду, если вы разрешите мне запираться от неё в коптильне.
Шеф откровенно ничего не понимает:
- Хочешь запираться от неё в коптильне?
- Да. Запирать дверь.
- А я думал, что её присутствие совершенно необходимо?
- Это так и есть, этого нельзя отрицать, - соглашается Александер. - Но я многое могу делать совсем самостоятельно, а когда настанет её черёд проделывать все эти фокусы, - подкрашивать товар, придавать ему вкус и запах и всё такое, - тогда я буду звать её.
Шеф обдумывает это:
- Да, я думаю, что она не будет протестовать против такого порядка. Я поговорю с ней об этом. Я даже думаю, что она будет довольна.
Александер возвращается в гараж.
- Я ведь недолго отсутствовал, - не так ли?
Он работает за двух, шутит, таскает мешки с цементом, насвистывает и поёт. И на следующий день он в таком же прекрасном расположении духа. И только через два дня Александер отправляется осматривать невод и собирается коптить лососей.
А со Старой Матерью он держит совет о том, какой момент будет наиболее подходящим, чтобы он смог запереться вместе с ней в коптильне.
XIII
Август ничего больше не слыхал о деньгах из Полена. Может быть, слух был ложный, может быть, всего лишь шутка. Ну что ж, разочарования в жизни не были новостью для Августа, и всё равно во имя прогресса надо строить гаражи для автомобилей и прокладывать дороги в горах.
Наконец, когда уже прошло столько времени, что Август потерял всякую надежду и остыл, в лице посланного из конторы окружного судьи пришло к нему напоминание об этих деньгах.
Посланный был молодой конторский служащий, очень серьёзно отнёсшийся к своей миссии:
- У меня в кармане письмо от банка, - сказал он. - Как вас зовут?
Август улыбнулся и назвал своё имя.
- Имя совпадает! Но, чтобы избежать недоразумения, - нет ли у вас какого-нибудь прозвища в наших местах?
- На-все-руки.
- И это совпадает. В письме сказано, чтобы вы немедленно явились в нашу контору, чтобы выслушать там важное сообщение. Лучше всего, если вы явитесь спустя два-три дня.
Август тотчас же подумал, что деньги пришли, он сразу почувствовал себя более важным, протянул руку и сказал нетерпеливо.
- Дайте мне письмо, я сам умею читать.
Молодой человек: - Я охотно разъясню вам всё. Это я сам написал письмо. Вы должны придти от девяти до трёх, когда открыта контора. Там вы сначала обратитесь ко мне, а я направлю вас дальше.
Август выхватил из кармана свою записную книжку и стал записывать. Этот фокус он проделывал уже много раз, - он хотел показать, что умеет писать буквы, да; он даже для пущей важности нацепил на нос пенсне.
- Итак, вы сказали - важное письмо? - Пишет.
- Нет, я этого не говорил, я сказал - важное сообщение. А это большая разница. Я сказал, что вам следует придти, чтобы выслушать важное сообщение.
Август зачёркивает и исправляет:
- От банка, сказали вы? - Пишет, смотрит на часы: - Я припишу время, когда вы мне это сообщили! - Пишет.
- Я не думал, что вы так опытны в этих делах, - сказал молодой человек. - Но теперь я вижу, что ошибался. Вы, может быть, знаете также, о чём это важное сообщение?
- Этого я не могу знать. У меня столько всяких дел, я деловой человек.
- Речь идёт о наследстве или ещё о чём-то в этом роде в Полене. Это-то я могу сообщить.
Август делает широкий жест:
- У меня столько всего в Полене: целый квартал домов, рыболовные снасти, фабрика, крупная фабрика. Уж не хочет ли государство присвоить себе мою фабрику?
- Нет, могу вас утешить, что это не так. Но большего, к сожалению, я не смею открыть.
- Вы сказали - от девяти до трёх? - Пишет. - Спустя два-три дня? - Пишет.
Молодой человек: - При сём передаю вам в собственные руки письмо. Итак, сегодня уже слишком поздно, контора уже закрыта. Но в другой раз в ваших же собственных интересах - явиться к нам без опозданья.
И затем этот юный норвежский бюрократ, этот маленький будущий государственный муж удалился.
А теперь, следующим номером, завернул аптекарь Хольм. Он поздоровался с Августом, как со старым знакомым, и пошутил:
- Письмо от короля?
Август бросил письмо нераспечатанным на мешок с цементом и несколько небрежно сообщил:
- Пустяшное письмо. Только о том, что я должен явиться в контору окружного судьи и получить там некую сумму денег.
- Некую сумму? В наше время?
- Положим, я ждал эти деньги целую вечность. А вы, аптекарь, вышли погулять?
- Да, я всё хожу и хожу и делаю идиотские прогулки. Послушайте, Август, я пришёл к вам с поручением от фру Лунд. Вы знаете, она осталась совсем одна, и она просит вас, когда у вас будет время, заглянуть в докторскую усадьбу.
- Слушаюсь, - сказал Август.
- Она получила телеграмму от доктора и хочет поговорить с вами.
- Я схожу к ней сегодня же.
- Благодарю вас.
Аптекарь Хольм отчалил. Он идёт для того, чтобы идти, идёт быстро, оставляет за собой всю Южную деревню, приходит в соседний округ и наконец, после нескольких часов ходьбы, заворачивает домой. Этот парень умеет гулять.
Хольм находится в самой середине Южной деревни на обратном пути, когда вдруг останавливается. С ним что-то происходит. Сладкое чувство, розовый огонь пробегает по его жилам. Другой на его месте не заметил бы, но странствующий Хольм остановился, он повернул и прошёл кусок дороги обратно. И когда он, наконец, сидел дома и раскладывал пасьянс, он все ещё чувствовал себя размягчённым этим сильным впечатлением.
На другой день он пошёл к жене почтмейстера и рассказал ей, что с ним случилось. Он гулял вчера по окрестностям и забрёл в так называемую Южную деревню. Когда он шёл уже домой, он услыхал нечто и разом остановился: на небольшом холме стояла женщина и зазывала домой скот. Что случилось? Ничего - и всё-таки что-то, нечто необычайное: чудесный призыв, обращённый к небу. Бесподобно! Он пошёл обратно и подстерёг женщину, когда она спускалась с холма, худая и бледная, около сорока лет, зовут её Гиной, Гиной из Рутена. Он проводил её до дому и разговаривал с ней. У неё муж и дети, и не то чтобы нищета, а что-то в этой роде, крошечный дворик весь в долгах. Муж имел обыкновение помогать музыкантам и подпевать во время танцев, но теперь он больше не хочет петь песен, потому что он вторично крестился и стал евангелистом. И по той же причине и жена его не хочет ничего петь, кроме псалмов, да она, пожалуй, ничего больше и не умеет.
- Но боже, фру, если б вы знали, какая красота! - восклицает Хольм. Она знает все псалмы наизусть и сидела и пела их, а голос лился рекой. Знаете, что я сказал? "Иисус Христос". Смешно, не правда ли?
- Какой у неё голос?
- Альт как будто бы.
Жена почтмейстера по привычке сидела с откинутой назад головой и полузакрытыми глазами, - она была очень близорука, - но слушала внимательно и наконец сказала;
- Я постараюсь повидать её.
- Конечно. Гина из Рутена. Маленький дворик в Южной деревне. Я сказал ей: пусть она и её семья хворают сколько им угодно, я даром буду давать им лекарства. Ха-ха, странное признание, но зато чистосердечное.
- Это далеко?
- Нет. Но ведь мы можем пойти к ней вместе?
- Да, если вы обещаете хорошо себя вести.
- Что?! - восклицает он. - Посреди дороги?
- Я вам не верю.
- Другое дело здесь, - говорит Хольм и осматривается по сторонам.
- Вы с ума сошли!
- В моих объятиях...
- Замолчите!
- Вот в эту дверь.
- Ха-ха, хороши бы мы были! Ведь это кухня.
- Вот видите, к чему это ведёт. Вы до сих пор держали меня в неведении. Я хочу сказать - относительна двери.
- Молчите! Вы ничего не хотели сказать. А относительно женщины? Когда мы пойдём?
- В день и час, который вам будет угодно назначить.
- У вас, вероятно, отличный помощник в аптеке.
- Отличный.
- Потому что вы и день, и ночь отсутствуете. Вас никогда нет в аптеке.
- Наоборот. Теперь, в отсутствие доктора, я очень много работаю. Особенно по понедельникам.
- Почему - особенно по понедельникам?
- Люди невоздержанно любят по праздникам, потому что тогда у них много времени. А по понедельникам приходят за каплями.
- Выдумщик!
- Честное слово! Им нужно что-нибудь подкрепляющее.
- Что же вы им даёте в таких случаях?
- А что вы сами принимаете, когда устаёте от такого рода занятий?
- Я никогда не устаю - от такого рода занятий, как вы говорите.
- И я тоже, - к сожалению, - говорит Хольм. - Поэтому я не знаю, что мне им дать. Я давал им серную мазь. Что вы об этом думаете?
- Зачем? Чтобы мазаться?
- Нет, они принимают её внутрь.
- Нет, этого быть не может! - Фру взвизгивает от смеха.
- Нет, это так, потому что в ней есть мышьяк, который я иначе не решаюсь давать без рецепта от доктора.
- Мы можем пойти к этой женщине сегодня же.
Хольм: - О, благодарю вас, благословляю вас! Если б вы только знали, как красиво вы это сказали! Ваш голос - звон золотой струны под сурдинку...
- С часу до двух у меня ученик. Потом обед. Мы можем пойти в три часа.
- Замечательно удобно! Никто, кроме вас, не может угадать так мой единственный свободный час.
- Ха-ха-ха!
- Нечего над этим смеяться. Вы всегда попадаете в цель, раните меня. "Сердце от этого становится таким большим", - как пишут в книгах. Я никого не знаю похожего на вас, кто был бы так любезен, и красив, и мил, и привлекателен
- Ни одного порока?
- Нет, у вас есть порок,
- Какой же?
- Вы холодны.
Фру молчит.
- Привлекательны, но холодны.
Фру: - А вы кто? Только говорун. Вот именно. Вы хвастаетесь испорченностью, вы афишируете, делаете вид. Но всё это - одно притворство.
- Вот это здорово! - сказал Хольм.
- Ну, а теперь ступайте. Сейчас у меня будет мой первый урок за сегодняшний день.
- Вы серьёзно думаете то, что сказали?
- По крайней мере, отчасти.
- Знаете что, фру, вам бы следовало дождаться меня, вместо того чтобы приехать сюда с этим вашим торговцем марок.
- Ну, знаете что, я всё-таки предпочитаю его вам.
- Вот здорово! - опять сказал Хольм.
- Да, предпочитаю.
- Тогда я не пойду с вами к Гине в Рутен.
- Нет, пойдёте!
- Ни в коем случае!
- Послушайте: как вы думаете, могу ли я надеяться на успех у фрёкен Марны?
- У кого?
- У Марны. У Марны, дочери Теодора из Сегельфосского имения.
- Этого я не знаю.
- Она мне очень подходит. Она из этих многообещающих натур, большая и великолепная. Мне же надо когда-нибудь жениться.
- Да, надо. И вам, как нам всем. Попробуйте взять Марну.
- Вы мне это советуете?
- О нет! В сущности - нет.
- Люблю-то я вас.
- Теперь уходите.
- Значит, я зайду за вами в три часа.
И они отправились, - аптекарь со своей гитарой на широкой шёлковой ленте через плечо, а фру под руку со своим мужем. Да, почтмейстер освободился от своих дел и пошёл с ними.
- Она так ко мне приставала, - сказал он.
Хольм подумал, вероятно, что ещё не известно, кто к кому приставал.
Его ужасно бесило, что почтмейстер присоединился к ним, эта особа, эта личность, которая не даст ему подурачиться и пошутить с дамой. Но погода была отличная, и кругом зеленели, цвели и благоухали луга и поля, щебетали птицы, на деревьях были уже крупные листья, на дороге ни души.
Почтмейстер Гаген отнюдь не был человеком, которого можно было не замечать. Немного ниже среднего роста, но хорошо сложенный и плотный; вид у него был умный, отличный вид. Он не обнаруживал готовности болтать о пустяках, но он не говорил и глупостей.
- А что, если мы покажемся на дворе у фру Лунд? Она так одинока в данное время.
Хольм: - Но боже, что же мы будем там делать?
- Вы будете играть, а Альфгильд петь.
- А вы сами?
- А я пойду с шапкой.
Никакого сочувствия. Да почтмейстер, пожалуй, и не ждал его; вероятно, он сказал это только для того, чтобы не молчать всё время.
- Всё-таки странный это случай - совсем вырванный глаз! - сказал он.
Хольм прервал его и тут же сочинил:
- Что же тут странного? Доктор возвращается от больного, он торопится, бежит сокращённым путём через лес и прямо глазом натыкается на сучок. Что, если это случилось именно так?
- Ах, так это было так! Но ведь в Будё ему исправят?
- Нет. Он телеграфировал, что ему придётся поехать в Троньем. Может быть, он уже уехал.
Разговор прекратился. Но почтмейстеру опять показалось, что нужно что-нибудь сказать.
- Только бы нам не спугнуть хозяев, к которым мы идём. Нас слишком много.
Xольм: - Да, слишком много.
- Да я, пожалуй, могу спрятаться где-нибудь снаружи.
- Ни в коем случае! - говорит его жена и прижимает к себе его руку.
Почтмейстер согласен:
- Слово твоё - закон, Альфгильд. Знаете, это хорошо, что я пошёл с вами. Я ведь сижу один целыми днями, сосу свою трубку и разговариваю со счетами. Здесь хороший воздух.
Хольм: - Что это значит: разговариваете со счетами?
- То есть точнее это значит, что я разговариваю сам с собой.
- Это должно быть очень скучно, - выпаливает Хольм.
Но почтмейстер был добродушным парнем.
- Нет, почему же? Я очень занимателен. Я говорю гораздо лучше, когда я один, чем при других. Это бывает со всеми одинокими.
- Это вы, фру, делаете вашего мужа таким одиноким?
- Я сама одинока, - отвечает фру.
Почтмейстер: - Да, ты одинока. Но вы - художники и музыканты, вы не так уж одиноки. У вас искусство, пение, гитара.