- Может быть, я был несколько груб. Но у меня есть впечатления от одра болезни и от смертного ложа, которые заставили бы вас зажать себе носы. Вот вам один пример. Мне пришлось однажды брить покойника: умер один мой родственник, и я не захотел обращаться за помощью к посторонним. При жизни это был так называемый изящный господин, но теперь во всяком случае он был неизящен. Я намылил его и приступил к делу; он имел обыкновение гладко выбривать себе все лицо, и мне предстояла большая работа. Со щеками всё обошлось благополучно, но под носом я его поранил, и он засмеялся. Я не преувеличиваю: нож не хотел скользить, и труп оскалил зубы; это произошло оттого, что кожа двигалась вместе с ножом и потом опять отходила на место. Ну хорошо, я покончил с верхней губой, но у меня оставалось ещё самое худшее - горло, кадык. Непривычному человеку приходится занимать неудобное положение: нужно наклонить верхнюю часть туловища и при этом держаться наискось. Вероятно, я опёрся на покойника на одну секунду; этого было достаточно, - грудь опустилась, и труп испустил протяжный вздох. Боже! какое зловоние ударило мне прямо в лицо! Я не упал в обморок, но я грохнулся на стул, стоявший позади меня. Запах был убийственный, сверхъестественная вонь, которой никто не может себе представить.
Слушатели сдерживались, но внутренне они все смеялись.
- Так вы и не обрили его до конца?
- Всё-таки добрил. На следующий день к обеду я совсем оправился!
Священник: - Ну что вы, в сущности, хотите сказать? Я не понимаю.
- Это был человек! - сказал доктор.
Священник задумался над этим:
- Нет, это не человек, это был покойник, труп человека.
Начальнику телеграфа пришло время дежурить, и он ушёл.
Он никак не проявлял себя, он только курил и наслаждался. Он был библиофилом, а так как в гостиной не оказалось ни одной книги, то ему не о чем было говорить. Его жена осталась.
Переменили стаканы и внесли токайское. Токайское! Неужели даже и оно не могло всколыхнуть общество, поразить и смутить его? Конечно, это было редкое, заграничное вино, но оно никому не понравилось.
- За ваше здоровье, фру Гаген! - Гордон Тидеман поклонился. - Вам, вероятно, знакомо это вино?
- Я пила его в Вене, - отвечала жена почтмейстера.
- Вот именно. В Австрии и Венгрии после обеда угощают токайским, в Англии - портвейном.
- А в Норвегии - виски с содовой водой, - вмешался аптекарь и стал пить за своё собственное здоровье.
Раздался смех.
- Да, в Норвегии пьют и виски и другие напитки.
- Но во Франции? Что пьют во Франции?
- Шампанское. Продолжают пить шампанское.
- Я никогда не пробовал этого вина, - говорит священник и читает по складам на этикетке: - "Токай-Шадалн". Оно странное, - сказал он, пробуя вино языком.
Но так как к токайскому почти не притронулись, то фру Юлия распорядилась, чтобы внесли фрукты, виноград, яблоки, винные ягоды и шампанское. "О боже! какое великолепие!" - подумали, вероятно, все, и хозяин заметил наконец некоторые признаки почтительного удивления. Но они скоро исчезли, и праздник, как был, так и остался скучным. "Никогда больше не приглашу их! Никогда!"
Окружной судья поглядел на часы - не пора ли уходить? Но пока хозяева не обнаруживали усталости, и он решил посидеть. Фру Юлия велела принести детей и стала их показывать; получилось нечто вроде интермедии, послышались восклицания, ласковые словечки, гости удивлялись, щекотали детей, но так как в комнате было накурено сигарами, то малютки стали чихать. Старая Мать пришла с детьми, и она же увела их обратно; она опять выглядела как ни в чём не бывало, была свежа и улыбалась.
- Как это у вас нет детей, нотариус? - заметил аптекарь.
- Детей? А чем бы я их кормил?
- Ах, бедный!
Теперь окружной судья уж всерьёз поглядел на часы и встал. Фру Юлия поднялась ему навстречу.
- Разве вам некогда? - стала она уговаривать его. - Так уютно, пока вы сидите.
- Но, дорогая фру, теперь уж действительно пора.
Все встали и, пожимая руки, благодарили и благодарили без конца. Аптекарь до самого конца оставался самим собою:
- Странные люди, которые уходят от всего этого! Поглядите на эту бутылку с шампанским, нотариус! Вот она стоит и погибает тут во льду, и никто не хочет её спасти.
Гордон Тидеман не мог более сдерживаться:
- Не будем задерживать гостей, Юлия. Это нам следует благодарить их за то, что они были так любезны и заглянули к нам.
На это уж нечего было отвечать. Единственное, что оставалось, - это броситься на колени. Он сказал потом жене:
- Это было неудачно придумано, и больше я не повторю такой глупости. Видала ли ты когда-нибудь таких людей!
Фру Юлия: - Тише, Гордон!
- Да, ты всегда всех извиняешь.
- Они будут вспоминать этот вечер, - сказала она.
- Ты думаешь? Но они делали вид, что это им не в новинку.
- Им неудобно было говорить об этом, пока они оставались здесь.
- Да, говорить, конечно, неудобно. Но, чёрт возьми, они могли бы хоть изредка выразить удивление. Когда токайское принесли, например.
По мнению фру Юлии, вечер был отличный, а гости веселы и довольны. Аптекарь был в ударе и сиял, жена почтмейстера была очень мила.
- Ну да, она тоже побывала за границей, - сказал Гордон Тидеман. - Но остальные? Нет, это больше не повторится. А по-твоему, Юлия? Нет, чёрт возьми!
IV
Наступила осень, а потом и зима. Зима - тяжёлое время: снег и холод, короткие дни, темнота. От маленьких дворов и отдельных изб шли друг к другу глубоко прорытые в снегу дорожки, и изредка по ним проходил человек. Однажды, в один из лунных и звёздных вечеров, женщина из Рутина направилась в соседний двор, чтобы занять юбку.
Да, все мужчины были тогда ещё в Лофотенах, и Карел был тоже в Лофотенах, и жене его приходилось заботиться о детях и о скоте до третьей недели после пасхи, когда мужчины снова возвращались домой. Это было тяжёлое время; ей нужно было все её терпенье и всё её уменье довольствоваться малым.
Когда-то она была девушкой Георгиной, Гиной по прозванью, бедной, как и теперь, и не особенно привлекательной, но молодой и здоровой и ловкой на работу; пела она бесподобно, отличным альтом. Теперь она была Гиной из Рутена. Она не очутилась в каких-нибудь более плохих условиях, чем другие, только она стала старше и много раз была матерью; ей исполнилось уже сорок лет. Но что из этого? Разве тут есть о чем говорить? Она привыкла именно к такой жизни и не знала никакой другой. Было вовсе уж не так плохо, вовсе нет; год за годом проходил для неё, для её детей и мужа, у них был маленький дворик, скотина в хлеву, хотя всё это почти не принадлежало им. И если муж был молодчина по части пения и даже славился как сочинитель вальса, то жена тоже не отставала от него: никто не умел зазывать так по вечерам скотину с поля, как Гина. Очень благозвучно, хотя, это был всего лишь зов, заманивание животных домой, ласковый уговор бархатным голосом. И она по-прежнему пела в церкви, как никто другой, и те, кто сидел рядом с ней, умолкали. Голос она получила от Бога, который имел возможность быть расточительным.
Гина идёт по глубокой тропинке в снегу, тропинка эта как канава, и платье Гины до колен покрывается белым снегом. Сейчас дела у неё плохи: у скота кончился корм, и она должна как-нибудь выйти из положения. Завтра она вместе с другой женщиной, у которой тоже нехватка корма, пойдёт по деревне занимать сено.
- Добрый вечер! - здоровается она, придя к соседке.
- Добрый вечер! А, это ты, Гина! Садись.
- Сидеть я, пожалуй, не буду, - говорит Гина и садится. - Я к тебе только мимоходом.
- Что скажешь новенького?
- Что я могу сказать нового, когда никуда не выхожу из избы?
- Да, у нас у всех всё та же новость, - говорит женщина. - Бога благодарить приходится только за одно здоровье.
Молчание.
Потом, немного смущённо, Гина говорит:
- Помнится мне, я видала у тебя осенью тканьё.
- Да, это правда.
- И это было очень красивое тканьё, насколько я помню, с жёлтым и синим, - каких только цветов в нём не было! Если это было на платье, то очень красиво.
- И на платье и на юбку, - отвечает женщина. - Я совсем обносилась.
- Если б ты согласилась одолжить мне юбку на завтра? Хотя мне и стыдно просить тебя.
Женщина удивлена лишь одно мгновенье, потом она говорит:
- Так у тебя нет корма?
- Вот именно! - отвечает Гина и качает головой над своей незадачливостью.
Да, соседке не надо было долго размышлять, чтобы понять, зачем Гина хочет занять юбку. Это не загадка. Ясно, что в хлеву у неё недостаёт корма. Не могло быть и речи о том, что Гина хочет нарядиться и щегольнуть юбкой: она хочет принести в ней домой сено. Это было унаследованным обычаем носить сено в юбках, обычай этот практиковался годами. Юбки вмещали так много, они наполнялись, как шары. То и дело можно было видеть, как женщины попарно пробираются по снегу с огромными ношами на спине - юбками, туго набитыми сеном и завязанными тесьмой. Эти картинки были неотъемлемой частью зимы: всегда у кого-нибудь не хватало корма, и всегда был кто-нибудь другой, у кого сена было немного больше и кто мог продать пуд-другой. У женщин редко водились деньги до приезда мужей из Лофотенов, но новая пёстрая юбка способствовала открытию кредита на сено, даже больше: она давала понять, что нехватка здесь была не по бедности, а наоборот, от большого количества скота, на который никак не наготовишься корма и который сам представляет собой ценное имущество и богатство.
- Но мне стыдно просить тебя, - повторяет Гина.
- Ах, вовсе нет, - отвечает женщина, - я рада, что у меня есть юбка, которую я могу одолжить. Кто составит тебе компанию?
Гина назвала.
- А она у кого заняла юбку?
Гина сказала и это.
- Вот как! Ну, в таком случае, я думаю, тебе нечего стыдиться показаться с моей юбкой.
- Конечно, нет!
- Вот она. Двойная нить, и вся из летней шерсти. Хотелось бы мне знать твоё мнение о кайме.
Гина: - Чудесная кайма! Ну и мастерица ты! У меня не хватает слов для похвал.
Гина идёт домой, полная радости и гордости, что покажется завтра с такой нарядной юбкой. Но по дороге она встречает Осе - троллиху, цыганку и лопарку в одном лице, блуждающую дурную примету.
- Счастливая встреча! - говорит Гина сладким голосом и заходит в снег, чтоб уступить дорогу Осе. - Ты была у меня? И дома никого не застала, кроме детей?
- Я иду не от тебя, - отвечает Осе. - Я только заглянула мимоходом.
- Ах, как жалко! Если б я была дома, я бы не отпустила тебя с пустыми руками.
Осе ворчит:
- Я ни в чём не нуждаюсь! - И проходит мимо.
Гина торопится домой. Она знает, что её дети сидят, до смерти перепуганные, где-нибудь в углу и боятся пошевельнуться. Гина сама подавлена, - её легко испугать; но она должна предстать храброй перед детьми, и она говорит:
- Что я вижу? Вы никак боитесь? Очень нужно! Подумаешь - бояться Осе! Я встретила её и не слыхала от неё ни одного дурного слова. Как вам не стыдно плакать! Посмотрите, месяц светит! Вам бы следовало прочесть "Отче наш", вот и всё. Да, что, бишь, я хотела сказать, - она сразу ушла?
Дети отвечают зараз и "да", и "нет", они не знают, они боялись пошевельнуться.
- Но ведь она не плюнула, перед тем как уйти?
Дети отвечают по-разному, не знают наверное - не посмотрели.
Мать соображает несколько мгновений: теперь уже поздно бежать за Осе, чтобы сунуть ей что-нибудь в руку. О, она очень взволнована, но не смеет этого обнаружить. Тут самая младшая девочка, которая ещё слишком мала, чтобы бояться спрашивать маму, что она держит подмышкой. Это разряжает настроение.
- Да поглядите только, идите все сюда, поближе к свету!
В этой красивой юбке мама принесёт завтра сена. Видали ли вы когда-нибудь раньше такую красивую юбку?
Через три недели после пасхи ловля рыбы кончилась в восточных Лофотенах, и мужчины вернулись домой. Улов был средний, шла ровная мелкая рыба, но цены стояли хорошие. В карманах завелись деньги. Ещё раз жены и дети были спасены. Опять сияло солнце, снег повсюду темнел, появились маленькие ручейки, которые каждую ночь замерзали, а наутро снова оттаивали.
Комиссионер по северной Норвегии и Финмаркену опять собрался в путь с весенним товаром: шерсть и шёлк, немного бархату, немного бумажных материй, модные платья, лаковые туфли. Шеф, Гордон Тидеман, находит по-прежнему, что на комиссионере слишком дешёвое платье, чтобы представлять его фирму, а тот обещает купить себе летний костюм на распродаже в самом шикарном магазине Тромсё.
И, как всегда, оборот заметно не увеличивался, в особенности в отношении дорогого товара, который приносит прибыль. В чём-то тут была загвоздка? Неужели там, на Севере, они совсем не хотят идти в ногу со временем?
- Нет, всё-таки раскачиваются. Но Финмаркен есть и будет Финмаркен, и там приходится одеваться сообразно с климатом и условиями. Как же, там уже учатся ходить на высоких каблуках!
- Не понимаю, - говорит шеф, - почему нет заказов на великолепные корсеты? Отчего бы это? Они из плотного розового шёлка, начинаются под самыми лопатками и доходят до голеней, они - всё равно как пальто. Дороги? Но зато это действительно нечто, достойное настоящей дамы.
- Они слишком плотны.
- Как?! Что вы хотите этим сказать?
- Слишком плотны. - Комиссионер улыбается и говорит: - Дамы слишком неподвижны в них, в случае чего они как связанные.
Ему не следовало бы улыбаться, шефу не нравится этот тон, и он делает знак, что разговор окончен...
А в мелочной лавке стоит старый На-все-руки и ждёт. Он желает получить приказание, но он почтителен и благочестив, он не надеется говорить лично с шефом, а посылает приказчика с вопросом.
Его скромность вознаграждается, На-все-руки зовут в контору. Он был там только один раз, - в тот день, когда его наняли.
- Ну что ж, На-все-руки, ты хочешь знать, что тебе делать?
- Да.
- Что делают рабочие?
- Они возят водоросли на поле.
Шеф размышляет:
- А не поглядеть ли тебе, в каком состоянии невода?
- Слушаю.
- Впрочем, это не значит, что они понадобятся теперь же.
На-все-руки: - Если разрешите мне сказать слово, то, по моему мнению, они постоянно нужны.
- Ты думаешь?
- Потому что, по божьей милости, в море всегда есть сельдь.
- Но сейчас нам не собрать даже людей, - говорит шеф. - Они только что вернулись с Лофотенов и хотят отдохнуть. Им лень даже дров наколоть для печей.
На-все-руки: - Я их уговорю.
Шеф пристально глядит на него:
- А ты не хотел бы стать рулевым в одной из артелей?
На-все-руки качает головой и крестится:
- По воле божьей я уже состарился. Если б это было прежде, тогда другое дело.
На прощание шеф кивает головой:
- Хорошо, уладь это, найди людей и пошли их в море с неводами. Куда же мы их направим?
На-все-руки: - На Север. Я надеюсь на одно место, которое называется Полен...
Странно, что шеф стал питать такое доверие к старому На-все-руки, которого знал всего лишь два-три месяца. Они поговорили друг с другом кое о чём, старик знал многое, умел находить выходы, во многих случаях его советы пришлись очень кстати. Гордон Тидеман только на первый взгляд казался уверенным и дальновидным шефом, на самом деле он очень нуждался в дельных указаниях. Что понимал он в своём деле, помимо отчётности по отделению предметов роскоши? Он учился технике, языкам и конторской работе, точности и учёту валюты, он мог прочесть надписи на французских трубках и на английских катушках, иными словами - у него было много сведений, но в сущности мало практической сметки и плохое понимание вещей. Он был тем, кем выглядел, - продуктом смешения рас, без ярко выраженных черт, без чистокровности, - только помесь, нечто ненастоящее, всего понемножку, первый ученик в школе, но полная непригодность для создания чего-нибудь крупного в жизни. У него были самые ограниченные способности и интересы, но зато сильное желание быть джентльменом.
Таков был этот человек, никак не больше. Ему очень и очень нужны были советы На-все-руки, мать тоже была хорошей помощницей.
- Я хочу отправить невода в море, - сказал он матери. - Поручил На-все-руки уладить это дело.
- А разве есть слух, что сельдь идёт? - спросила она.
- Нет. Но в море всегда есть сельдь. Если бы я дожидался слухов, я бы с голода умер. Надо что-нибудь предпринимать.
- Дела, значит, плохи, насколько я понимаю?
- А как им не быть плохими? Мелочная торговля да всякие пустяки. Народ здесь ничего не покупает, они сами и прядут и ткут, это какие-то подземные существа, которые не нуждаются в нас, людях. Мы обречены жить за счёт нашего собственного городишки, жалкого городишки, пристаньки, где у ста человек не найдётся более шиллинга для покупок. Мне бы не следовало приезжать сюда и браться за это дело.
- Ну, давай обсудим, - сказала Старая Мать. - У тебя ведь есть всякие возможности, не можешь ли ты реализовать что-нибудь?
- Реализовать? Да что ты, мать! Может быть, пригласить нотариуса Петерсена, чтобы он устроил эту реализацию? Это мне не подходит. Люди будут говорить, что я прижат к стене.
- У тебя есть пух в птичьих гнёздах, есть лососи, одно к одному. И прежде всего город расположен на арендованной у тебя земле, ты получаешь уж вовсе не так мало в год за арендованную землю.
- Вот в этом-то и проклятье! - восклицает сын. - Мне не удаётся выгодно продать землю. Никто не в состоянии купить.
Мать: - Отец твой никогда не хотел продавать землю. Он говорил, что если даже всё остальное не удастся, то всё же аренда земли даст нам верный годовой доход, на который мы сможем прожить.
- Пустяки! - горячился сын. - Кроны и эре. А птичий пух? У меня сохранились счета, я покажу тебе: два-три пуховика, два-три одеяла. Лососи? Ровно ничего.
- А когда-то это была крупная ловля, - проговорила мать и погрузилась в воспоминания.
- Нет, здесь никогда не было ничего крупного. Что такое Сегельфосс? Разве здесь что-нибудь развивается, движется? Всё мертво. Взять хотя бы почту, которую я получаю: ведь это же пустяки, годные разве ленсману или школьному учителю. Однажды я получил письмо, вложенное по ошибке не в тот конверт.
Старая Мать: - Кто это пишет тебе о ловле лососей?
- Не помню; он говорил, что работал здесь прежде и что его знают.
- Как его зовут?
- Александер или что-то в этом роде.
Молчание.
Старая Мать, желая замести след:
- Так ты, значит, хочешь опять закинуть невода? Будем надеяться, что на этот раз ты будешь счастливее... - Она встаёт со стула, подходит к окну, смотрит на улицу. - Дружно тает, земля скоро обнажится, - говорит она, чтобы сказать что-нибудь.
Она неспокойна. В тот момент, когда собирается уйти, она словно вспоминает что-то и опять говорит о человеке и о ловле лососей:
- Гордон, ты непременно пригласи этого человека. Это был самый дельный служащий у твоего отца. Как он умело справлялся с ловлей лососей! Отец твой посылал лососину в соседние города, даже в Троньем. Копчёную лососину. Зарабатывал большие деньги. Как ты сказал, зовут человека?