Сиска, до сих пор суровая и безмолвная, теперь и плакала и смеялась. Она подошла посмотреть на Гритье, бросилась на колени, возблагодарила Бога и Святую Деву, обняла Поля, кинулась ему на шею, увлекала его с собою в пляс, снова подходила к кровати, склоняясь над лицом Гритье, и в ее маленьких глазках ясно читалось давно таимое дружеское чувство, теперь изливавшееся безгранично.
Розье, все еще не пришедшая в себя, размахивала руками, сама не зная зачем. Она смеялась, но смех ее был ужаснее ее слез; казалось, что ее сердце, так долго подавлявшее чувства, расширившись, вот-вот разорвется в груди. И вот, так и стоя точно безумная, переполненная чувствами и со всем пылом:
- Лед тает! - говорила она торжествующе. - Вот, он смещается, смещается на лбу моей Гритье, девочки моей, он сползает. Сейчас он упадет на подушку, да, да, вот он упадет. Доктор, господин доктор, простите меня!
Доктор с сыновней заботливостью пытался успокоить ее.
- Вот видите ли, - говорила она, - не знаешь, чего и ждать, когда тут такое происходит. Я наговорила вам много грубых слов; больше не буду, и если мне следует уйти… да, только не сию минуту, - я послала бы за вами, чтоб вы прогнали эту противную, что с косой ходит. И она бы не посмела зайти. Вы сын мой, сокровище мое! Тает, лед-то тает. Вот стекает по ее щеке прямо на пол. Падает. Да вы добрый Господь Бог, господин доктор!
Потом она потихоньку подошла к дочери, и мягко приподняла ей головку, и обняла ее так нежно, точно та была стеклянной.
- Теплая! - воскликнула она. - Теплая!
Гритье мало-помалу пробуждалась; неуловимая улыбка, улыбка здоровья, обозначилась в уголках ее губ, полуоткрыв едва видную эмаль белых зубов.
Ее глаза раскрылись - большие темные глаза, еще угасшие, но уже блеснувшие нежностью.
Она осмотрелась вокруг, закашлялась и нетерпеливо сказала:
- Да я вся горю, снимите это.
Ногой она отбросила одеяла и осталась голой и прекрасной, как творение Тициана. Ее матовое тело с маленькими руками и ногами, ее изящные в еще отроческой округлости формы, казалось, отливали золотом при свечах, точно у белотелой Дианы, вдруг сошедшей в кузницу Вулкана.
Это было как молния; в следующую же секунду Розье снова набросила на тело дочери одеяло.
- Тебе не стыдно? - спросила она. - Люди здесь.
Потом она приникла к ней долгим объятием. Еще не совсем проснувшаяся Гритье отвечала на ее поцелуи.
- Еще, - говорила старая мать, - еще, дитя мое, еще!
Чтобы обнять ее за голову и прижаться к ней покрепче, Гритье пришлось высвободить руки из-под одеяла; и, вздрогнув, убрать их обратно.
- Кто же это, - спросила она, - положил меня совсем голую в эту шерсть?
- Она может говорить, - сказала Розье, - она может говорить!
- Я хочу встать, - сказала Гритье.
Старуха и плакала и смеялась, пожимала плечами и казалась слабоумной.
- Ах! Ты хочешь, - повторяла она. - Скажи еще раз "я хочу", тебе так идет говорить "я хочу".
- Я не хочу говорить "я хочу", - ответила Гритье. - Мама, оденьте же меня!
- Да, оденьте ее, - наконец вмешался доктор.
- Кто он, этот господин? - спросила Гритье, вся засмущавшись.
- Это врач. Он вырвал тебя из пасти могилы, - отвечала Розье.
- Слишком он красивый для врача, - сказала Гритье, очаровательно надув губки. - Зачем он уходит?
- Чтобы мы смогли тебя одеть, дитя мое.
- Ах! Да, но пусть возвращается побыстрее.
Поль вышел: "Бедное балованное дитя!" - задумчиво сказал он про себя, спускаясь по лестнице.
И он почувствовал, как странная и безумная мысль поднимается в нем, заполняя весь мозг: ему захотелось сразиться сразу с двумя десятками мужчин, победить всех и не убить никого, снова повидать свою покойную старушку-мать и броситься ей на шею, чтобы сказать ей, точно дитя: "Я люблю ее, мама, и я на ней женюсь, ведь тебе так этого хотелось". И он заплакал, вспомнив свой скорбный траур, и засмеялся от бесконечной нежности, от той непреодолимой любви, что целиком захватила его. Кот, оставшийся в одиночестве в нижнем зале кабачка, бродил туда-сюда, растерянно следя за бледным светом ночной лампадки, сменившей яркие свечи, шум и гам, царивший тут каждый вечер. Он прыгнул доктору на грудь и был встречен такой бурной и нежной лаской, что в ответ принялся царапаться и кусать руку того, кто был преисполнен такого воодушевления, что направил свои восторги совсем не по тому адресу.
IX
Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.
- Гритье хочет есть, - сказала она, - что ей можно дать поесть?
- Крепкий бульон, - ответил Поль.
- Господи Боже, - заохала Розье, - я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.
- А какой-нибудь суп у вас есть?
Розье покраснела.
- Да, - сказала она, смущаясь, - но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.
- Несите ей какой уж есть, - отвечал доктор. - После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.
- Разумеется.
- Какое у вас вино?
- Бордо.
- Бордо подойдет.
Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:
- Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.
И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:
- Теперь пойду погрею суп для Гритье.
Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.
- Бросьте четыре связки, - сказал он, - у Гритье нет времени ждать.
- Четыре! - воскликнула Розье. - Да не хватит ли и трех?
И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.
Тем не менее он почти приказал Розье.
Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.
Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.
X
Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.
- Поднимайтесь, мсье, - говорила Розье, - поднимайтесь, моя дочь одета.
Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.
- Отчего же, - с излишней горячностью спросил он ее, - отчего вы не встали?
- Потому что мне лучше здесь, в постели.
- Достанет ли у вас сил подняться?
- Да, если я этого захочу.
- Почему же вы не хотите?
- Не хочу, и все.
- Что ж, ладно, - сказал он.
- Нет, вовсе и не ладно, - вмешалась Розье, - хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.
- Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.
Гритье соскочила с кровати.
- Мадемуазель, - сказал Поль, - сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.
Гритье послушалась.
Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.
Мать следила за ними, сложив руки и говоря:
- Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!
Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.
Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:
- Иисус Мария! Иисус Боже и Богородица! Зачем я пообещала такое дело?
Она вышла из комнаты.
Гритье поднялась и взяла Поля под правую руку. Прижавшись к нему всем телом, она спросила:
- Будь я вашей женой, вы подавали бы мне эту руку или другую?
- Вы знаете это лучше, чем я, - отвечал он.
- Дайте же мне другую…
- Извольте, м… мое дитя, - у него чуть было не вырвалось: "Маргерита".
- Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!
Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.
- Что вы на меня смотрите? - вдруг спросила Гритье.
- Не знаю, - отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.
Гритье живо возразила ему:
- Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?
- Да, слишком красивая.
- Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.
Он повиновался охотно.
- А знаете ли вы сами, - спросила она, - что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?
- И я вас! - воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.
Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.
Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.
- Знаешь ли ты, - молвил он совсем тихо, - что стыдно для взрослой девушки вроде тебя - давать молодому человеку себя целовать?
- Почему же нет, если мне это нравится?
- То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? - спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.
- Да, - ответила она.
- А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?
- Конечно.
- А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..
- Молчите! - перебила она сердито и властно.
XI
Вошла Розье, неся в одной руке мешочек с деньгами, в другой - бумажник. Она присела за маленький столик, накрытый клеенкой, положила на него мешочек и бумажник и сурово воззрилась на Поля.
- Вы не ушли потому, что ждете, когда я вам заплачу, так? - сказала она.
Поль удивленно взглянул на нее; Гритье подбежала к ней и воскликнула:
- Мама, что это у вас там и что вы с этими деньгами собираетесь делать?
- Молчи уж ты-то, - огрызнулась Розье.
- Мать сердится, а я не знаю на что, - молвила Гритье.
- Пойдем-ка, - сказала ей Розье, - пойдем-ка выйдем.
И, встав и не забыв захватить мешочек и бумажник, она вышла из комнаты вместе с дочерью. Там, на лестнице, уже закрыв за ними дверь, размахивая сжатыми в дрожащих руках мешочком и бумажником:
- Знаешь, что там, внутри? Восемь тысяч пять франков купюрами, а в этом мешке тысяча пятьсот.
- Десять тысяч франков! - ахнула Гритье.
- Десять тысяч, десять тысяч, которые я обещала дать этому доктору, если он спасет тебя от смерти, - проворчала Розье, покрывая поцелуями дочь. - Вот так, теперь уж не отвертишься, придется тебе любить мать-то, ведь она отдает ради тебя десять лет своей жизни; да, Гритье, десять лет, ибо, случись мне завтра слечь в постель, мне уж не подняться больше, что уж там говорить! Десять тысяч франков!
- Десять тысяч франков! - повторила за ней Гритье. - Он что же, сам назвал тебе такую сумму?
- Нет, это я, думая, что ты умерла, совершила такую глупость, предложила их ему сама. О! столько работать ради этих несчастных денег и вот взять и кинуть их в карман ветрогону! Но ведь ты лежала здесь, в кровати, совсем холодная, и глаза закрыты; я вконец растерялась и все отдать была готова. Да, все-все, что бы он ни попросил. Ах! Если б можно было сыскать способ уговорить его не требовать этого! Визит врача стоит самое большее пять франков, когда это врач из богатых. Ну же, ты, такая молодая и красивая, пойди сделай что-нибудь, поговори с ним, может, он тебя и послушает. Ради меня, Гритье, ради бедной твоей матери, и, если он не послушает, я заплачу ему, раз уж обещала, а потом найду толстую веревку и повешусь.
Гритье со страхом поглядела на мать - она знала, что с отчаяния Розье вполне способна и на такое.
Она оставила Розье за дверью вместе с мешочком и бумажником и вошла в комнату, не до конца затворив дверь. Розье нетерпеливо прислушивалась.
Гритье подошла к Полю.
- Мсье, - начала она, - правда ли, будто вы требовали с моей матери десять тысяч франков, чтобы меня вылечить?
- Я! Нет, это она сама мне предложила.
- Вы требуете, чтобы она вам их выплатила?
- За кого вы меня принимаете? - сморщился Поль, пожимая плечами.
- Что вы там мямлите? - донесся из-за полуоткрытой двери срывающийся от натуги голос.
Это не выдержала Розье - она, вытаращив глаза, с искаженным лицом, на котором тревога явно боролась с надеждой, дрожа как осиновый лист, с тоской ожидала ответа Поля.
- Да войдите же наконец, мадам, - сказал тот с улыбкой.
- Так да или нет? - спросила Розье.
- Да нет же, - отвечал он.
- Нет? - повторила Розье. - Он сказал нет! Вы не хотите де… де… десять тысяч франков?
- Нет.
- Нет?
- Нет, - снова сказал он.
- Да неужто так?
- Истинно так.
Розье изобразила улыбку.
- Дайте же мне руку, - сказала она, - вы поистине добрый парень, хи, хи, вот уж парень-то добряк!
- Она надо мной издевается? - спросил Поль.
- Да, - ответила Гритье.
Розье снова заговорила:
- Налей же, Гритье. Налей стаканчик вина господину доктору, если там еще осталось в бутылке. Ах! Вы поистине добры, мсье. Поистине добры; ха-ха-ха. Да, очень добры. Гритье, пробку на место!
И Розье, уткнув лицо в передник, чтобы никто не слышал, как она хохочет, пошла запереть свои десять тысяч в сундук, привинченный к полу спальни.
XII
Сиска только что спустилась, чтобы открыть кабачок для рабочих, имевших обыкновение по субботам засиживаться допоздна.
Поль замолчал и смотрел на Гритье: он казался успокоенным, почти грустным, его унесло половодье новых, свежих и мечтательных ощущений настоящей любви; в его пылавших ушах звенели песни ангелов - это румяная кровь приливала к голове его. Малейшие жесты Гритье казались ему нежнейшими, и в задушевность этих юных мыслей он входил, как будто в сиявшую комнату; он ощутил в ней душу настоящей женщины, которая вся нежность, вся любовь. Ему так хотелось словами, поцелуями, им самим сочиненными песнями сказать ей: "Маргерита, я люблю тебя, я так хочу, чтобы ты была сильной, счастливой, такой неудержимо нежной, чтобы теплым казался тебе зимний ветер, чтобы по заледеневшему снегу ты шла точно по травяному полю, и тусклое заснеженное небо было бы для тебя нежным небом весны, когда цветут фруктовые сады, когда благоухают далеко по всей деревне кипенно-белые цветы густого боярышника. Я хочу…" Хотелось ему, чтобы она была всем, чем способна быть женщина, какой видится она влюбленному в нее мужчине. В его мозгу путались песни, мечты и мысли о любовных объятиях с двадцатью разными женщинами, но все они были Маргеритою. Столь смелый полет мыслей приобретал скромную и трепетную почтительность, стоило ему представить, как он приблизится к ней, расскажет о мечтах своих… И он чувствовал, как душа ее растает от нежных слов, сказанных так тихо, и тогда, наверное, стоит ей лишь приободрить его, из уст прольется поток красноречия!
А ведь она его приободрила. Мог ли он требовать большего? Она почти отдалась. Нет, негодующе возражали его гордыня, его самолюбие, его любовь. Нет, это не женщина, а еще девственница, которая, сама не зная, что делает, охотно приняла его поцелуи и невинные ласки, и верит, что это и есть любовь, и этого достаточно ее сердцу, любви алчущему.
От мечтаний его пробудил звук, напоминавший трещотку: это Розье бесстыже насмехалась над ним перед самым его носом. Он ошеломленно слушал ее, не желая даже взглянуть, предоставив ей болтать без умолку что заблагорассудится.
- Добрый доктор, господин почтенный! - говорила она. - Да найдутся ли еще такие, кто отказался бы от десяти тысяч франков? Он заслуживает медали за свою отвагу и самоотверженность. Вытащить из воды утопающего - ничто по сравнению с неслыханным делом - отказаться от десяти тысяч, когда они уже у тебя в кармане!
И все в том же роде.
Гритье нервничала, видя, как мать опускается до таких неприличных насмешек.
Поль решил немного утихомирить радость Розье.
- Я хочу пить, - сказал он.
- Выпейте, мой спаситель, - отозвалась Гритье, протягивая ему початую бутылку.
- Другую, - возразил он.
За другой Розье пришлось спуститься в подвал, причем она сама ее откупорила, подумав, что так, быть может, Поль поменьше выпьет.
Он много раз подряд осушил стакан за стаканом.
Розье потемнела лицом.
- А чего ж, коль вы хотите пить, так я хочу есть! - сказала Гритье.
- Есть, - сказала Розье, почуяв неминуемую опасность большого обеда, - ты что ж это, будешь есть второй раз подряд?
- Да разве это так много для той, что два дня лежала мертвая? - отвечала Гритье.
- Чем ее можно кормить? - спросила у Поля Розье.
Поль отвечал:
- Дюжиной устриц, бараньей отбивной, куриными бедрами, гусиной печенкой, салатом с омарами - вот что необходимо для полного выздоровления мадемуазель, и пусть запьет все это старым вином.
- Ничего себе! - заохала Розье. - Устрицы, отбивные, куриные бедра, гусиная печень, омары! Скажите лучше, что вы меня саму хотите живьем сожрать! В доме нет ничего из перечисленного, и сходить принести вам это тоже некому.
- Сиска, - крикнул Поль, - спроси у кого-нибудь из гостей, собравшихся там внизу, не хочет ли кто заработать полфранка.
Сиска послушно выполнила все: не прошло и минуты, как Гритье, Розье и Поль, тихо усмехавшийся в усы, услышали, как затрезвонили наперебой разные голоса - басы, фальцеты и контральто: "Я! Я! Я!"
- Сами выберите, Сиска, - крикнул сверху Поль, - и пусть выбранный поднимется к нам наверх!
Она выбрала самого нищего бедняка, подмастерья, сидевшего на самом углу стола рядом с рабочим и поедавшего без масла тощий кусок хлеба.
Подмастерье поднялся и, не чинясь, сразу спросил, что нужно сделать за такие чаевые.
- Нужно принести сюда сотню устриц, шесть бараньих котлет, курицу, салат из омаров и горшочек гусиной печени, - объяснил Поль.
- Вот так штука! - воскликнула Розье. - И это все вот сейчас тут будет?
- Вы вроде барин и держитесь хозяином, - отвечал подмастерье, - вы можете мне приказать принести все, что хотите; да я-то ничего не имею за душой, кроме этих вот лохмотьев, что на мне, а ведь мне придется за все это заплатить деньгами. Деньги давайте! - заключил он, протянув руку.
Доктор указал ему на Розье, которая сделала вид, что оглохла, и очень уж пристально вперилась в потолок.
Подмастерье хлопнул ее по плечу.