За то, что он так повел себя по отношению ко мне, я испытывал к нему благодарность. Если бы он совершил на моих глазах множество дерзких поступков без моего участия, став одновременно их причиной и целью, Стилитано утратил бы всякую власть надо мной. Втайне я считал, что он не способен всецело отдаться действию. Поблажки, которые он давал своему телу, были тому порукой: ванны, духи, мягкость очертаний его тела. Зная, что мне придется быть проводником его действий, я привязался к нему и не сомневался, что черпаю свою силу в примитивной сумбурной мощи, составлявшей его основу.
Тогдашнее время года (осень), дождь, пасмурный цвет построек, тяжеловесность фламандцев, своеобразный характер города, а также моя нищета, наводившая на меня уныние, - все эти явления, перед которыми я тушевался, породили во мне черную меланхолию. В пору немецкой оккупации я видел в кинохронике похороны ста - ста пятидесяти жертв бомбежки Антверпена. Усыпанные тюльпанами или далиями гробы, выставленные на руинах Антверпена, были похожи на цветочные лотки, перед которыми проходили с благословением толпы священников и церковных певчих в кружевных стихарях. Эта картина - последняя в моей памяти - наводит меня на мысль, что Антверпен открывал мне теневые стороны жизни. "Они отпевают город, - сказал я себе, - духом которого, как я догадался еще тогда, является Смерть". Между тем от одного лишь вида вещей все расплывалось в моих глазах, будто от страха. Затем нечеткость исчезла. Мое восприятие приобрело необыкновенную ясность. Когда же простейшие вещи утратили свой привычный смысл, я стал задаваться вопросом, правильно ли пить из стакана и надевать башмаки. Когда в каждой вещи открылось причудливое значение, мне было уже не до счета. Мало-помалу Стилитано начал терять неимоверную власть надо мной. Он считал меня рассеянным - я был внимательным. Я отсутствовал, даже когда говорил. Из-за сопоставлений, подсказанных мне вещами с несовместимым предназначением, моя речь принимала комичный характер.
- Ей-Богу, ты становишься малахольным.
- Малахольным! - повторял я, вытаращив глаза.
"Малахольный". Я как будто припоминаю еще, что мне открылась абсолютная истина, когда в своей ослепительной отрешенности я созерцал забытую на проволоке бельевую прищепку. Изящество и необычность этого маленького предмета были восприняты мной как должное. События обретали независимость в моем сознании. Читатель догадывается, насколько опасной была такая позиция при моем образе жизни, когда мне следовало все время быть начеку: теряя из виду привычный смысл вещей, я рисковал поплатиться свободой.
С помощью Стилитано, следуя его советам, мне удалось элегантно одеться, хотя эта элегантность была своеобразной. Презрев суровую моду шпаны, я стал одеваться с фантазией. И вот, как только я перестал быть нищим, отрезанным позором от практичного мира, этот мир начал от меня ускользать. Я различал лишь суть, а не свойства вещей. К тому же мой юмор отталкивал от меня людей, к которым я был страстно привязан. Я чувствовал себя обреченным и нелепо пустым.
Молодой сутенер в баре, сидя на корточках, играл со своей собачонкой; хотя эта шалость казалась мне столь неуместной в подобном месте, я радостно улыбнулся "коту" и его собаке - я их понимал. Как и то, что автобус, набитый серьезными деловыми людьми, может галантно затормозить по едва уловимому знаку мизинца ребенка. Если жесткая волосинка угрожающе торчала из ноздри Стилитано, я, не раздумывая, хватался за ножницы и отрезал ее.
Когда впоследствии, не отрекаясь от потрясения, вызванного красотой какого-нибудь парня, я проявлю такое же безразличие, когда я, примирившись со своим волнением и отказав ему в праве командовать мной, изучу свои чувства с той же трезвостью, я постигну свою любовь; отталкиваясь от нее, я установлю контакт с окружающим миром - тогда-то явится понимание.
Но Стилитано был разочарован. Я больше ему не служил. Даже когда он колотил и бранил меня. Антверпен утратил в моих глазах свое скорбное очарование города морской беспутной поэзии. Я стал зорким, и со мной могло случиться все что угодно. Я был готов совершить преступление. Этот период, возможно, длился полгода. Я вел целомудренный образ жизни.
Арман был в отъезде. Хотя порой я слышу, что его величают иначе, мы сохраним это имя. Разве я сам не ношу сегодня имя Жан Гальен - пятнадцатое или шестнадцатое по счету? Он был во Франции, откуда, как мне позже стало известно, привозил опиум. Необходимо, чтобы чье-то лицо на миг предстало передо мной, чтобы я смог охарактеризовать его одним-единственным словом. Если оно задержится на каком-то одном выражении - верности, ясности, честности, - то складка у рта, взгляд либо улыбка затруднят толкование. Лицо становится все более сложным. Черты переплетаются - их невозможно прочесть. В лице Стилитано я силился разглядеть жестокость, которую портили лишь иронические морщинки в уголках глаз или рта. Лицо Армана было лживым, замкнутым, злым, коварным и грубым. Конечно, теперь, когда я узнал этого человека, это нетрудно заметить, но я уверен, что и первоначальное мое впечатление от его пороков, чудесным образом сосредоточенных только на лице, было верным. Лицемерие, злость, глупость, жестокость, свирепость - все эти качества можно свести к одному. Не просто их совокупность виднелась на этом лице, на нем можно было прочесть не в пространстве - во времени, в соответствии с моим настроением или в зависимости от внутренней жизни Армана, причину, из-за которой эти свойства столь явно проступали в его чертах. Он был зверь, не наделенный классической красотой, но присутствие на его лице этих черт, не замутненных свойствами противоположного рода, придавало ему мрачный, хотя и ослепительный вид. Он обладал невиданной физической силой. В ту пору ему было лет сорок пять. Поскольку он так долго носил в себе свою мощь, она не причиняла ему неудобств. В конце концов он сумел извлечь из нее такую пользу, что эта мощь, эта крепость мускулов, проглядывавшая в форме черепа и в шейных мышцах, окончательно закрепила и утвердила в нем гнусные качества. Они отражались в его силе как в зеркале. Он был курносым, видимо, от природы, поскольку не похоже, чтобы форму носа ему испортил удар кулака. Мощные челюсти, круглая, почти всегда бритая голова. Три складки, образованные кожей на затылке, лоснились от жира. Он был высок и превосходно сложен. Движения неторопливые и тяжеловесные. Он смеялся редко и фальшиво. Низкий глухой голос, почти бас, который звучал приглушенно. Когда Арман говорил быстро или на ходу, то ускоренный темп речи, не соответствовавший низкому тембру его голоса, создавал замечательный музыкальный эффект. При столь поспешных движениях можно было ожидать, что у человека высокий или же слишком низкий, тяжелый голос, но его голос был легким. Это противоречие рождало изысканные модуляции. Арман едва проговаривал слова. Их слоги не сталкивались друг с другом. Его язык был прост, и слова следовали друг за другом с горизонтальной плавностью. Его голос давал понять, что в молодости им восхищались, и прежде всего мужчины. Вызывающая уверенность позволяет распознать тех, кто своей красотой или силой вызывал восхищение у мужчин. Они и более уверенны в себе, и в то же время более падки на лесть. Голос Армана задевал некую точку в моем горле, и у меня перехватывало дух. Он почти никогда не спешил, но, если вдруг ему надо было успеть на свидание и когда он шел свободной походкой между Стилитано и мной с высоко поднятой, слегка устремленной вперед головой, его голос, набиравший темп со все более низким тембром, достигал вершин мастерства. Лишь только сгущался туман, из горла этого силача исходил безоблачный голос. Казалось, что он принадлежит торопливому, легкому, веселому, праздничному подростку, уверенному в своем обаянии, своей силе, красоте и необычности, в красоте и необычности своего голоса.
Мне кажется, что его органы, состоявшие из примитивной, но прочной ткани, его горячие плодородные внутренности вырабатывали желание навязывать, пускать в ход, проявлять лицемерие, глупость, злобу, жестокость, раболепие и таким образом извлекать для себя непотребную пользу. Я встретил его у Сильвии. Когда я вошел в ее комнату, Стилитано сказал ему скороговоркой, что я француз и мы с ним познакомились в Испании. Арман слушал стоя. Он не подал мне руки, но посмотрел на меня. Я остался у окна, не вмешиваясь в разговор. Когда они решили отправиться в бар, Стилитано сказал:
- Ты пойдешь, Жанно?
Не успел я ответить, как Арман сказал:
- Ты что, всегда водишь его за собой?
Стилитано засмеялся и сказал:
- Если тебе это не в кайф, можно его оставить.
- Да нет, забирай его.
Я пошел за ними. Выпив, они попрощались, и Арман снова не подал мне руки. Он ушел из бара, даже не взглянув на меня. Стилитано не сказал мне о нем ни слова. Несколько дней спустя я столкнулся с Арманом в порту, и он велел мне следовать за ним. Без лишних слов он привел меня к себе и овладел мной с тем же нарочитым презрением.
Подчинившись его силе и старшинству, я трудился с превеликим усердием. Подмятый грудой мяса, лишенной и проблеска мысли, я наконец изведал головокружительное чувство от встречи с законченным скотом, безучастным к моим желаниям. Я узнал, что шерсть, густо растущая на теле, животе и бедрах, может таить в себе нежность и заражать своей силой. В конце концов я смирился с тем, что эта бурная ночь окутала меня своим саваном. То ли из признательности, то ли от страха я запечатлел поцелуй на мохнатой руке Армана.
- Что с тобой? Ты заболел?
- Я же не сделал ничего плохого.
Я остался с ним, чтобы услаждать его по ночам. Перед сном, вынимая свой кожаный ремень из брюк, он хлопал им как бичом. Он стегал им невидимую жертву, чью-то прозрачную плоть. В воздухе разливалась кровь. В такие минуты он наводил на меня страх своим бессилием стать тем огромным свирепым Арманом, которым он был в моих глазах. Щелканье бича сопровождало его повсюду и защищало его. От ярости и отчаяния, оттого, что он не был им, он вздрагивал, словно лошадь, испугавшаяся тени, вздрагивал снова и снова. Между тем он не мог допустить, чтобы я оставался без дела. Он послал меня рыскать возле вокзалов и зоопарка в поисках клиентов. Зная, какой ужас он мне внушает, Арман даже не удосуживался за мной проследить. Я отдавал ему всю свою выручку без остатка. Он же работал в барах - пускался на всякие аферы с докерами и моряками. Его уважали. Подобно всем "котам" и городской шпане, он носил холщовые туфли на веревочной подошве. Его бесшумные шаги становились более весомыми и упругими. Часто он надевал матросские брюки толстого голубого сукна, так называемая "палуба" которых никогда не была застегнута до конца, либо слегка оттопыривался карман на животе. Он двигался такой вихляющей походкой, что никто не мог с ним в этом сравниться. Мне кажется, что она оживляла в нем память о его двадцатилетнем теле - теле матроса, повесы, "кота". Он не изменял ей - точно так же, как другие остаются верны моде своей юности. Несмотря на свой вызывающе сексуальный вид, он стремился вдобавок усилить чувственность с помощью жестов и слов. Мне, привыкшему к сдержанности Стилитано и к грубости докеров в барах, нередко доводилось быть то свидетелем, то предметом его слишком вольных, с уточнением всех деталей, речей. Перед любой аудиторией Арман с упоением вещал о своем половом органе. Никто не прерывал его монолога, разве что какой-нибудь грубиян, покоробленный его тоном и словами, осаживал его.
Подчас, выпивая у стойки бара, он ласкал себя, держа руку в кармане. В иной раз он хвастался величиной и красотой - а также силой и даже умом - своего и вправду массивного члена. Не понимая, чем объяснить такую одержимость своим половым органом и его мощью, я восхищался Арманом. На улице он привлекал меня к себе одной рукой, как бы желая обнять, и эта же протянутая рука грубо отпихивала меня. Поскольку я ничего не знал о его прошлом, кроме того, что этот фламандец избороздил весь мир, я силился разглядеть в нем отметины каторги, откуда он сбежал, из которой, видимо, и взялись этот бритый череп, литые мускулы, коварство, жестокость и необузданность.
Встреча с Арманом произвела такой переворот в моей жизни, что Стилитано как бы отдалился от меня во времени и пространстве, хотя мы продолжали часто встречаться. Дело в том, что я вступил в брак с этим парнем, твердость которого, слегка прикрытая иронией, очень давно, где-то на краю света, внезапно обернулась восхитительной мягкостью. Пока я жил с Арманом, Стилитано никогда не шутил по этому поводу. Его тактичность причиняла мне легкую боль. Вскоре он стал для меня воплощением Почивших Дней.
В отличие от него Арман не был трусом. Он не только не отказывался от поединков, но и совершал опасные вылазки. Он задумывал их и приводил в исполнение. Через неделю после нашей встречи он сказал мне, что отлучится, и я должен был его дожидаться. Оставив мне свои вещи - чемодан с кое-каким бельем, - он ушел. В течение нескольких дней я блаженствовал, избавившись от гнетущего страха. Я часто прогуливался со Стилитано.
Если бы он не поплевал на руки, чтобы повернуть ворот, я бы не обратил внимания на этого парня моих лет. От его жеста, характерного для рабочих, у меня так сильно закружилась голова, что я почувствовал, как лечу в пустоту. Я очнулся в давно позабытом времени или затерянном уголке своей души. Сердце мое проснулось, и мое тело одним махом стряхнуло с себя оцепенение. С точностью и лихорадочной быстротой я изучал этого парня: его жест, волосы, крестец, изгиб его тела, карусель, на которой он работал, движение деревянных лошадок и музыку, ярмарочное гулянье и город Антверпен, где все это происходило, землю, которая вращалась с опаской, Вселенную, хранившую сей драгоценный груз, и себя самого, осознанно владевшего этим миром и испуганного таким обладанием.
Я не разглядел его плевка, заметив лишь подергивание щеки и кончик языка между зубами. Я видел также, как парень потер свои жесткие черные ладони. Нагнувшись, я узрел кожаный ремень, потрескавшийся, но прочный. Подобный ремень не мог быть украшением вроде ремешков всяких модников. Все в этом поясе - и материал и толщина - было преисполнено чувства ответственности: на нем держались брюки, скрывавшие самый очевидный признак мужского пола, без ремня они были бы ничем, не смогли бы сберечь, утаить свое сокровище и упали бы к ногам сбросившего путы жеребца. Между штанами и курткой парня виднелось голое тело. Ремень не был пропущен сквозь петли и приподнимался при каждом движении, брюки же опускались все ниже. Оторопев, я не сводил с него глаз. Я видел, что ремень действует наверняка. При шестом наклоне он уже опоясывал, не считая того места над ширинкой, где сходились оба его конца, голую талию парня.
- Ну что, загляделся? - спросил меня Стилитано, заметив мой взгляд.
Он говорил не о карусели, а о ее добром духе.
- Ступай, скажи, что он тебе нравится.
- Не издевайся.
- Я не шучу.
Он улыбнулся. Будучи слишком молодым и не имея вида, который дал бы мне право заговорить с парнем или взирать на него с легким наигранным высокомерием, напускаемым на себя изысканными господами, я хотел отойти. Но Стилитано схватил меня за рукав:
- Иди сюда.
Я вернулся.
- Отстань от меня, - сказал я.
- Я же вижу, что он в твоем вкусе.
- Ну и что?
- Как что? Предложи ему выпить. - Он снова улыбнулся и спросил: - Боишься Армана?
- Ты - псих.
- Значит, ты хочешь, чтобы я к нему подошел?
В этот миг парень выпрямился; его лицо блестело от пота и было налито кровью, точно у пьяного. Поправив ремень, он подошел к нам. Мы стояли на дороге, а он - на деревянной платформе карусели. Встретив наши взгляды, он улыбнулся:
- От этого бросает в жар.
- А жажда от этого не мучит? - спросил Стилитано. И, повернувшись ко мне, добавил: - Поставишь нам по стаканчику?
Робер отправился с нами в кафе. Это радостное событие потрясло меня своей простотой. Я уже не шел рядом с Робером и Стилитано, я распался на части, которые разлетелись по всему свету и отмечали сотни подробностей, вспыхивавших неяркими звездами, но я уже их забыл. То же чувство небытия охватило меня, когда я в первый раз провожал Люсьена. Я слышал, как какая-то домохозяйка торговалась из-за герани.
- Мне бы хотелось иметь дома такой же цветочек, - говорила она. - Красивый цветок.
Это стремление к обладанию, заставлявшее ее мечтать о растении с корнями и землей, не удивило меня. Размышляя об этой женщине, я проникся чувством собственности.
"Она будет поливать свой цветок, - говорил я себе. - Она купит для него кашпо из майолики. Она выставит его на солнце. Она будет его лелеять…"
Робер шел рядом со мной.
Он ночевал под кожухом карусели, завернувшись в одеяло. Я предложил ему место в своей комнате. Он согласился. Во второй вечер его долго не было, и я отправился на поиски. Я нашел его в одном из баров неподалеку от порта. Он разговаривал с мужчиной, который смахивал на гомика. Робер меня не заметил, и я не подошел к нему, но предупредил Стилитано. На следующее утро, перед тем как Робер ушел на работу, к нам заглянул Стилитано.
Так и не избавившись от своей невероятной застенчивости, он никак не мог сказать, зачем пришел. Наконец решился:
- Будем работать вместе. Ты завлекаешь какого-нибудь фраера в сортир или на хазу, и тут появляемся мы с Жанно. Мы говорим, что ты - наш брательник, и заставляем его раскошелиться.
У меня чуть было не вырвалось: "А что будет делать Арман?" Но я промолчал.
Робер лежал в постели, сбросив одеяло. Чтобы не смущать его, я старался до него не дотрагиваться. Он расписал Стилитано опасности подобной затеи, но я чувствовал, что все эти опасности кажутся ему далекими и смутными, окутанными густым туманом. В конце концов он согласился. На него тоже подействовали чары Стилитано. Мне было стыдно. Я любил Робера, но мне не удалось бы его убедить, и главное - мне было горько, что Стилитано собирался использовать те же приемы из нашей жизни в Испании, в секрет которых никто, кроме нас двоих, не был посвящен.
Когда Стилитано ушел, Робер залез под одеяло и прижался ко мне:
- Это твой мужчина, да?
- Почему ты меня об этом спрашиваешь?
- Я вижу, что это твой мужчина.
Я обнял его, собираясь поцеловать, но он отодвинулся:
- Ты спятил. Не будем же мы с тобой этим заниматься!
- Почему?
- Что? Не знаю. Мы с тобой одного возраста, это будет не в кайф.