Всякий раз в "Криолле", когда какой-нибудь гомик клал руку на ширинку Стилитано, взволнованный ее величиной, его пальцы с ужасом натыкались на этот предмет, принимая его за гроздь подлинного сокровища, с которой комичным образом свисало слишком много плодов.
Кабак, где собирались "тетушки", назывался "Криолла". Там танцевали парни в платьях, но бывали и женщины. Проститутки приводили сюда своих "котов" и клиентов. Стилитано мог бы заработать кучу денег, если бы не плевал на гомиков. Он презирал их. Нацепив виноградную кисть, он забавлялся их досадой. Эта игра продолжалась несколько дней.
Итак, я отцепил гроздь, пришпиленную к его голубым брюкам английской булавкой, но вместо того, чтобы положить ее как обычно со смехом на камин (мы хохотали и острили во время этой процедуры), я не удержался и, не выпуская ее из рук, приложил к своей щеке. Лицо склонившегося надо мной Стилитано перекосилось:
- Брось это! Шлюха!
Я присел на корточки, чтобы расстегнуть ширинку, но ярость Стилитано, в сочетании с моим обычным рвением, заставила меня упасть на колени. Это была поза, в которой я невольно стоял перед ним в глубине души. Я не двигался. Стилитано ударил меня обеими ногами и единственным кулаком. Я мог бы убежать, но не шелохнулся.
Ключ в двери, думал я.
За неистово пинавшими меня ногами я видел ключ в замочной скважине, и мне хотелось повернуть его на два оборота, чтобы оказаться запертым вместе со своим палачом. Я не пытался найти объяснение его гневу, который так не соответствовал вызвавшей его причине, ибо психологические мотивы мало занимали мой разум. Стилитано же с этого дня перестал носить виноградную гроздь.
На заре, зайдя первым в комнату, я его поджидал. Я слушал в тишине таинственное шуршание пожелтевшей газетной бумаги, заменявшей отсутствующее стекло.
Это непостижимо, говорил я себе.
Я открывал множество новых слов среди безмолвия комнаты и моего сердца в ожидании Стилитано; этот шелест беспокоил меня, ибо, прежде чем я постигал его смысл, проходило мгновение тревоги. Кто или что дает о себе знать в комнате бедняка столь ускользающим образом?
Эта газета напечатана на испанском, также говорил я себе. Естественно, я не понимаю шума, который она производит.
В то же время я чувствовал себя в изгнании, и мое волнение заставляло меня впитывать в себя то, что за неимением прочих слов я назову поэзией.
Виноградная гроздь на камине вызывала у меня отвращение. Однажды ночью Стилитано встал, чтобы бросить ее в нужник. Пока он ее носил, гроздь не портила его красоту. Напротив, по вечерам она придавала его ногам, слегка затрудняя движение, легкую выпуклость, походке - мягкую плавную нерешительность; когда он шагал рядом со мной, впереди или сзади, я чувствовал сладостное волнение от того, что именно тайная сила этой кисти привязывала меня к Стилитано. Я избавился от наваждения лишь в тот день, когда, танцуя с матросом под аккордеон, случайно засунул руку под его воротник. Этот на первый взгляд невиннейший жест изобличил фатальную добродетель. Лежа плашмя на спине молодого матроса, моя рука медленно постигала чистоту моряков, благоговейно спрятанную за их наколками. Моя рука не могла избавиться от ощущения, что Жава машет крыльями. Однако еще не время о нем говорить.
Будучи крайне осмотрительным, я не буду комментировать загадочную церемонию ношения кисти, однако мне нравится видеть в лице Стилитано гомика, который ненавидит себя.
Он желает сбить с толку и оскорбить, вызвать отвращение у тех, кто его хочет, размышляю я о Стилитано.
Эта мысль, которую я обдумываю все с большей трезвостью, все сильнее волнует меня, и я могу извлечь из нее полезный вывод, что Стилитано приобрел бутафорскую гнусность для этого самого благородного места - я знаю, что оно у него великолепно, - чтобы спасти от презрения свою отрезанную кисть. Так, посредством очень грубой уловки я вновь возвращаюсь к нищим с их язвами. За реальной либо мнимой физической болью прячется тайная боль души.
Я назову эти тайные раны:
гнилые зубы,
дурной запах изо рта,
отрезанная кисть,
запах ног и т. д.
Для их маскировки у нас были следующие предметы гордости:
отрезанная кисть,
выбитый глаз,
деревянная нога и т. д.
Человек остается падшим, пока несет в себе знаки падения, и умение прибегать к уловкам мало что дает. Лишь с помощью гордости, необходимой нищете, мы вызывали жалость, бередя самые омерзительные язвы. Мы становились укором вашему благополучию.
Между тем мы со Стилитано жили очень бедно. Когда благодаря гомикам я зарабатывал немного денег, он выказывал столько гордости, что порой я спрашиваю себя, не возвеличивает ли его моя память в силу фанфаронства, предлогом и главным свидетелем которого я был. Характер моей любви требовал от него, чтобы он постоянно доказывал свою мужественность. Если он - восхитительный хищник, кровожадность которого бросает на него тень и придает ему блеск, пусть предается соответствующим играм. Я подстрекал его к воровству.
Мы с ним решили ограбить лавку. Чтобы перерезать телефонный провод, весьма неосторожно проведенный возле двери, требовались кусачки. Мы зашли на один из многочисленных барселонских базаров, где торгуют скобяными изделиями.
- Постарайся не двигаться, если увидишь, как я что-нибудь стырю.
- Что же мне делать?
- Ничего. Просто глазей по сторонам.
Стилитано был в своих неизменных голубых брюках и рубашке цвета хаки, в белых тапочках. Я ничего не заметил, но, когда мы вышли, я с изумлением увидел на клапане кармана рубашки нечто вроде маленькой юркой и спокойной ящерицы, подвешенной за зубы. Это были необходимые нам стальные кусачки, Стилитано их украл.
В то, что он очаровывает обезьян, мужчин и женщин, думал я, еще можно поверить, но какова природа этого магнетизма, исходящего от его золотистых мускулов и кудрей, от этого белокурого янтаря, способного покорять вещи?
Тем не менее я нисколько не сомневался, что вещи подчинялись ему. Это значит, что он их понимал. Он настолько хорошо разбирался в природе стали, в частности в природе своеобразного куска вороненой стали под названием кусачки, что они послушно и влюбленно, до изнеможения висели на его рубашке (куда он сумел прикрепить их с предельной точностью), изо всех сил, чтобы не упасть, цепляясь за ткань своими жалкими челюстями. Порой случалось, что те же предметы, раздраженные неловким движением, ранили его. Стилитано стриг ногти, кончики его пальцев были тщательно обработаны, один из ногтей был черным и сплющенным, но это лишь подчеркивало его красоту. (Пурпурные блики заката, как утверждают физики, являются следствием повышенной плотности воздуха, через которую пробиваются лишь короткие волны. Поскольку в полдень ничто не тревожит покоя неба, подобное видение в это время не взволновало бы нас столь сильно; чудо заключается в том, что оно происходит вечером, в самое патетическое мгновение дня, когда солнце заходит, когда оно исчезает, дабы продолжить некий таинственный путь, быть может, к небытию. Это физическое явление, придающее небесам такое великолепие, возможно лишь в наиболее возбуждающий воображение миг - на закате самого блестящего из светил.) Предметы повседневного пользования всегда будут украшать Стилитано. Даже моя пунктуальность покоится на его слабостях. Мне нравилась его склонность к лени. Он был тягучим, как жидкость. Стоило нам раздобыть кусачки, как он попробовал уйти в кусты.
- А вдруг там собака?
Мы решили ее убрать с помощью отравленного бифштекса.
- Собаки богачей не лопают невесть что.
Неожиданно Стилитано припомнил старинный цыганский трюк: вор якобы носит штаны, смазанные жиром льва. Стилитано знал, что такую мазь нельзя раздобыть, но эта идея возбудила его. Он замолчал. Без сомнения, он уже видел себя подстерегающим добычу ночью в роще, в штанах, затвердевших от жира. Он был силен силой льва, он стал диким зверем, готовым к борьбе, костру, вертелу и могиле. Он был бесподобен в своих доспехах из жира и воображения. Я не знаю, бессознательно ли он рядился в цыганскую силу и удаль или ему доставляло удовольствие подобным образом приобщаться к тайнам кочевого народа.
- Ты бы хотел быть цыганом? - спросил я у него однажды.
- Я?
- Да, ты.
- Я был бы не против, но только тогда мне пришлось бы завязать.
Итак, время от времени он мечтал. Мне казалось, что я обнаружил брешь, через которую немного моей нежности могло бы просочиться под его каменный панцирь. Но он не был большим любителем ночных прогулок, и я, вглядываясь в стены, переулки, сады, перелезая через заборы или занимаясь грабежами, не изведал с ним подлинного опьянения. У меня даже не осталось ни одного серьезного воспоминания об этом. Только во Франции благодаря Ги я познаю суть воровства.
(Когда мы оказались запертыми в чуланчике, дожидаясь ночи, чтобы проникнуть в безлюдные помещения ломбарда города Б., Ги внезапно показался мне замкнутым и скрытным. Это был уже не просто парень, которого можно задевать, толкать локтем как попало, передо мной предстал некий ангел разрушения. Он пытался улыбаться, даже заливался беззвучным смехом, но его брови были сдвинуты. Из глубины этого несчастного педика, где томился в неволе вор, неожиданно возник решительный грозный тип, готовый на все, в первую очередь - на убийство, если кто-нибудь посмел бы помешать его подвигу. Он смеялся, и мне казалось, что я читаю в его глазах готовность к убийству, которая может обернуться против меня. Чем дольше он смотрел на меня, тем больше крепла во мне уверенность, что он читал во мне ту же решительную готовность обратить свою силу против него. Он весь напрягся. Его взгляд сделался более твердым, виски - металлическими, мышцы лица - узловатыми. Я также окаменел в ответ. Я держал арсенал наготове. Я не спускал с него глаз. Если бы тогда кто-то вошел, мы, не доверявшие один другому, наверное, перебили бы друг друга из опасения, что один из нас воспротивится грозному решению соперника.)
Вместе со Стилитано, сопровождая его повсюду, я совершил и другие налеты. Мы познакомились с ночным сторожем, который стал нашим наводчиком. С его помощью мы долгое время промышляли кражами. Дерзкая прелесть воровской жизни и ее блеск ничего бы не значили, не будь со мной рядом Стилитано - неоспоримого тому подтверждения. В глазах мужчин моя жизнь приобретала великолепие, поскольку я обладал другом, красота которого относится к разряду роскоши. Я был слугой, призванным обихаживать, смахивая с него пыль, начищая и полируя его, дорогостоящий предмет, который достался мне чудом, по случаю дружбы.
Когда я прохожу по улице, не завидует ли мне самая богатая и самая прекрасная из сеньорит? - размышлял я. Как этот лукавый принц, гадает она, этот инфант в лохмотьях может идти пешком, когда у него такой прекрасный любовник?
Об этой поре я вспоминаю с волнением и восхваляю ее, но, если чарующие слова, полные, так сказать, скорее очарования, чем смысла, приходят мне в голову, это, возможно, означает, что убожество, которое они выражают, мое собственное убожество и служит также источником красоты. Я хочу реабилитировать это время, описав его с помощью слов-названий наиболее благородных вещей. Моя победа словесна, я одержал ее благодаря великолепию терминов, но да хранит Бог это убожество, подсказывающее мне подобный выбор. Рядом со Стилитано, в ту пору, когда я должен был это пережить, я перестал стремиться к нравственному падению и возненавидел то, что, вероятно, является его признаками: своих вшей, лохмотья и грязь. Быть может, Стилитано было достаточно собственных сил, чтобы заставить признать свою власть без единого дерзкого шага; однако я хотел, чтобы в нашей совместной жизни было больше блеска, хотя мне было приятно ловить, находясь в его тени (его темная, как подобает негру, тень была для меня сералем), восхищенные взгляды девушек и мужчин и в то же время сознавать, что мы оба - два жалких воришки.
Я толкал Стилитано на все более опасные приключения.
- Нам нужен револьвер, - сказал я ему.
- Ты сумеешь с ним обращаться?
- С тобой я не побоюсь кого-нибудь пришить.
Поскольку я был его правой рукой, мне следовало действовать. Чем больше я подчинялся суровым приказам, тем теснее становилась моя связь с тем, кто их отдавал. Он же лишь улыбался. В банде (ассоциации злоумышленников) отвагу проявляют молодые парни и гомосексуалисты. Именно они - инициаторы рискованных налетов. Они играют роль оплодотворяющего начала. Сила мужчин, возраст, авторитет, дружба и присутствие "стариков" поддерживают и ободряют их. Мужчины рассчитывают только на себя. Они сами себе судьи и, зная собственную слабость, не спешат. Мне же казалось, что мужчины, "крутые", были своего рода женским туманом, в котором мне хотелось затеряться, чтобы почувствовать себя несокрушимой глыбой.
Некоторая изысканность манер, более уверенная походка, которую я приобрел, говорили мне о моем успехе, о восхождении по светской лестнице. Я следовал за Стилитано, точно паж за герцогом. Я был его верным, но ревнивым псом. У меня обозначился гордый вид. Однажды вечером мы повстречали на Рамблас женщину с сыном. Мальчик лет пятнадцати был красив. Мой взгляд задержался на его белокурых волосах. Мы прошли мимо, и я обернулся. Парнишка и глазом не моргнул. Стилитано тоже обернулся, чтобы узнать, на кого я загляделся. И тут, когда мы оба стали смотреть на сына, мать прижала его к себе или прижалась к нему сама, словно защищая его от опасности, сосредоточенной в наших взглядах, хотя она их не видела. Я почувствовал зависть к Стилитано: один лишь поворот его головы, как мне показалось, был воспринят спиной этой матери как угроза.
Как-то раз я поджидал его в одном из баров Параллельо (этот бар был в то время местом встреч французских рецидивистов всех мастей: сутенеров, воров, мошенников, бежавших с каторги или из тюрем Франции. Здесь говорили слегка нараспев, с марсельским акцентом, на жаргоне, который был в ходу на Монмартре еще несколько лет назад. Завсегдатаи бара играли не в вист, а в покер). Приход Стилитано был замечен. Парижские "коты" встретили его с присущей им слегка церемонной любезностью. Храня строгий вид, но с усмешкой в глазах, он торжественно водрузил свой сиятельный зад на соломенный стул, застонавший с бесстыдством матраца. Этот стон превосходно передавал мое почтение к великолепной заднице Стилитано, очарование которого не было всецело и неизменно сосредоточено в ней, но именно в этом месте - вернее, на нем - оно встречалось с самим собой, скапливалось, посылало сюда самые томные волны - свинцово-тяжелые полушария! - чтобы придать крестцу волнообразное движение и значительный вес.
Я не хочу становиться рабом словесных штампов, но мне придется снова прибегнуть к религиозному образу: эта задница была Алтарем. Стилитано уселся. С неизменно шикарным скучающим видом - "Я гужуюсь от пуза", - говорил он по всякому поводу - он раздал карты для партии в покер, в которой я не участвовал. Никто из этих господ не потребовал, чтобы я отошел от карточного стола, но я сам, из вежливости, встал позади Стилитано. Собираясь присесть, я склонился над воротником его пиджака и узрел на нем вошь. Стилитано был красив, силен и принят в сообщество подобных ему самцов, авторитет которых заключался в мускулах и умении обращаться с револьвером. Вошь на воротнике Стилитано, еще незримая для других, не была крошечным случайным пятнышком; она двигалась, перемещалась с удручающей быстротой; можно было подумать, что она обходила, измеряла свои владения - вернее, свое жизненное пространство. Но она была не просто дома, ее присутствие на воротнике означало, что Стилитано, несмотря на одеколон и шелковую рубашку, был частью бесповоротно вшивого мира. Я присмотрелся к нему внимательнее: волосы возле шеи были слишком длинными, грязными и неровно подстриженными.
Если вошь не остановится, она сползет на его рукав или упадет в стакан, и "коты" увидят ее… - думал я.
Я прислонился к плечу Стилитано и, как бы лаская, потянулся к его воротнику, но я не успел довести движение до конца: Стилитано повел плечом и сбросил мою руку. Вошь продолжала свои землемерные работы. Первым ее заметил "кот" с площади Пигаль, якобы связанный с международной бандой торговцев женщинами.
- На тебя забрался красавчик.
Все взгляды устремились - не упуская из вида карточное поле - к воротнику Стилитано, тот выворачивал шею, пытаясь разглядеть насекомое.
- Вечно ты их собираешь, - сказал он мне, раздавив вошь.
- Почему я?
- Кто же еще, как не ты.
Он говорил вызывающим, не терпящим возражения тоном, но его глаза смеялись. Мужчины продолжали свою игру.
Стилитано поведал мне, что Пепе арестован. Он сидит в тюрьме.
- Как ты об этом узнал?
- Из газеты.
- Что ему грозит?
- Пожизненное.
Мы не обменялись ни единым замечанием по этому поводу.
Мой дневник - не более чем литературное развлечение. Чем дальше я продвигаюсь по этому пути, упорядочивая то, что предлагает мне мое прошлое, по мере того как я упорствую в точности композиции глав, фраз, самой книги - я чувствую, как крепнет моя готовность использовать в благородных целях мои былые невзгоды. Я ощущаю от этого свою силу.
В писсуарах, куда никогда не заходил Стилитано, я узнавал педерастов по их повадкам: они исполняли танец, удивительный танец змеи, которая волнообразно колышется, раскачивается из стороны в сторону, слегка склоняясь назад. Я увел с собой того, кто был одет лучше всех.
В ту пору по Рамблас прохаживались двое "голубых" парней с маленькой ручной обезьянкой на плече. Обезьянка прыгала на человека, которого ей указывали, - это был хороший предлог для того, чтобы заговорить с клиентом. Одного из "голубых" звали Педро. Он был худым и бледным, с гибкой талией и быстрой походкой. Особенно замечательными были его глаза в длиннющих загнутых вверх ресницах.
Дурачась, он спросил, кто из них двоих обезьяна - он или зверек, сидевший у него на плече, и мы повздорили. Я ударил его по лицу; его ресницы прилипли к моим пальцам: они оказались искусственными. Так я узнал о возможных подделках.