Услыхав приближающийся топот и скрип сапогов, я счел за лучшее перебежать на свой двор, что исполнил с быстротою дикой серны, остановился и скоро увидал появившихся на крылечке хозяев и гостей. У всех были раскрасневшиеся лица и улыбки на устах. Не говоря уже о том, что отец Еремей являл собою более чем когда-либо олицетворение пастырской благости, сама Македонская как бы скрыла под зеленым шелковым платком с темными разводами свою обычную свирепость и вертелась, расставляя стулья, как беспокойная, но кроткая и снисходительная мать семейства. Отец Андрей отпустил шитый гарусом пояс и поглаживал свою клинообразную бородку, а Михаил Михаилович уподоблялся подтаявшему барскому кушанью желе; утренней молодцеватой небрежности, самонадеянности и высокомерия не осталось и следов. Вместо того чтобы по-княжески закидывать голову назад и запускать руки в карманы, он склонял теперь голову на правую сторону и руки складывал на животе; блестящие его глаза посоловели, и залихватская улыбка сменилась улыбкою умиленною; походка у него стала еще развалистее, но уж в ней не выражалось прежней удали; даже сапоги его теперь иначе скрипели, - скрип был скорее нежный, чем вызывающий.
Когда все уселись, он оглянулся и, увидав, что Ненила стоит в сторонке, вскочил с своего места и вскрикнул:
- Какие вы жестокие, Ненила Еремеевна! Удаляетесь от глаз!
И он стал перед ней раскланиваться с трогательным видом и с такою при этом ловкостью, какую впоследствии я замечал только в столичных офицерах.
- Не будьте жестоки! - говорил он. - Сядьте подле меня!
И он взял ее за руку.
Ненила пылала и пручалась.
- Сядь же, Ненила, сядь! - увещательно сказала Македонская.
Пылающая девица повиновалась материнскому приказанию, села подле жениха, но, одолеваемая стыдливостью, несколько отвернула прекрасный лик свой в противоположную от соседа сторону.
- Теперь я блажен! - сказал Михаил Михаилович.
- Вот, отец Еремей, радуйтесь теперь на деточек! - сказал отец Андрей. - Вот за вашу добродетель господь и сподобил вас!
- Благодарю царя небесного! - отвечал отец Еремей, вздыхая и с благоговением поднимая глаза к небу.
- А я пойду проведать отца дьякона, - продолжал отец Андрей. - Старые приятели с ним - однокашники, можно сказать.
И отец Андрей сошел с иерейского крылечка и быстрыми шагами направился к нашему смиренному жилищу.
Я тотчас же оставил свой наблюдательный пост и юркнул в двери.
Матери не было дома; отец сидел с пономарем на лавке и таинственно с ним перешептывался.
При моем появлении он подскочил и в испуге вскрикнул:
- Что, Тимош? что?
Едва успел я ему ответить: "ничего", как в дверях появился отец Андрей.
- Отец дьякон! - вскрикнул он, откидывая рукава рясы и простирая к отцу объятия, - еще здравствуй! Ну, как тебя господь милует?
И он троекратно облобызал отца.
Пономарь тотчас подъюркнул под благословение.
- Господи благослови! - проговорил отец Андрей, простирая над ним руку и осеняя его крестным знамением.
Затем он спросил пономаря:
- Что, все благополучно?
И потрепал его по плечу. Отец между тем суетился.
- Садитесь, отец Андрей, садитесь! - бормотал он. - Милости просим! Уж как обрадовали своим посещением!.. Несказанно… несказанно…
- Спасибо, отец дьякон, спасибо! - говорил отец Андрей, разваливаясь на ветхом отцовском кресле. - Ты перестань суетиться - садись! Вот тут садись, против меня!
Отец сел, но как бы на шипы; он вскрикнул:
- Не угодно чего, отец Андрей? Может, водочки выкушаете?
И вскочил.
- Нет, нет, - сядь! Сядь, говорят тебе! Ведь сам знаешь, меня уж угостили у отца Еремея. Сядь!
Отец сел.
- И ты сядь! - сказал отец Андрей пономарю.
Пономарь умиленно проговорил:
- Много милости, отец Андрей! Я…
- Ничего! - перебил его отец Андрей. - Сядь!
Пономарь сел.
Я, притаившись в уголке, за кадушкой, с изумлением глядел на отца Андрея. Он здесь, в нашей убогой хижине, совсем был не тот - даже совсем не похож был на того отца Андрея, что я видел поутру в лесу; даже мало напоминал того отца Андрея, что я только что видел, пять минут тому назад, на крылечке отца Еремея. Не говоря уже о том, что голос его сделался на несколько нот выше, что выражение лица, так сказать, облагородилось, что манеры были развязнее, увереннее, но он даже как бы в объеме увеличился, пополнел, повышал - совсем другой отец Андрей!
- Ну, что ж, как вы поживаете? - спросил отец Андрей.
- Слава богу! слава богу! - отвечал отец.
- Слава творцу всевышнему! - прибавил пономарь.
- А слухи-то ходят нехорошие, - и туда дошли! - сказал отец Андрей.
Отец пробормотал:
- Уж не знаю! уж не знаю!
А пономарь воскликнул:
- Ах, господи, творец мой милосердный! какие ж это такие слухи, батюшка?
- А такие слухи, что у вас неладица, распри, соблазны! И там на это очень косо смотрят!
Отец весь съежился и снова прошептал:
- Уж не знаю! Уж не знаю!
А пономарь испустил глубокий вздох, как бы сокрушаясь, и сказал со смирением:
- Мы блюдем себя, как можем, батюшка.
- То-то и есть, что не блюдете! - возразил отец Андрей. - Вы думаете, все шито и крыто? Вы забыли, что сказано в евангелии: несть бо тайно, яже не явлено будет, ниже утаено, яже не познается и в явление приидет! Известно, чью вы руку тянете!
Не только пугливый отец мой помертвел, но и изворотливый пономарь весь исказился страхом.
- Их воля! их воля! - пробормотал отец.
- Господь видит мое сердце, - жалобно затянул пономарь. - Господь…
- Надо вам дело поправить, - перебил отец Андрей, - а то плохо придется!
- Воля их! Воля их! - бормотал отец.
- Как же поправить, батюшка? Научите! - стал молить пономарь. - Я ничего за собою не знаю… ни в чем не виноват…
- Ладно, ладно! Только вы, невиноватые, коли этого дела не поправите, - оказал отец Андрей, - так то вам будет, чего и язычнику не пожелаешь. Там шутить не любят!
- Как же поправить, батюшка? - спросил пономарь жалобным тоном.
Отец тоже как бы с вопрошанием обратил глаза на отца Андрея.
Отец Андрей подумал, погладил бородку и ответил:
- Отстранитесь от него и от всех его дел.
- Отстраняемся! - воскликнул пономарь, - отстраняемся!
Отец ничего не сказал, но сомненья не было, что он тоже не замедлит отступиться.
- Ну, и подпишите бумагу… Вот видите ли, оттуда запрос прислан отцу Еремею, - я сам и привез этот запрос, - ну, вы и покажите, каков он человек.
Пономарь вздохнул и с покорностью ответил:
- Показать надо; совесть велит показать!
Отец было приподнялся, как бы хотел что-то вымолвить, но остался безмолвным и снова сел.
- А ты что скажешь, отец дьякон? - спросил отец Андрей.
Отец только отчаянно, беспомощно развел руками.
- Ну и прекрасно! - сказал отец Андрей. - И откладывать нечего! Пойдем подписывать!
Пономарь быстро вскочил с готовностью следовать за отцом Андреем, но отец оставался на месте, как бы пригвожденный.
Отец Андрей взял его за руку, приподнял и повел, говоря ему ободряющим голосом:
- Двигайся, отец дьякон, двигайся!
Они направились ко двору отца Еремея. Я только смутно понимал, что готовится. В смятенье я крикнул вслед отцу:
- Батюшка! Батюшка!
Отец остановился, как бы пораженный громом.
- Что такое? - спросил строго отец Андрей, обращаясь ко мне.
Я же подбежал к отцу, ухватился за его полу и глядел ему в глаза.
- Что такое? - еще строже повторил отец Андрей. - Пусти!
Он схватил меня за руки своими маленькими, но крепкими, как железо, перстами и так стиснул, что я принужден был выпустить полу.
- Поди, поди! - сказал он мне.
Хотя он говорил тихо, но в голосе его звучала нешуточная угроза.
И так как я все-таки упорствовал и тщился снова ухватить отца за полу, он оттолкнул меня и приказал пономарю:
- Придержи его! Оттащи!
Пономарь кинулся на меня.
- Оставь его! Оставь! - проговорил слабо отец. - Оставь! Тимош, ступай домой!
- Иди, иди, дурак, домой! - шипел пономарь. - Иди, а не то за чуб отведут!
И я понимал, что, точно, поупорствуй я еще, отведут за чуб.
Почувствовав свое бессилие, я стал проливать слезы.
- Не плачь, Тимош! - слабо крикнул мне отец. - Не плачь! Я вот сейчас…
Он не договорил. Отец, Андрей быстро его увлек на попов двор.
Несколько мгновений я оставался как бы ошеломленный некиим ударом обуха, но оправившись, быстро скользнул к попову забору.
Ни отца моего, ни пономаря, ни отца Андрея я уже не увидал на крылечке; отца Еремея тоже не было,
Михаил Михаилович говорил Нениле:
- Пойдемте в сад гулять! Сжальтесь надо мной, пойдемте в сад гулять!
Ненила же, ухмыляясь, отворачивалась, пылала и опускала глаза в землю.
- Уж это не по закону! - сказала ему Македонская медовым голосом. - У нас девицы не ходят гулять одни с молодыми кавалерами! Уж это не по закону!
- Что ж мне законы? - возразил ей Михаил Михаилович. - Что ж мне законы? Это для иных, для прочих законы, а я могу без законов!
И, снова обращаясь к Нениле, он стал просить:
- Пойдемте в сад гулять! Сжальтесь надо мной!
А Ненила все пылает, отворачивается и ухмыляется. Михаил Михаилович обращается к Македонской:
- Маменька! Прикажите нам идти гулять в сад!
- Да не по закону!
- Да ведь я вам говорю, что я могу и без законов!
- Ну, идите, бог с вами! И Настя с вами пойдет… Где это Настя запропастилась!
И Македонская начала кликать:
- Настя! Настя!
Я кинулся бежать на паперть.
Я, можно оказать, не перебежал, а перелетел это пространство, пробрался в вишенник - в вишеннике никого нет.
Я, тихонько окликая, исходил его весь вдоль и поперек, - никого нет.
Я остановился в недоумении и смятении, а затем медленными шагами снова возвратился к попову двору.
Пономарь бежал трусливой рысцой, как выстеганный лозою кот, к своему жилищу; отец мой, шатаясь, поспешал к своему. Отец Еремей с отцом Андреем сидели на крылечке, - отец Андрей, снова приняв свой настоящий вид и снова, так оказать, войдя в свои берега, несколько изогнув стан и склонив голову набок, с улыбками что-то шептал; отец же Еремей, внимая клеврету своему, сидел, несколько раскинувшись, в кресле, сложив руки на коленях, как бы упоенный чем-то несказанно сладким, и созерцал твердь небесную. Фигуры Михаила Михаиловича и Ненилы мелькали вдали, в садике, и можно было различить, как Михаил Михаилович, сорвав цветок, с нежностию обращался к Нениле, а Ненила слегка отворачивалась и ухмылялась, обмахиваясь в смущении и сердечном веселии носовым платком. Иерейша, стоя у ворот, тихим, но свирепым голосом спрашивала у Лизаветы отчета в каких-то бутылках.
Увидав меня, иерейша крикнула:
- Остановись! Куда бежишь как угорелый? Не видал Насти? Ну, чего ж оторопел? Чего вытаращился? Русским языком тебя спрашивают: не видал Настю?
- Не видал! - ответил я заикаясь.
- Это, видно, опять в лес изволила загнаться! Лизавета! пошли Прохора…
- Я ее видел! - поспешно прервал я, испуганный, - я ее видел!
- У, чертенок! чего ж ты путаешь? Где видел?
- Там… там…
И в смущении я простирал руку, указывая то в ту сторону, то в другую.
- Где? пропасти на тебя нету! Где? Чего ты давишься? Краденым, что ль, обожрался?
- Она на село пошла, - проговорил я решительно.
- На село? зачем это ей на село? Что ты, бестия, брешешь!
- На село пошла! - упорствовал я. - Я сам… я сам видел, как на село пошла… туда, к Захарову лану… на Захаров лан…
- Ну, погоди! Дам я ей село! Дам я ей село! Прохор!
Я поспешно предложил свои услуги.
- Сходить за нею? - трепетно вопросил я.
- Сходи! Да ты у меня гляди: чтоб одна нога тут была, а другая там! Беги!
Я пустился во весь дух по направлению к селу, но, достигнув огородов, повернул налево, перепрыгнул через плетень и осторожно, ползком пробрался домой.
Отец лежал ничком на лавке.
Я его окликнул.
Он вскочил, поглядел на меня, слабо проговорил: "Иди, Тимош, иди! поиграй… поиграй…" - и снова лег ничком на лавку.
Он был бледен, как мел, весь дрожал и тихо стонал, как бы мучимый каким-то жестоким недугом.
Я подошел к нему и только что отверз уста, как он снова вскочил, оттолкнул меня и вскрикнул:
- Я сказал тебе: иди! Что ж ты… что ж ты… отца… отца не слушаешься! это… грех… грех…
Дребезжащий его голос прервался; он кашлял и задыхался.
- Где мама? - спросил я.
- Не знаю! Не знаю! Иди… отца слушай…ся… грех… грех…
Он не договорил и снова кинулся ничком на лавку. Я не отступил и слегка дотронулся до его плеча. Он снова вскочил и, как бы обезумев, громко, пронзительно закричал:
- Что ж ты не идешь? Отца… отца не слуша… Я… караул… буду крича… Что… ж… иди!
Он не договаривал слов, и весь трясся, и в смертной тоске стискивал свои слабые кулаки.
Опасаясь, что с попова двора услышат его вопли, я выбежал из дому.
Сообразив, что Настя должна находиться у Волчьего Верха, я туда направил стопы свои.
Но не успел я достигнуть опушки леса, как, оглянувшись, увидал, что Настя уже подходит к своему двору.
Она прошла мимо, всего в трех-четырех шагах от меня, но меня, тихо и отчаянно взывающего к ней из бурьяна, не услыхала.
Она шла очень быстро; в лице ее не было ни кровинки, но глаза ее изумительно блестели.
- Где ты пропадала? - раздался голос иерейши.
- Я в лесу была, - отвечала Настя.
Голос ее, всегда сладостный и звучный, был теперь еще звучней и сладостней обыкновенного, и не слышалось в нем ни малейшей тревоги, никакого трепета.
Я ринулся разыскивать Софрония.
Я сбегал в Волчий Верх, я проникал в Белый Яр, в березняк, - я исследовал весь лес, останавливаясь на каждом шагу, прислушиваясь, окликал Софрония то тихим, то громким голосом; я два раза возвращался к его жилищу и, находя двери замкнутыми, постукивал в его окошечко, - я его не обретал. Наконец, снова отправясь к Большому Яру, я встретил деревенского мальчика Кондрата, известного птицелова, в праздничное время всегда бродящего по лесу, и спросил его, не кидал ли он Софрония.
- Видел, - отвечал Кондрат.
- Где? - вскрикнул я. - Где?
- В дубнячке. Они шли с Грицком в Болиголово.
- В Болиголово! - вскрикнул я.
- Да, в Болиголово, - повторил Кондрат. - Зачем?
Вопрос этот вырвался у меня прежде, чем я успел сообразить его неуместность.
- Не знаю, зачем, - отвечал Кондрат. - Должно быть, в гости. У Грицка там родня - сестра туда замуж отдана.
У меня мелькнула мысль, не бежать ли мне к нему в Болиголово.
Болиголово было всего верстах в двух, в трех от Тернов.
Кондрат продолжал:
- А вы свою поповну замуж отдаете?
- Отдаем, - отвечал я.
Он поглядел на меня, слегка прищуриваясь своими черными пытливыми глазами, как бы желая еще что-то спросить, но не спросил ничего более, а свел разговор на птицеловство.
- Как нынче летом лову мало! - говорит.
А вслед за тем кивнул мне головой в знак прощанья и скрылся в чаще.
Я уже направился в Болиголово, как вдруг до моего уха долетел благовест к вечерне.
Софроний должен быть у вечерни! Значит, он уже возвратился из Болиголова!
И я снова поспешил обратно к дому.
Бежать я уже не мог, ибо ноги мои с трудом передвигались.
Когда я добрался до дому, вечерня уже отошла, и я тут тлько заметил, что уже наступали сумерки.
- Тимош! Тимош! - услыхал я. Это мать меня кликала.
Я радостно вздрогнул, забыл свою крайнюю усталость и побежал на этот зов.
- Где ты целый день был, Тимош? - спросила мать. - Я хотела тебя с собой к Усте взять, да нигде тебя не нашла. Что, небось голоден? Вот тебе Устя пирожок прислала, - на!
Она подала мне пирожок с маком, - пирожок, предпочитаемый мною всем прочим пирожкам.
Но я только взял его, машинально оглядел и положил на стол.
- Мама, - сказал я, - отец ходил к батюшке, подписывал там бумагу!
- Какую бумагу? Какую бумагу?
Она встала с лавки, опять села, привлекла меня к себе и проговорила:
- Расскажи все! Все расскажи с начала!
Я ей все рассказал.
Она провела рукой по лбу, подумала; потом оказала мне:
- Посиди тут, Тимош, я сейчас приду.
Но я начал пламенно ее молить, да позволит за ней следовать, и, уцепясь за полы ее одежд, заклинал не повергать меня в отчаяние.
- Ну, хорошо! - проговорила она, - иди, только не говори никому, куда мы ходили.
Она взяла меня за руку, и мы пошли огородами.
- Мы куда? - спросил я.
- К Софронию, - отвечала она.
- Лучше вот тут пройдем, - тут ближе, - сказал я.
- Где? Увидят…
- Нет, не увидят! не увидят!
Я кинулся вперед и провел ее своими тайными ходами, - через лазейки и перекопы, благополучно.
У Софрония было темно и тихо. Мы постучались.
- Верно, его дома нет! - проговорил я с тоскою. Мать ничего мне не ответила и снова постучалась. Софроний появился на пороге.
Он пристально поглядел на нас и спросил:
- Что случилось?
- На вас донос! - прошептала моя мать. - Нынче…
- Войдите, - перебил он, отворяя двери в хату. Мы вошли.
Мать рассказала ему все слышанное от меня.
Софроний молча внимал ей. Он ни разу не дрогнул, не встрепенулся, и, сколько я мог видеть в полутьме сумерек, лицо его оставалось спокойно.
- Что ж вы будете делать? - спросила мать, окончив рассказ.
- Что ж делать? - ответил он. - Делать нечего.
- А вы бы попробовали… вы бы… сами написали… вы бы…
Слезы начинали ее душить. Она в отчаянии сплеснула руками и умолкла.
- Тут делать нечего, я знаю, - сказал Софроний.
Мать заплакала и проговорила:
- Ах, не так вам надо было обходиться! Не так! Вы сами себя головой выдали! Вы не сдержали сердца!
- Кабы на коня не спотычка, так ему бы и цены не было! - ответил на это Софроний с горькой усмешкой.
- Что ж теперь будет?
Он не ответил на это, а вместо ответа сказал:
- Спасибо вам!
Затем он погладил меня по голове и прибавил:
- Сын-то в вас: надежный друг!
Мать тихонько зарыдала, и мы от него ушли.
- Мама, - спросил я, - что с ним сделают?
- Не плачь, Тимош! - ответила она, - и никому не говори…