По дороге домой он вспомнил то ташкентское лето. Думал о себе и Шарипе. Потом об Арале и опять о Шарипе. Об Аму и вновь о Шарипе. Когда-то про себя он называл ее "индийской богиней". Почему? И сам не знает, ни одной индийской богини ни разу в жизни не видал. Наверное, ему просто представлялось, что если выточить из сандалового дерева лицо богини, то она будет вылитая Шарипа. Он чувствовал, что его опять влечет к этой девушке. Да нет, уже женщине. Значит, не опять, значит, это что-то совсем новое. Нет, не только новое, ибо вырастало из прежнего. Был бутон - стал цветок. Но тут вспомнилась Светлана и маленькая Айлар, застыдился Даулетов собственных мыслей и не без издевки над собой вспомнил поговорку: "Сорок не исполнится - джигит не успокоится".
Джигиты, батыры, гусары… Что же это творится с нами под сорок? Куда ж это шайтан нас заносит? Чего ж это нам неймется? Чего ищем? От хорошего - лучшее, что ли?
Вот такая диалектика, друг Даулетов. Так ведь уже скоро сорок. Не про тебя пословица. А может, права не эта, а русская поговорка: "Седина в бороду - бес в ребро"? Не знаю, не знаю. Бороды никогда не носил.
Он прибавил газа. Надо пораньше лечь спать. Завтра с утра планерка, а ему от города до совхоза ехать и ехать.
4
Домой Шарипа вернулась затемно. Ей очень хотелось попасть в город до заката солнца, чтобы застать отца еще бодрствующим и вместе поужинать. Редко в последнее время они виделись. Река со своими капризами доставляла немало хлопот всем и больше всего гидрологу. Шарипа дневала и ночевала у воды. Отец знал это, мирился с этим, но все же каждый вечер, до сумерек, ждал ее, сидя у крыльца на опрокинутой вверх дном лодке, которую неведомо зачем привез с Арала на удивление всему городку.
Лодка была видна издалека, уже с начала улицы, и, возвращаясь домой, Шарипа всегда искала глазами отца - сидит ли? И если не находила, то огорчалась и корила себя за промедление - могла бы поторопиться, могла бы приехать на полчаса или час раньше. Грустно и больно, поди, отцу коротать дни в одиночестве.
И сегодня, спрыгнув с машины, Шарипа глянула вдоль улицы, надеясь все же, несмотря на темноту, увидеть сгорбленную фигуру отца. Три дня не было Шарипы дома, обеспокоенный отец мог и допоздна ждать дочь. Не ждал, однако. Это успокоило и чуточку огорчило Шарипу. Тревога отцовская была бы ей приятней.
Но у самого дома спокойствие покинуло Шарипу. В окнах их квартиры горел свет, и довольно яркий. Видимо, зажжена была люстра. Поздний и яркий свет в доме мог означать или большое торжество, или большое несчастье. Несчастья и боялась Шарипа.
Не взбежала, влетела она на второй этаж и забарабанила кулаками в дверь - так громко и так обеспокоенно, что всех в доме переполошила.
- Отец! Отец, откройте!
Послышались шаги за дверью, твердые, тяжелые, но не отцовские. Отец ходил на протезе, и протез стучал и скрипел, как скрипит мертвое дерево. Шаги еще больше встревожили Шарипу.
- Отец!
Дверь распахнулась, и она увидела чужого человека. И не сразу признала в нем дядю, но это все же был он, дядя Шарипы, Ержан-ага Сержанов. Высокий, грузный, занявший весь дверной проем.
- Что с папой? - проталкиваясь между косяком и дядей, спросила испуганная Шарипа. Даже поздороваться забыла.
Сержанов засмеялся:
- А что с папой? Ничего! С рыбаками на суше ничего не случается…
Слова успокоить не могли. Успокоил смех. При несчастье люди не смеются.
Посторонился, пропустил племянницу Сержанов, и она кинулась к отцу, сидевшему в углу в кресле.
Старый рыбак истолковал порыв дочери как просьбу извинить ее за опоздание и успокоил кивком головы:.
- Ладно… Ладно… Знаю, что занята.
- У нас гости, папа? - спросила Шарипа извиняющимся и одновременно удивленным голосом. Извинялась за невежливость - не успела поздороваться, удивлялась необычности визита. Между братьями - старшим и младшим - сложились не больно добрые отношения. И сложились давно.
- Навестить решил нас Ержан в новой квартире. И подарок принес, - отец показал на диван, гле лежал полуразвернутый ковер. Дорогой ковер.
- Ах! - вскрикнула Шарипа. Подарок полагалось принимать восторженно, каким бы он ни был. А этот был и впрямь хорош. - Рисунок чудный…
Она подошла к дивану и развернула ковер во всю длину. Голубые и малиновые краски узора заиграли как цветы в весенней степи.
- Угодил? - посмотрел на племянницу вопросительно Сержанов.
- Угодили. Прекрасный узор.
- Чую. Вкус-то у нас один, как и кровь. Одинаковы мы, Сержановы!
Отец посмотрел на брата, щуря глаза, и прищур этот был жестким, настороженным каким-то, словно рыбак пытался найти в лице брата ту самую черточку, которая роднила бы их. Слушал рыбак тоже настороженно.
- Сколько их, Сержановых? - неведомо к кому обратился отец. - Настоящих сколько?
- Немного, - ответил дядя. - По пальцам начнешь считать, больше восьми не загнешь…
- Говорю, настоящих, - отбросил счет Ержана рыбак. У него, наверное, был свой счет.
- Если настоящих, то - два. Двое осталось Сержановых, ты и я.
Рыбак вздохнул невесело:
- А может, не два. Один всего лишь.
- Себя только считаешь! Не щедр, однако.
Желваки заходили сердито на скулах Сержанова. Старший брат по-прежнему отказывался от младшего. По-прежнему перечеркивал родство.
- Не себя. Я уже гость на этом свете…
- Но и не меня.
- И не тебя.
- Так кого же?
- Дочь мою… Шарипу. Расхохотался Сержанов.
- Нет, брат, Шарипа, конечно, красавица и умница. Ученая. Но коли о фамилии речь - женщина не в счет. Какой ни была бы чистой кровь ее, она растворится в крови мужа. И не станет фамилии Сержановых. Какая-нибудь другая будет… Далекая от рода нашего.
Шарила, поняв, что спор принимает слишком острый характер и, разгоревшись, опалит и ее, сказала:
- Отец, дядя с дороги проголодался, поди… Рыбак похлопал '-себя ладонью по лбу:
- Стар, стар я стал. И правда, чем угощаю гостя - словами. Накрой-ка стол, дочка!
Выпорхнула Шарипа из комнаты, и тотчас зазвенели пиалы на кухне, загремел чайник, застучали ножи. Как музыка были эти звуки для Сержанова. Он успокоился и весело глянул на брата:
- Бог с ним, родом Сержановых. Каждый теперь живет по-своему, не оглядываясь на отцов и дедов. Время такое, брат мой.
- Время, верно, другое, - грустно согласился рыбак. - Однако жаль. Живительно молоко рода.
- Живительно, но не крепко. Мало в нем силы. По наследству-то нам досталась робость, боязнь обидеть сильного. С робостью да со страхом далеко не уйдешь, ничего не добьешься. Многого ли ты достиг, Нуржан, помаленьку вытягивая рыбешку из моря? Ни разу не взял большой улов.
- Обесплодить Арал?!
- А его и так обесплодили. Выпили всю воду из Аму - и нет твоего Арала, нет твоей рыбы. А ведь давно знал, что кончается рыба. Так и рискнул бы? А? Для кого же ты берег ее?
Задумался рыбак. Верно ведь говорил брат. Погибает Арал, погибает и все живое в жем.
- Коли так судить, - после минутного молчания ответил Нуржан, - то и отцов не следует беречь, кормить не следует. Умрут ведь. Все когда-то должно умереть…
- Состарился ты, Нуржан, а слова твои все из детства.
- Так я ведь кем с детства был, тем и остался. Был Нур-жаном и теперь имя менять не собираюсь.
- Имя, может, и не надо менять, а мысли сменить надо. По-иному пора мыслить.
- Поздно, да и не хочу, - отверг требование брата рыбак.
С чайником, пиалами, хлебом и сахаром вбежала Шарипа, расставила и разложила все на столе перед гостем. - Дядя Ержан, как вы нашли наш дом? - улыбаясь, спросила она, желая отвести братьев от трудных и небезопасных поисков истины. Уж больно воинственно они были настроены. - Адреса-то ведь не знали?
- По лодке. Во всем городе нет ни одного дома с лодкой у входа.
- Да… Наш дом особенный.
- Вот-вот, особенный. Морской. Глаза Шарипы озорно сверкнули:
- Аральский. Мы же дети Арала.
Продолжая весело переговариваться с гостем, Шарипа перенесла из холодильника на стол мясо и фрукты.
- Дети Арала, а едите баранину, - пошутил Сержанов. - Лососину надо есть, сазана жареного. Выходит, только и осталось морского, что эта лодка… Слушай, брат, зачем ты в самом деле взял ее с собой? Морока одна…
Как на такой вопрос ответишь? Изобретательная мысль легко подсказала бы объяснение, да не с головой советовался старый Нуржан, когда грузил лодку на самосвал, когда вязал ее к бортам веревкой, чтоб не разбилась, не раскололась в дороге.
- Зачем? Для здоровья…
- Да что ты на ней по городу плавать будешь?
- Для. душевного здоровья, брат, для душевного!
- Душа-то в теле. В лодку душу не посадишь.
- Отчего же! Лодка настоящая, рыбацкая, аральская. Таких теперь и не делают. Один человек, которому врачи посоветовали лечиться морем, предлагал мне за нее пять лет назад "Жигули".
- Ха! - замахал руками Сержанов. - Теперь за нее никто и велосипеда не даст.
- А я и не продам. Даже на "Волгу" не обменяю.
- Только нелепо это все же, брат Нуржан. Люди небось смеются. Райцентр - не Венеция., где, говорят, по улицам даже вместо такси лодки ходят.
- Да, дочка, - повернулся старик к Шарипе, - а правду ли слышал, что эта самая Венеция теперь тонет?
- Правда, папа! Во всем мире ученые решают, как спасти город. Конкурс объявлен.
- Конкурс, говоришь. А я вот все думаю: у нас море опускается, а у них поднимается… Может, одна беда другую родит? Люди-то прежде верили, что нет дна у Арала.
Улыбнулась Шарипа наивности отца, но и разочаровывать старика не хотелось, а потому сказала:
- Ты прав пока в одном - в природе все связано. Но это все же разные явления: у них не море поднимается, а проседает почва, и у нас море не опускается, а высыхает. И дно у Арала есть. Даже два дна.
- Это как же?
- Под Аралом ученые нашли как бы еще одно море - толща меловых отложений насыщена водой на глубине до пятисот метров.
- Арал-то ваш, выходит, с двойным дном, - засмеялся дядя Ержан. - С подвалом, значит, море.
- Не с подвалом, - возразил отец, - а двухэтажное. Особенное у нас море. А что, дочка, - вдруг оживился он, - если город всем миром спасают, может, и нам объявить конкурс? Может, решат люди, как спасти Арал?
- Думаем, отец, думаем, ищем.
- Дай бог! - посмотрел рыбак на дочь с сочувствием и благодарностью. - А лодка пусть все же стоит у дома. С ней легче найти старого Нуржана, если кому-нибудь он понадобится. Ведь и ты, Ержан, по ней меня отыскал.
- Пошутил я, - признался Сержанов. - Нажимов квартиру вам давал. Нажимов меня и оповестил о вашем переезде. Он и адрес сообщил.
- Ну, ты у нас с начальством дружен. А другим как меня найти? Вот в ауле нашем жил рыбак Оспан. Хороший рыбак и человек хороший. Поступил, однако, нехорошо, бросил море, уехал в город и никому ничего не сказал. Понадобился как-то Оспан племяннику, свадьбу решил тот сыграть, а без дяди не принято вроде. Послал гонца в город. Гонец два дня искал Оспана, не нашел и вернулся в аул. Вернувшись, сказал: "Хоть бы с ума сошел на худой конец Оспан, что ли. Спросил бы, где дом Оспана-сумасшедшего, всякий показал бы. А просто Оспана никто в городе не знает".
- Сумасшедшего только и запомнят! - раскатился своим густым басом Сержанов. - Однако Оспан не сумасшедший. Правильно сделал, что в город подался. Устроится на хорошую работу - ценить его будут, и главное - детей выучит. Учеными они станут. А без науки теперь никуда. Вот Даулетов, что сейчас вместо меня директором в "Жаналыке", подался в город подростком. Сирота, а институт окончил, ученое звание получил. А я - кто? Аульчанин-деревенщина, не пришлось выучиться как следует, об ученом звании и мечтать не могу. Значит, посторонись! Я поднял совхоз, сделал его знаменитым, людей сделал зажиточными, а вот образования нет - и уходи!
- Так это что ж, всякий, бросивший в детстве аул, становится директором, да еще ученым…
- Директором - не всякий, а ученым - каждый.
- Что же ты не стал ученым, Ержан?
- Говорю же, поздно ушел в город.
Рыбак помолчал, снова ему понадобилось время, чтобы разобраться, что есть истина и что неистина. Что правда, а что неправда. Не разобрался, однако.
- Ученым, ладно. А становится ли добрым человек от того, что бросил отца с матерью, бросил друзей детства, оставил родительский очаг, то место оставил, где впервой и в песке барахтался и о жантак укололся?
Сержанов нахмурился, и старик это заметил.
- Не про одного тебя речь. Про всех. И про твоего директора, не знаю, как его звать…
- Жаксылык Даулетов.
- Жаксылык! Имя-то хорошее. Доброта. В самом деле, он добр?
- А ныне все добрые. Теперь вон, пишут, и волк добрый. А как же - санитар природы.
- Он-то, может, и волк, но и ты-то, Ержан, не из ягнят… - рассудил рыбак. - У самого клыки не хуже джульбарса.
- Не из ягнят, верно, - самодовольно улыбнулся Сержанов. - А насчет джульбарса ты мне, братец, польстил. Был бы джульбарсом, не сошел с дороги.
- Все вы там клыкастые, как погляжу, - просто и спокойно сказал рыбак.
- Папа! - умоляюще посмотрела на отца Шарипа. - Как ты можешь говорить о людях, которых совершенно не знаешь?
- В самом деле, брат Нуржан, ты же не видел моих жаналыкцев. Такие, скажу тебе, джигиты и батыры! Одно слово-народ! Приехал бы посмотреть. Я ведь звал тебя, и не раз. К народу прибиваться надо, к стае, брат… А что, Нуржан, если мы твою лодку перевезем в совхоз? Ближе к Аралу, глядишь, иногда и на море съездить сможешь. Машину-то я всегда обеспечу. Да и двое нас осталось - двое. Хочешь ссорься, хочешь мирись, брат, а двое - ты да я, вот и весь наш сержановский род, - тихо, печально сказал Ержан, даже как-то не похоже на него. - В общем, как затоскуешь по родне да по воде, кликни нас. Пришлем машину за лодкой… Ну, будь здоров, брат Нуржан. Пора домой…
Сержанов протянул обе руки старику, как это делают, прощаясь со старшими в роду, и, поймав дряхлую, костлявую ладонь брата, крепко пожал ее.
- Проводи меня, племянница! - позвал он Шарипу, направляясь к двери.
Шарипа встала и пошла следом за Сержановым. Внизу, у входа, он задержался, чтобы дать совет.
- Ковер постели на пол, племянница… Хоть и одна нога у отца твоего, но и она нуждается в ласке.
- Отец, - спросила она, вернувшись, - ты действительно намерен перебраться к дяде Ержану?
- Не знаю, дочка. Разве что погостить, а то нехорошо как-то получается. Какие ни есть, а все родня.
Шарипа знала, что скоро ей ехать в экспедицию на месяц, а то и на два. Отцу в одиночестве будет, конечно, и скучно и трудно. Но, с другой стороны, там, в "Жаналыке", Даулетов, и, навещая старика, она может встретиться с новым директором. Хочет ли она этого, Шарипа еще не решила. Вернее, уже знала, что хочет, но нужно ли? Нужно ли ей? Да и ему?
- Разве дядя Ержан уже звал тебя?
- Звал, и не раз, - нахмурился отец. - Сдуру чуть было не поехал, да мать твоя остановила. Хотел Ержан из старшего брата сделать своего дворового пса.
Застыла Шарипа в удивлении. Слово поразило ее своим гадким смыслом. Пес! К отцу-то оно никак не могло относиться.
- Не нужно так, папа!
- Отчего же не нужно, если псом дворовым брал меня Ержан в свой совхоз. И конуру обещал. Правда, называлась она коттеджем, да и в самом деле была коттеджем.
- Коттедж не конура, - возразила Шарипа: не могла она слышать собачьи слова, - По-братски поступал Ержан-ага.
- В том-то и дело, что братом я не должен был называться. Даже дальним родственником запрещалось именовать себя. Чужой, совсем чужой человек. С чужим люди будут искренни, будут делиться тем, чем никогда не поделятся с начальником. Слушать, смотреть, вынюхивать должен был старый Нуржан и доносить младшему брату. За это полагались дворовому псу конура, миска турамы и белая лепешка…
- Не может быть! - не поверила Шарипа.
- Не может. Однако было.
Не понял тогда Нуржан брата, точнее не до конца понял. Конечно, и сведения не помешали бы директору, но главное было в другом.
Катилась тогда по району крутая волна - борьба с семейственностью. И Сержанов охотно включился в кампанию. Сам-то он был чист, но под эту музыку мог турнуть либо приструнить многих своих противников и недоброжелателей. И надо же - непостижима душа человеческая, уму непостижима, наперекор ему устроена, - в это самое время вдруг понял Сержанов, что одинок он на свете. Старость, видать, подступила, не иначе. Дочери скоро разлетятся, уже разлетаются. Жена Фарида? Слова худого о ней не мог бы сказать, но жена не родня. Тогда-то и затосковал по родству, и вспомнил о брате, и решил перетащить его к себе поближе. Тогда и придумал хитроумный план: кто догадается, что это брат, если сам Нуржан не растрезвонит? Внешне они совсем не похожи. А фамилия?.. Да мало ли Сержановых?
Огромным был директорский кабинет. Это Даулетов заметил сразу, еще в тот приезд. Но сегодня он показался Жаксылыку прямо-таки непомерным. Непомерным было и кресло. Вроде бы уменьшился сразу Даулетов, и его сухое тело стало еще суше, и ростом он будто поубавился, когда в первое свое рабочее утро он сел за директорский стол.
"Черт знает что! - огорчился он. - Не для меня здесь все предназначено. Изволь приспосабливаться, друг Даулетов. Да как тут приспособишься, когда и опереться не на что, мимо подлокотников локти ложатся".
Таким маленьким, незаметным, а следовательно, и незначительным увидели его подчиненные, явившись на производственное совещание в девять утра. Первое даулетовское совещание было назначено ровно в девять, и никто не посмел ни опоздать, ни тем более отказаться от участия в нем. Сержанов приучил аппарат к точности и беспрекословному подчинению. Сам Сержанов вошел без пяти девять и сел у приставного столика, рядом с Даулетовым.
Директорский стол и Даулетов вместе с ним оказались заслоненными от собравшихся людей мощной глыбой Сержанова. Сержанов словно бы по-прежнему властвовал в директорском кабинете и знал, что властвует.
"Его, его это место, - размышлял Даулетов, пока входили и рассаживались на стульях, вытянутых цепочкой вдоль стен, сотрудники. - Не может он без него. И зря подал заявление. Остался бы, попробовал перестроить работу. А теперь, уйдя, не ушел и уйти уже не сможет. Будет ревниво смотреть на кресло, ждать момента, когда оно снова освободится… Напрасно я согласился оставить его заместителем. Обоим теперь несладко придется…"
- Товарищи! - начал Даулетов, когда люди наконец расселись и затихли. - Первое наше знакомство уже состоялось на собрании, более близко познакомимся в работе. Не только познакомимся, но и, надеюсь, сдружимся. Дело у нас общее, задачи - тоже общие, следовательно, делить нечего, ссориться тем более нет нужды.
Начало жаналыкцы встретили спокойно: ни удивления, ни разочарования, ни настороженности оно у них не вызвало. Вот только обращение "товарищи" показалось им казенным. Раньше все было значительнее: "Друзья!", "Братья!", а то и "Дети мои!". Важность и душевность в каждом слове. А тут - "товарищи". Ни уму ни сердцу. Ну да бог с ним, со словом. Не потревожило оно никого. Пусть себе летит, коль сорвалось с уст!